Регина Соболева

москвою тошнит и уже вытошнило:
чебурешная, варенишная, рюмошная
собираются комом в районе ордынки,
образуют яркие пятна, черные дырки
в голове вон того кобзаря-забулдыги,
которому тоже эти фонемы обрыдли.
ему-то што - поблевал и баста!
а мы мечемся в поисках счастья...

на охотном? на площади революции?
на кузнецком мосту? на большой татарской?
все мы непроизвольным потоком - поллюции
этого города и его окраска.
а если смешивать все цвета палитры,
получится черный, которого точно хватит
на город, пахнущий амиачной селитрой,
на город, потаскавшийся по кроватям.

москвою несет и уже вынесло.
пронесло по спотычкам и вымыслам,
легендам, захватанным анекдотам,
святым воскресениям и субботам.
кончилось, рассеялось по квартирам.
и там старается стать счастливым.
москва, что убогий шатун-шемяка,
раззадорит, рассорит, заставит плакать.

как не плакать? когда ты - пирог на блюде.
утром снова - пытошные да магазины.
утром - крики на улицах, утром - люди.
утром выйдешь, у города рот разинут.
ам! - заглотнет. станешь кровавой кашей
в черном зобу демонической хищной птицы.
вот она сильными крыльями быстро машет,
вот и взлетает. чего тебе, друг не спится?

Прочной нитью, опоясывающей Крит,
У новорожденного красная боль болит.
Он знает, что каждые девять лет
Будет призом и данью чужих побед.

В Ираклионе и Кноссе цветет кизил.
Значит, Тесей побеждает и победил.
О, Владычица Лабиринта, паракало,
Я прошу за Афины, Эгея и за него.

Пусть триумф не застит герою глаз.
Пусть он помнит просьбу отца, приказ.
Пусть плывет обратно выживший и живой
Не царем Итаки, его стрелой.

Ариадна подбрасывает клубок.
Одиссей ждет солнце, горит восток.
Значит, царь в Эгейское море пока не пал.
В Самос летит на косых парусах Икар.

Вечен аттический миф, непреложен, зол.
Неподвижен, покоен непокорный буйный Эол.
Не умрет не кончится ничего, в никуда уйдет.
Длится и длится и длится икаров полет.

Хаос из дома выходит, овеществляет мир,
Наполняет звуками полдень, счастливо щурится и
Бредет на работу, шаркая, что есть сил.
В бесконечной его бороде дрозд себе гайно свил.
Старик и кивнет соседу, и в гости зовет, хохочет,
А вдалеке гремит, с каждой секундой громче.
Так он придумал небо - синий рябой платочек.
И от земли отделил, как день отделил от ночи.
Вот завернет за угол - за спиной пропадает мир.
Думает: надо еще придумать проявляющихся чернил.
Жизнь - это тайнопись бога и несчастливый клир.
Куда упадет, что скажет, будет ли богу мил?

Хаос развоплотился сам из себя во все,
Каждому по кусочку в потный кулак сует,
Так и дошел до службы да отработал срок.
Жалко его, беднягу. Где-то и мой кусок.

это были не те двадцатьпять:
первый ребенок, повышение на работе,
машина в кредит, диваннекровать,
плитку в сортире успеть к субботе.

это были те самые двадцатьпять:
памятник на погосте козицыно-два,
уставшие мама с папой давай рыдать,
передоз, наверное, - ну да, ну да.

нам неловко и страшно, и говорит
сашин папа, что все нормально.
утешает, в общем. свеча горит
и потухает, и пахнет гарью.

мы вспоминаем наш двор, футбол.
саша шутит, смеется. вот он
бьет по мячу, пропускаю, - гол.
несется по полю и знает, что-то

случится. хорошее наверняка.
сегодня-завтра, ну хоть и позже.
и вот мы все закапываем чужака
глубоко надолго. как только можем.


вшестером выпиваем за упокой,
заедаем хлебом стыдом и гневом,
и застываем с небом над головой
и под ногами таким же небом.

Наконец-то Христос перестал воскресать.
Пифагор отложил свой стек и сидит в тени.
Я хожу по парку, ходят по мне огни
Уличных фонарей. Ворчит вдалеке гроза.

Кажется, я в аду. Нет нужды умирать.
Все уже отгремело, каждый уже прощен.
Может быть, жизнь - это тот самый сон...
И о нем никому нельзя рассказать.

И пробуждение - смерть. Неодолимый путь,
Что божьих жуков выманивает на свет.
Мертвому плотнику разрешено вздохнуть.
Ветром прошелестит, скажет тебе: привет.

Пеплом могильным развеешься по степям,
Серым песком, из которого он воскрес.
Правильно умирать... что еще остается нам
В этом нелепом мире праздников и чудес?..