Гамлет
Я нарушал порядок шествий,
Стараясь заглянуть в глаза,
Как будто гладил против шерсти
Цепного бешеного пса.
Случайной страстью холодея,
Смеясь от гнева веселей,
Я был наследным лицедеем
В краю преступных королей.
С традициями дерзко споря,
Я поднимал лежащих ниц,
Но то, что гнило в Эльсиноре,
Распространялось до границ.
И небо каменного града
Давно готовило обвал.
И только ядом, ядом, ядом
Бродячий лекарь торговал.
И видел я в глазах Лаэрта,
Что кем-то свыше обречён
На смерть – стократно, и, посмертно –
На боль совсем иных времён.
О, груз печалей и скорбей их!
Чуть гибну – зов. И вновь бегу
Туда, где страстно голубеет
Кровь по бесстрастному клинку.
* * *
По дороге у дач подмосковных,
Той, что тянется – прямо ли, криво ли,
Ходит женщина – руки бескровные,
У которой глаза – два бессилия.
Не гляди в них, не надо, пожалуйста!
Победит тебя мука нездешняя,
Ну а коли посмотришь – не жалуйся,
Пропадай, сиротинка сердешная...
Где-то там... что я с этим поделаю?
Не поверят мне люди случайные –
Кружит Птица Беда, перья белые,
У которой глаза – два отчаянья.
Повстречаться с ней – не расстанешься,
Оглянёшься – все сроки просрочены.
Никуда не уйдёшь, там останешься,
Где дорог не видать – все обочины.
Да слепые дома за калитками,
Да виденья вослед, да проклятия,
Да снега, словно зеркальца, бликами,
Да приходская пьяная братия.
Но трезвеют корявые увальни
И бледнеют багровыми лицами,
Коли встретят случайно на улице
Станционную сказку провинции.
Нет, надежда меня не покинула,
Я вернусь из далёкой обители.
Знаю: Птица и Женщина сгинули,
Где-то мёртвыми в поле их видели...
Мне бы радоваться Подмосковию,
Мне бы небо приветствовать синее...
Но птенец на плече – перья белые,
Рядом девочка – руки бескровные,
И глаза у неё – два бессилия.
Расстрел
Ведут конвойные – до речки.
Обрыв, как вечности порог.
А мы всё просим об осечке,
Чтоб им опять взвести курок.
А мы всё просим об отсрочке,
Но глухо вторит вороньё
Словам родившихся в сорочке
И уходящих – без неё.
К губам пристынет папироса.
Безвкусный дым щекочет нос...
Из всех незаданных вопросов
Какой успеть задать вопрос?
Охрана трогает затворы,
Спешит – шаги шуршат в пыли...
Каким отвлечь их разговором,
Чтоб им забыть, зачем пришли?
Бумажный лес. Ненужный воздух.
Всё нереально – тронь рукой –
Исчезнет... даже наши позы
Не отражаются рекой...
Зачем-то в этом гнойном гаме,
В борьбе во славу тьмы и тьмы,
Нам жить друзьями и врагами,
Но умирать – всегда людьми!
За откровенье надо б свечку,
А тут – свинец и шаг на дно...
И мы всё просим – об осечке,
И нам осечки не дано.
Летописец третьей четверти ХХ века
Я из тех, кто родился – потом.
Я уже ничего не исправлю.
Я, быть может, лишь руки расставлю,
В эту землю врастая крестом...
Память пишется белым листом.
Я его аккуратно расправлю.
Как мешают кричащие мне,
Словно гвозди вбиваются в уши!
Не глашатай – так значит кликуша
Каждый третий в державной стране...
Шепчем только при полной луне,
Но ночами нас некому слушать.
Мы пером по бумаге скребём,
Мы рисуем личину столетья,
Чтобы знали грядущие дети,
Чем мы дышим и чем мы живём,
Между мелким и крупным жульём,
При неярком, обманчивом свете.
Я уже написал, написал –
В этом мне предстоит сознаваться,
Как взводили на трон самозванца,
Как он строил себе пьедестал...
Я от хроник крамольных устал.
Нелегко одному оставаться.
Не заплечных ли дел мастера
Спозаранку стоят на пороге,
Не давая помыслить о Боге
И мешая молиться с утра...
Поведут босиком со двора
До прокуренной кельи в остроге.
Вот и время пришло. За столом
Судьи подняли сальные лица.
Вороньё над тропой летописца
Начинает голодный содом...
Мне другая кончина не снится.
Я из тех, кто родился потом.
Молитва Иисуса
О дай же мне, Отче, поболе огня
В бескрайнем пространстве скорбей.
Ведь те, что со мною – слабее меня,
И те, что за мною – слабей.
Из цикла «Ночное зеркало»
Монолог Хлудова
Страшен воздух бледно-синий,
Порт и грязный волнорез.
Там, за воздухом, Россия,
Там... а я, как видишь, здесь.
Здесь, и это значит, вправе
Всё отсечь и всё забыть.
Память, ладан да отрава,
Как же мне с тобою быть?..
Словно бред: то бой, то лошадь,
В поле – мёрзлые тела.
Мчится Родина, о, Боже! –
С грязным пластырем седла.
В пальцах пьяного сатира
Повода – не видно крыл.
«Не твори себе кумира!»
– Не твори... а я творил.
Я творил: к её иконам
Отдал раз – на всех святых –
Генеральские погоны –
Два огарка золотых.
И пошло: именья в угли,
Петли виселиц. Толпа.
Жизнь – на вес свинцовой пули,
То нелепа, то глупа.
Здесь с молитвою до света
Станут старцы в дым кадил:
«Не суди». Но как же это?
– Не суди, – а я судил...
Я судил, и будь что будет!
Кровь текуча, как вода.
Победителей не судят,
Побеждённых – иногда.
Победить! – Война, работа.
Победить! одно забыл:
«Не убий», – напомнил кто-то.
– Не убий, – а я убил...
Русь, как девка на панели,
Отвернулась, отдалась –
И не помню: был-то с ней ли?
Только: тлен, окопы, грязь,
Храмы, храмы над холмами –
В них ни слова, ни огня...
Всю тебя, Россия, в пламя! –
Станешь свечкой за меня.
Станешь пеплом, пеплом, пеплом
... но засыпешь снегом шлях.
Станет белым, белым, белым
След судьбы моей в полях...
На душе саднит короста,
Ногти рвать – не отскрести.
Только мне не нужно – просто,
Как угодно – но прости.
Под чужой молиться крышей
Позабытым словом – Бог.
Возлюби её, Всевышний!
– Возлюби, – а я не смог.
Возлюби!.. на карту плачет
Свечка воском на столе...
Неба нет над ней, и, значит,
Нет его на всей земле.
О Родине
Мать умирала. Руки холодели.
В саду надсадно пело вороньё...
А дети, что стояли у постели,
Все морщились от судорог её.
Из цикла «Линии любви»
Молитва о жене
Я стеснялся молиться, не зная ни слов, ни обрядов,
И в церквах, заходя, безалаберно ставил свечу,
Мне так много дано, что уже ничего и не надо,
Но о счастье другом попросить я у Бога хочу.
Я хочу попросить о здоровии и о покое,
И о радостных внуках, и о добродушной родне,
О достатке нестыдном, – бывает же в мире такое,
И о верных друзьях – но не мне это, Боже, не мне.
Я прошу о дожде и о солнце в дали заоконной,
О надежности дома, о странствиях дальних ещё…
А уж я пред Тобой, как пред лучшею в мире иконой,
Сам себя и зажгу, и сожгу негасимой свечой.
Столько лет я судьбу разрывал пред Тобою на части,
Столько мне прощено – и за столько ещё отвечать…
Подари же не мне, а жене моей доброе счастье,
И моя не устанет гореть перед небом свеча.
* * *
Я назвала себя служанкой Афродиты,
Я изогнула стан пленительной дугой,
Я прокляла свой стыд... О, сердце! Не в груди ты,
А в женщине другой. Я не была другой.
Я отдана судьбе. И властной. И недлинной.
Судьба дана другим – бесхитростна, проста...
Кто смел назвать меня Марией Магдалиной?
Она ждала Христа. А я не жду Христа.
Так легче. Так трудней, – ни жалоб, ни надежды.
Прообразом икон не станут зеркала.
Я – женщина. Я дух изорванной одежды.
Другая – смысл, я – срам зеркального стекла.
Как высоки слова... Я зря их все сказала...
Нет больше Афродит. Я – вот она, лови!
Я – девочка в чулках с московского вокзала...
Я – женщина...
Я – тварь.
Мне хочется любви...
Исход
Мир вам, дом, и колодец, и проблеск в окне,
И собака, скулящая у конуры.
Расставанья без слёз предначертаны мне,
Да слепой чередою – подворья, дворы...
Я запомню, запомню и скрип половиц,
И замшелый забор, и кривые дома.
К мимолётности встреч и граниту столиц
Ухожу – так, наверное, сходят с ума.
У дороги нагнусь и поглажу ручей,
Позолота зари заблестит на плечах,
Всё, что было, припомнится – до мелочей,
А потом – растворится в других мелочах.
– Чей ты, – спросят меня. – Я отвечу: «Ничей».
Я мостов не сжигал, но истлели мосты.
Бесполезно-тяжелую связку ключей,
Размахнувшись с дороги, закину в кусты.
Мир вам, дым над трубою и поле в росе,
Облака, словно взмах золотого крыла...
Кто придумал меня – не такого, как все,
На исходе добра и в преддверии зла?
Мир вам. Слышите, мир вам. С уходом моим
Станет всё, наконец, на места, на места.
Улыбнется Иосиф – трагический мим,
Станет снова Мария светла и чиста.
Вот смыкается воздух навек за спиной,
И глаза раскрывает сияние дня...
Мир вам! Слышите? – и не ходите за мной.
Если сможете – будьте счастливей меня.
Перевоплощение
Не повинны ни день, ни заря, ни весна
В том, что краток и горек наш век...
Я стою, пробудившись от страшного сна –
Мне приснилось, что я – человек.
По солёным полям я за плугом шагал,
Под дождём ночевал в шалаше,
Я молился о хлебе, и плакал шакал
О моей неспасённой душе.
Ах, как много их было – безумных ночей,
В небесах – пеленой – вороньё.
Из толпы выкликало себе палачей
Голосистое племя моё.
Исчезали часовни в огне и в пыли,
Золотым благовестом звеня,
И кого-то на дрогах до Бога везли –
Мне приснилось, что это – меня.
... Надо мной вырастали кресты, как трава,
Только я из могил восставал,
И с рожденья болела моя голова –
От вопросов, что сам задавал.
А меня одевало в простреленный френч
И совало мне в руки ружьё,
И толкало меня на убийство Предтеч
Сумасшедшее племя моё.
То ли колокол бил, то ли плакал старик,
То ли целился в грудь пистолет, –
Сам себе до безвременной смерти за миг
На вопросы давал я ответ.
Сам себя торопил я в любви и в пиру,
И пускал под откос поезда,
И по опыту знал, что, когда я умру –
Над землею погаснет звезда.
Помню пламя, и взрывы, и дрожь по песку...
...Ветер вихри горячие вьёт.
Подносило ракеты к земному виску
Беспощадное племя моё.
О, как я многотел, многосерд, многолик
В этой самой последней войне.
Мне приснился просящий о милости крик,
Он приснился и замер во мне.
Больше мне не рождаться в обличье людском –
Сяду птицей на мёртвый порог.
Подойдет, подпоясан простым пояском,
Человеческий ласковый Бог.
Он отпустит грехи, и, забвеньем даря,
Листопадом засыплет быльё.
И вспорхнёт, на воздушных потоках паря,
Воробьиное племя моё.
Прощание с Галатеей
Прощай, Галатея. Останешься глыбою камня.
Какие глаза обнаружат под мрамором тело?
Безрукий ваятель бесславно в историю канет –
Прощай, Галатея! – Ты этого, в общем, хотела.
А розовый мрамор засветится в стройной колонне,
Которую кто-то, тебя не заметив, пригладит.
Безрукий ваятель бессильную голову склонит,
Тебя потрясённо потом разглядев в колоннаде...
Одна розовее, другая колонна желтее,
Но всё в них едино от низа и до капители,
И в каждой из них не случилось своей Галатеи,
А впрочем, наверное, так они все и хотели.
Ведь мрамору больно. Резец его ранит и мучит.
Ему непривычны черты человечьего жеста.
Блаженство безликости кажется проще и лучше,
Чем образа сложного грация и совершенство...
И трижды поверив в твои нестерпимые муки,
Ваятель резец на себя обращает оружьем,
И ранит и режет свои вдохновенные руки,
Которые телу и мрамору тоже не нужны...
Прощай, Галатея! Уходит бессильно, бесславно
Безрукий ваятель, в котором твой образ разбужен,
И мрамор не знает, что главное в нём, что не главно,
И Боги не знают, в кого им вдыхать свою душу...
* * *
Н. К.
Ты – дым моей бессонницы ночной,
Ты – зазеркалья образы и звуки,
И оклик, прозвучавший за спиной,
И боль моей негаданной разлуки.
Ты – дождь, ты – город за моим окном,
Ты – судорога брошенной постели,
Ты – телефонный бред, когда с гудком
Мне мнится стон, и плач, и вой метели...
Ты первая... которая ушла,
Всего лишь миг, и поцелуй, и имя...
И то, что ты случайно отняла,
Никто и не вернет, и не отнимет.
* * *
Я, молотком стуча, вбиваю в кровлю гвоздь,
Чтоб небо не втекло в мой дом, стоящий прочно,
Чтоб сверху не проник в него незваный гость,
И чтобы он судьбы мне вдруг не напророчил.
Я свой построил дом, и я убил змею,
И дерево растёт, что я сажал однажды,
И у меня есть сын, и значит, жизнь свою
Я проживал не зря, а так, как должен каждый.
Из дома моего не виден тёмный лес,
Из дома моего не видно чисто поле...
Но виден горизонт, хотя ещё не весь...
Я окна прорублю: я строил, я и волен.
Из дома моего следы ведут в закат.
Туда ушёл мой сын, так на меня похожий.
И он убьёт змею, и он придёт назад.
И дерево взрастит, и дом построит тоже.
В лесу шумит листва... а я сегодня слаб.
Я пережил других. Я прочен был в устоях.
Напишут на кресте: «Здесь, Господи, твой раб,
Который прожил жизнь, и дом себе построил».
© Александр Асманов, 2001–2013.
© 45-я параллель, 2013.