Город 1
Над городом, увязнувшем в земле,
Над всей землёй, от неба отошедшей,
кружится вестник полусумасшедший
и бьётся боль в надломленном крыле.
Он смог взлететь и понял свой предел,
где запах пота борется с озоном,
и видно, как в оцепененьи сонном
уходит город вниз под весом тел,
и в одурь, как в зыбучие пески,
сползают плазы, театры, караоке,
секс-шопы, фитнес-клубы, дрязги, склоки,
влечений приземлённые истоки,
предательства, измены от тоски –
кончаются отпущенные сроки,
и город погружается в пески…
Кричи, душа убогая, кричи!
Кружи и плачь над спальными районами,
тревожь их сон измученными стонами –
в надежде быть услышанной в ночи.
Зажатая меж небом и землей,
гортанью приближаешь возмужанье
и круг за кругом, в долгом послушаньи
зовёшь и будишь спящий город мой.
Город 2
Хохочущий, забывший имена,
по купола ушедший в грязный сумрак,
ты мажешь кобальт ядовитой умброй,
боишься яви и не знаешь сна,
не различаешь крови и вина
и, если б встало солнце, ты бы умер.
Посмертным дымом выжженных лесов
от неба ты сумел отгородиться,
и над тобою умирают птицы,
в последний крик вложив последний зов,
и даже эха нет от голосов,
и скоро будет некому молиться –
прощальный луч пройдёт по чердакам,
и станет красным – нож, и красной – булка,
и небо схлопнется, как пыльная шкатулка,
отрезав путь немногим сквознякам,
и темнота, как смерть из переулка,
застопорит секунды на века.
Город 3
Город был видим и одновременно прозрачен,
город был выбелен солнцем и высушен плачем
долгой молитвы, в которой качался нелепо,
слепо цепляясь псалмами за гладкое небо,
помня иное, как лёгкими стрелами строки
в небо входили, как люди пророчили сроки ...
Бог был везде, и душистым был хлеб, от молитвы
лопались камни и водами полнились миквы,
город толкался во мне перебоями пульса,
город рождался внутри или я в нём проснулся,
воздух глотая, пока меня распеленает
город, который меня узнаёт, вспоминает,
наверх выносит, на башни, мосты, галереи,
шепчет о камне, о дереве, хлебе, вине, Галилее,
тащит на рынки, где век очевидно условен,
мимо калёного зноя из тусклых жаровен,
мимо горячей халвы, молодого инжира,
мимо всего, что внутри меня жило и живо,
я захожу как частица в живые картины –
в городе этом начало всегда с середины,
не приближая финалом конца напряженья –
каждый финал забывает себя в продолженьи,
город идёт сквозь меня, обращается плачем,
город всё меньше реален, всё больше прозрачен,
город лицо поднимает, и некуда деться –
близкое небо, и стрелы, и боль псалмопевца...
* * *
Собери меня, родная,
В бесконечный путь до рая.
До свиданья. Бог поможет – доберусь.
Остановимся у края – я заплачу, умирая,
Ты простишь меня, и я с тобой прощусь,
И пойду, один из многих,
Незаслуженно убогих,
Уповая, что до самых царских врат,
И твоя земная кротость
Ляжет тропкой через пропасть,
Через море, через горе, через ад.
Забивая ноги в глину,
Я за спину крест закину –
Шаг за шагом, год за годом понесу.
Время сгинет, цель покинет,
Суета земная минет –
Всё пройдёт, и я тебя спасу.
Ангел
Седой, с большим животом,
странный белесый зверь,
время пришло, когда ему
близким видится дальнее –
он бубнит, бормочет стихи,
которым сам, похоже, не верит,
а я за его спиной стою
и не знаю, он это или я.
Дома, их и нет давно,
теперь поселились в нём,
рядом звенит трамвай,
и невероятен утренний запах из булочной,
он, тогдашний, ещё не обманут
ни трубами, ни водой, ни огнём,
и даже память об этом прошлом
не предвидится где-то в будущем,
длящемся здесь, сейчас, вот оно –
считает худой улов
из тоски-привычки по женщине,
столько лет мучительно уходящей,
стола, на котором ни разу
не нацарапано про любовь –
он так в ней ничего и не понял
ни сердцем, ни даже усталым хрящиком,
всё бегал, искал слова,
путешествуя по чужим смертям,
нужный ветер ловил,
по чужим откровениям странствуя...
Теперь, несчастный, бормочет стихи,
а за спиной его – я
вою вслед, ибо снова не происходит
колебаний пространства.
* * *
Я лежу на земле. Сквозь меня прорастает трава,
дождевою водой, как слезами, меня омывает.
Я, наверно, лечу, по пути забывая слова,
и живая трава, словно землю, мне грудь разрывает.
Не осталось обид, и разлук пережить не дано…
Как ненужная милость, уходит нелепица звуков,
и в родных именах расплываются очерки букв,
и несётся навстречу раскрытое в небо окно,
за которым темно или мне не доступен тот свет –
между тенью и дном, замороченный в лютом посмертьи,
бесконечно молю о каком-то другом милосердьи,
о каком-то другом… милосердьи… которого нет.
* * *
Война приходит каждому своя,
селясь везде – внутри тебя и возле,
и делит белый свет на «до» и «после»,
в колокола тяжёлые звоня.
Небесный свод, теряя высоту,
становится землёй и пахнет хлебом,
и ты, ещё живой, взлетаешь в небо,
как часовой, забытый на посту.
Горячим пеплом замкнуты уста,
и длится миг, и колокол всё глуше,
и сквозь тебя летят другие души,
кристалл земли деля на полюса.
* * *
В ту ночь был дождь. Нагретая земля
была сыта и влаги не просила,
она глотала воду через силу,
захлёбывалась, больше не могла,
пускала пузыри вокруг крыльца,
кружила дом, как брошеную лодку,
в которой двое... навзничь... локоть к локтю...
лежали, повторяя без конца
два слова... имени... а дом, качаясь, плыл,
и в нём они друг друга окликали,
как будто дверь за дверью отмыкали
сокровищницы или же судьбы –
никто не знал. Я помню этот дождь –
он вдребезг напоил окно из рамы
и шёл по волосам, губам, глазам их,
смывая пыль... и опыт, память, боль, и ложь...
и был при этом бережен и тих –
они другие звуки различали –
любви… они в ту ночь меня зачали,
и ожил я любовью их – двоих.
* * *
Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,
пузырик живого дыхания двинется дальше,
и всё, что ты выловил, выткал из творческой блажи,
осядет на плоскость, лишившись всего твоего.
Сказитель падёт на лицо, обрывая напев,
герои застынут, уткнувшись мечами в потёмки,
осколки сюжетов закрутятся в серой позёмке
и сгинут как не были, доворожить не успев.
Ты ладил слова, будто нежные сети вязал,
и нам, легковерным, показывал смутные дали,
где мы, шаг за шагом, в словах, как в сетях, увязали
и счастливы были, блаженно смыкая глаза.
Там было прекрасно – твои орхидеи цвели,
драконы парили, печалились бледные девы
и руки тянули в надежде, и тихое «где вы?»
равняло с богами, и не было рядом земли.
Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,
рассохнутся сети, лишённые сладкого яда,
и та же земля, столько лет возлежавшая рядом,
прижмётся щекой в ожиданьи меня самого...
* * *
Привязанный за нитку-невидимку,
Резвящийся как будто на свободе,
Он декламирует, танцует, колобродит
Со звёздами и рифмами в обнимку,
Пророчествует перед полным залом,
Над миром нависая полубогом,
И кажется: всё будет, как сказал он
И невозможно то, чего не смог он.
Через гортань разбрасывая дар свой,
Купается в ниспосланных наречьях,
Смещает времена и государства,
Кружит от СССР до Междуречья,
Старухам заговаривает зубы,
Незрячим раскрывает створки окон...
Театр кончается, и тень идёт на убыль,
И в нитке убавляется волокон.
Ещё в игре, он тянется глазами,
Стыдясь себя, к осмеянной надежде,
А нитка за спиной уже не держит,
И шутовство, как прежде, не спасает.
Он всё твердит, что, может быть, не поздно,
От страха закрываясь рукавами,
А дар напрасный ускользает в воздух,
Легко играя разными словами...
* * *
Остави, ослаби, прости беззаконие мне.
Я слуха и зренья лишился, мне память отшибло,
и так далеко до Тебя, что досадной ошибкой
я вижу себя иногда на большом полотне,
где тонкими нитями выткан высокий подъём
и чувства земные охвачены строгостью линий...
Прости, что мне ближе капризная женственность лилий
и запахи слова, и бёдер послушных излом.
Ослаби мученья и злые сомненья прости –
я руки тяну, разрываясь меж небом и плотью –
я твой полукровка, твоё боковое отродье,
которое не удержалось в отцовской горсти.
Я малую вечность обрёл для коротких забав
и долгие выдумал игры в разлуку и веру,
и солнцу, и сыну его, и попутному ветру
молился, и лишь имена застревали в зубах,
и всё, что осталось, и сколько осталось цвести –
мне руки смыкать в послушании плеч и коленей
и Слова касаться, и в радости прикосновений
к Тебе приближаться и вновь забываться. Прости...
* * *
Ты в призывном молчаньи свечу, как звезду, зажигаешь,
ты дышать забываешь, как будто по небу шагаешь,
невесомый фонарик держа,
улетает на время душа
от компьютера, книг, утюга, от тарелок и кружек,
от картонного домика с кошкой, цветами и мужем,
и летит то ли вверх, то ли вглубь,
словно Имя заветное с губ,
и кружится, танцует фонарик, и длится свеченье,
это всё – наяву, это просто – твоё возвращенье,
и не страшно, что крылья несут
в тот же кукольный домик внизу.
Расставание
1
Всё брошено в огонь. Не оттереть
от грязи незнакомые ладони.
Черно и страшно, и потусторонне –
кругом пустыня. Нечему гореть.
Как звери, мы друг друга на куски,
на мясо окровавленное рвали
и бесконечно долго умирали,
уже потом прощаясь по-людски.
Без силы, без проклятий, без молитв
рыдали в землю у подножья цели,
мы одолеть друг друга не умели
и уступить друг другу не могли,
и каждый всё на свете потерял,
в своих углах мы руки распростёрли,
чтоб не сомкнулась намертво на горле
своя или чужая пятерня.
2
Моя рука проходит сквозь тебя,
не чувствуя ни холода, ни жженья,
и позднее ответное движенье
уже никак не может воспрепя...
тствовать
безмолвию, окутавшему быт,
нелепости наглаженной постели
и горькому диктату Духа в теле –
уроки выучены, время их забыть.
Проходит сквозь тебя моя рука,
как лодочка выходит из залива,
и за спиною пристань молчаливо
раскинулась в своей непререка...
емости...
Ветер тебе, лодка, в паруса!
Не бойся слёз – воды не пересолишь
и берег за спиной не обездолишь –
на всех одни и те же небеса.
* * *
Вечер. Всё знакомо, привычно, как будто просто –
Пустой дом, компьютер, постаревшая кошка
Всё ходит и ходит, головой припадая к полу,
Жена, как всегда на занятиях, ищет дорогу к Богу,
Ты – за столом, под лампой, превращаешь себя в работу,
В доме – никого, кто мешал бы ощутить свободу
Полнейшую, абсолютную, невозможно представить:
В здешнем языке есть долгое слово «дайвинг»,
Когда всё глубже и глубже, дальше от верхнего света,
Где подводные тайны несовместимы с природой ветра,
С воздухом, который ты на глубине как лекарство цедишь,
И, пока он есть, его не ценишь,
Сквозь тяжёлую воду угадываешь бывшие выси –
Всё было совсем не так, ты знаешь, и с этим знанием свыкся,
Но всё равно приближаешь лицо к, может, бывшему чем-то,
Забавно, что у вас общее настоящее, и оно плачевно.
Ты бодришься, о тщете сует философствуя,
Видишь, как цитаты поднимаются наверх, возвращаясь в частицы воздуха,
Так стыдно нужного, чтоб хоть как-то звучал твой безукоризненный лепет,
И вдруг понимаешь, что ищешь, и благодаришь свободу,
Которая долготерпит.
* * *
Простой души накажется потом,
Когда ни возвратить, ни возвратиться –
С лица стекут сроднившиеся лица
И растворятся вместе с потолком,
И ты один, и ты – уже не ты.
Не смог. Не стал. Не сделал. Не исполнил.
Не отозвался и себя не вспомнил –
От первой до последней глухоты.
Полученным богатством дорожа,
Перегулял все мыслимые сроки,
И будет убивать себя душа,
Читая не родившиеся строки,
Исполненные счастьем и мольбой,
Где всё случилось и по сроку тает,
И мальчуган на скрипочке играет,
На скрипочке, не сделанной тобой.
* * *
Дорогая, не пытайся разгадать,
Как приходит в наше сердце благодать
И звучит серебряная нить
Музыкой, что здесь не сочинить,
Без которой мудрый старец – плут,
Без которой все романы – блуд,
Нам без этой музыки с тобой
Никогда не стать одной судьбой.
И звучит серебряная нить,
И ничем её не заменить.
* * *
Дождливо, ветрено, сквозит
Такой нездешней высотою,
Как будто некто, рядом стоя,
Всего меня вобрал в свои,
Не знаю, руки, пламена
Иль неочерченные крылья…
И от привычного бессилья,
Как куколку запеленав,
Унёс с собой в иную даль,
Освобождённую от боли,
Где в отблесках высокой воли
Иные дышат города.
Он называл по именам
цветы, деревья над травою –
там было всё, и всё живое,
и я как будто вспоминал,
что знал когда-то, точно знал
и только вторил: «Бог с тобою»,
к нему приткнувшись головой,
и он сказал мне: «Бог – с тобой».
© Александр Амчиславский, 2000 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.