Александр Амчиславский

Александр Амчиславский

Четвёртое измерение № 8 (320) от 11 марта 2015 года

...кристал земли деля на полюса

 

Город 1

 

Над городом, увязнувшем в земле,

Над всей землёй, от неба отошедшей,

кружится вестник полусумасшедший

и бьётся боль в надломленном крыле.

Он смог взлететь и понял свой предел,

где запах пота борется с озоном,

и видно, как в оцепененьи сонном

уходит город вниз под весом тел,

и в одурь, как в зыбучие пески,

сползают плазы, театры, караоке,

секс-шопы, фитнес-клубы, дрязги, склоки,

влечений приземлённые истоки,

предательства, измены от тоски –

кончаются отпущенные сроки,

и город погружается в пески…

Кричи, душа убогая, кричи!

Кружи и плачь над спальными районами,

тревожь их сон измученными стонами –

в надежде быть услышанной в ночи.

Зажатая меж небом и землей,

гортанью приближаешь возмужанье

и круг за кругом, в долгом послушаньи

зовёшь и будишь спящий город мой.

 

Город 2

 

Хохочущий, забывший имена,

по купола ушедший в грязный сумрак,

ты мажешь кобальт ядовитой умброй,

боишься яви и не знаешь сна,

не различаешь крови и вина

и, если б встало солнце, ты бы умер.

Посмертным дымом выжженных лесов

от неба ты сумел отгородиться,

и над тобою умирают птицы,

в последний крик вложив последний зов,

и даже эха нет от голосов,

и скоро будет некому молиться –

прощальный луч пройдёт по чердакам,

и станет красным – нож, и красной – булка,

и небо схлопнется, как пыльная шкатулка,

отрезав путь немногим сквознякам,

и темнота, как смерть из переулка,

застопорит секунды на века.

 

Город 3

 

Город был видим и одновременно прозрачен,

город был выбелен солнцем и высушен плачем

долгой молитвы, в которой качался нелепо,

слепо цепляясь псалмами за гладкое небо,

помня иное, как лёгкими стрелами строки

в небо входили, как люди пророчили сроки ...

Бог был везде, и душистым был хлеб, от молитвы

лопались камни и водами полнились миквы,

город толкался во мне перебоями пульса,

город рождался внутри или я в нём проснулся,

воздух глотая, пока меня распеленает

город, который меня узнаёт, вспоминает,

наверх выносит, на башни, мосты, галереи,

шепчет о камне, о дереве, хлебе, вине, Галилее,

тащит на рынки, где век очевидно условен,

мимо калёного зноя из тусклых жаровен,

мимо горячей халвы, молодого инжира,

мимо всего, что внутри меня жило и живо,

я захожу как частица в живые картины –

в городе этом начало всегда с середины,

не приближая финалом конца напряженья –

каждый финал забывает себя в продолженьи,

город идёт сквозь меня, обращается плачем,

город всё меньше реален, всё больше прозрачен,

город лицо поднимает, и некуда деться –

близкое небо, и стрелы, и боль псалмопевца...

 

* * *

 

Собери меня, родная,

В бесконечный путь до рая.

До свиданья. Бог поможет – доберусь.

Остановимся у края – я заплачу, умирая,

Ты простишь меня, и я с тобой прощусь,

И пойду, один из многих,

Незаслуженно убогих,

Уповая, что до самых царских врат,

И твоя земная кротость

Ляжет тропкой через пропасть,

Через море, через горе, через ад.

Забивая ноги в глину,

Я за спину крест закину –

Шаг за шагом, год за годом понесу.

Время сгинет, цель покинет,

Суета земная минет –

Всё пройдёт, и я тебя спасу.

 

Ангел

 

Седой, с большим животом,

странный белесый зверь,

время пришло, когда ему

близким видится дальнее –

он бубнит, бормочет стихи,

которым сам, похоже, не верит,

а я за его спиной стою

и не знаю, он это или я.

Дома, их и нет давно,

теперь поселились в нём,

рядом звенит трамвай,

и невероятен утренний запах из булочной,

он, тогдашний, ещё не обманут

ни трубами, ни водой, ни огнём,

и даже память об этом прошлом

не предвидится где-то в будущем,

длящемся здесь, сейчас, вот оно –

считает худой улов

из тоски-привычки по женщине,

столько лет мучительно уходящей,

стола, на котором ни разу

не нацарапано про любовь –

он так в ней ничего и не понял

ни сердцем, ни даже усталым хрящиком,

всё бегал, искал слова,

путешествуя по чужим смертям,

нужный ветер ловил,

по чужим откровениям странствуя...

Теперь, несчастный, бормочет стихи,

а за спиной его – я

вою вслед, ибо снова не происходит

колебаний пространства.

 

* * *

 

Я лежу на земле. Сквозь меня прорастает трава,

дождевою водой, как слезами, меня омывает.

Я, наверно, лечу, по пути забывая слова,

и живая трава, словно землю, мне грудь разрывает.

Не осталось обид, и разлук пережить не дано…

Как ненужная милость, уходит нелепица звуков,

и в родных именах расплываются очерки букв,

и несётся навстречу раскрытое в небо окно,

за которым темно или мне не доступен тот свет –

между тенью и дном, замороченный в лютом посмертьи,

бесконечно молю о каком-то другом милосердьи,

о каком-то другом… милосердьи… которого нет.

 

* * *

 

Война приходит каждому своя,

селясь везде – внутри тебя и возле,

и делит белый свет на «до» и  «после»,

в колокола тяжёлые звоня.

Небесный свод, теряя высоту,

становится землёй и пахнет хлебом,

и ты, ещё живой, взлетаешь в небо,

как часовой, забытый на посту.

Горячим пеплом замкнуты уста,

и длится миг, и колокол всё глуше,

и сквозь тебя летят другие души,

кристалл земли деля на полюса.

 

* * *

 

В ту ночь был дождь. Нагретая земля

была сыта и влаги не просила,

она глотала воду через силу,

захлёбывалась, больше не могла,

пускала пузыри вокруг крыльца,

кружила дом, как брошеную лодку,

в которой двое... навзничь... локоть к  локтю...

лежали, повторяя без конца

два слова...  имени... а дом, качаясь, плыл,

и в нём они друг друга  окликали,

как будто дверь за дверью отмыкали

сокровищницы  или  же  судьбы –

никто не знал. Я помню этот дождь –

он  вдребезг  напоил  окно  из  рамы

и шёл по волосам, губам, глазам их,

смывая пыль...  и опыт, память, боль, и ложь...

и был при этом бережен и тих –

они  другие  звуки  различали –

любви… они  в  ту  ночь  меня  зачали,

и ожил я любовью их – двоих.

 

* * *

 

Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,

пузырик живого дыхания двинется дальше,

и всё, что ты выловил, выткал из творческой блажи,

осядет на плоскость, лишившись всего твоего.

Сказитель падёт на лицо, обрывая напев,

герои застынут, уткнувшись мечами в потёмки,

осколки сюжетов закрутятся в серой позёмке

и сгинут как не были, доворожить не успев.

 

Ты ладил слова, будто нежные сети вязал,

и нам, легковерным, показывал смутные дали,

где мы, шаг за шагом, в словах, как в сетях, увязали

и счастливы были, блаженно смыкая глаза.

Там было прекрасно – твои орхидеи цвели,

драконы парили, печалились бледные девы

и руки тянули в надежде, и тихое «где вы?»

равняло с богами, и не было рядом земли.

 

Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,

рассохнутся сети, лишённые сладкого яда,

и та же земля, столько лет возлежавшая рядом,

прижмётся щекой в ожиданьи меня самого...

 

* * *

 

Привязанный за нитку-невидимку,

Резвящийся как будто на свободе,

Он декламирует, танцует, колобродит

Со звёздами и рифмами в обнимку,

Пророчествует перед полным залом,

Над миром нависая полубогом,

И кажется: всё будет, как сказал он

И невозможно то, чего не смог он.

Через гортань разбрасывая дар свой,

Купается в ниспосланных наречьях,

Смещает времена и государства,

Кружит от СССР до Междуречья,

Старухам заговаривает зубы,

Незрячим раскрывает створки окон...

Театр кончается, и тень идёт на убыль,

И в нитке убавляется волокон.

Ещё в игре, он тянется глазами,

Стыдясь себя, к осмеянной надежде,

А нитка за спиной уже не держит,

И шутовство, как прежде, не спасает.

Он всё твердит, что, может быть, не поздно,

От страха закрываясь рукавами,

А дар напрасный ускользает в воздух,

Легко играя разными словами...

 

* * *

 

Остави, ослаби, прости беззаконие мне.

Я слуха и зренья лишился, мне память отшибло,

и так далеко до Тебя, что досадной ошибкой

я вижу себя иногда на большом полотне,

где тонкими нитями выткан высокий подъём

и чувства земные охвачены строгостью линий...

Прости, что мне ближе капризная женственность лилий

и запахи слова, и бёдер послушных излом.

Ослаби мученья и злые сомненья прости –

я руки тяну, разрываясь меж небом и плотью –

я твой полукровка, твоё боковое отродье,

которое не удержалось в отцовской горсти.

Я малую вечность обрёл для коротких забав

и долгие выдумал игры в разлуку и веру,

и солнцу, и  сыну его, и попутному ветру

молился, и лишь имена застревали в зубах,

и всё, что осталось, и сколько осталось цвести –

мне руки смыкать в послушании плеч и коленей

и  Слова касаться, и в радости прикосновений

к Тебе приближаться и вновь забываться. Прости...

 

* * *

 

Ты в призывном молчаньи свечу, как звезду, зажигаешь,

ты дышать забываешь, как будто по небу шагаешь,

невесомый фонарик держа,

улетает на время душа

от компьютера, книг, утюга, от тарелок и кружек,

от картонного домика с кошкой, цветами и мужем,

и летит то ли вверх, то ли вглубь,

словно Имя заветное с губ,

и кружится, танцует фонарик, и длится свеченье,

это всё – наяву, это просто – твоё возвращенье,

и не страшно, что крылья несут

в тот же кукольный домик внизу.

 

Расставание

 

1

Всё брошено в огонь. Не оттереть

от грязи незнакомые ладони.

Черно и страшно, и потусторонне –

кругом пустыня. Нечему гореть.

Как звери, мы друг друга на куски,

на мясо окровавленное рвали

и бесконечно долго умирали,

уже потом прощаясь по-людски.

Без силы, без проклятий, без молитв

рыдали в землю у подножья цели,

мы одолеть друг друга не умели

и уступить друг другу не могли,

и каждый всё на свете потерял,

в своих углах мы руки распростёрли,

чтоб не сомкнулась намертво на горле

своя или чужая пятерня.

 

2

Моя рука проходит сквозь тебя,

не  чувствуя ни холода, ни жженья,

и позднее ответное движенье

уже никак не может воспрепя...

тствовать

безмолвию, окутавшему быт,

нелепости наглаженной постели

и горькому диктату  Духа в теле –

уроки выучены, время их забыть.

Проходит сквозь тебя моя рука,

как  лодочка выходит из залива,

и за спиною пристань молчаливо

раскинулась в своей непререка...

емости...

Ветер тебе, лодка, в паруса!

Не бойся слёз – воды не пересолишь

и берег за спиной не обездолишь –

на всех одни и те же небеса.

 

* * *

 

Вечер. Всё знакомо, привычно,  как будто  просто –

Пустой дом, компьютер, постаревшая кошка

Всё ходит и ходит, головой припадая к полу,

Жена, как всегда на занятиях, ищет дорогу к Богу,

Ты – за столом, под лампой, превращаешь себя в работу,

В  доме – никого, кто мешал бы ощутить свободу

Полнейшую, абсолютную, невозможно представить:

В здешнем языке есть долгое слово «дайвинг»,

Когда всё глубже и глубже, дальше от верхнего света,

Где подводные тайны несовместимы с природой ветра,

С воздухом, который ты на глубине как лекарство цедишь,

И, пока он есть, его не ценишь,

Сквозь тяжёлую воду угадываешь бывшие выси –

Всё было совсем не так, ты знаешь, и с этим знанием свыкся,

Но всё равно приближаешь лицо к, может, бывшему чем-то,

Забавно, что у вас общее настоящее, и оно плачевно.

Ты бодришься, о тщете сует философствуя,

Видишь, как цитаты поднимаются наверх, возвращаясь в частицы воздуха,

Так стыдно нужного, чтоб хоть как-то звучал твой безукоризненный лепет,

И вдруг понимаешь, что ищешь, и благодаришь свободу,

Которая долготерпит.

 

* * *

 

Простой души накажется потом,

Когда ни возвратить, ни возвратиться –

С лица стекут сроднившиеся лица

И растворятся вместе с потолком,

И ты один, и ты – уже не ты.

Не смог. Не стал. Не сделал. Не исполнил.

Не отозвался и себя не вспомнил –

От первой до последней глухоты.

Полученным богатством дорожа,

Перегулял все мыслимые сроки,

И будет убивать себя душа,

Читая не родившиеся строки,

Исполненные счастьем и мольбой,

Где всё случилось и по сроку тает,

И мальчуган на скрипочке играет,

На скрипочке, не сделанной тобой.

 

* * *

 

Дорогая, не пытайся разгадать,

Как приходит в наше сердце благодать

И звучит серебряная нить

Музыкой, что здесь не сочинить,

Без которой мудрый старец – плут,

Без которой все романы – блуд,

Нам без этой музыки с тобой

Никогда не стать одной судьбой.

И  звучит серебряная нить,

И ничем её не заменить.

 

* * *

 

Дождливо, ветрено, сквозит

Такой нездешней высотою,

Как будто некто, рядом стоя,

Всего меня вобрал в свои,

Не знаю, руки, пламена

Иль неочерченные крылья…

И от привычного бессилья,

Как куколку запеленав,

Унёс с собой в иную даль,

Освобождённую от боли,

Где в отблесках высокой воли

Иные дышат города.

Он называл по именам

цветы, деревья над травою –

там было всё, и всё живое,

и я как будто вспоминал,

что знал когда-то, точно  знал

и только вторил: «Бог с тобою»,

к нему приткнувшись головой,

и он сказал мне: «Бог – с тобой».