Мария Фроловская

У Моссельмаш перебегают рельсы
Какие-то смешные чуваки.
Иди сюда пожалуйста, погрейся,
я рыбку выпускаю из руки,
она плывёт, она в тебя вплывает, 
она в тебе взрывается теплом.
Во мне звенят далёкие трамваи,
во мне гудит неведомый циклон.

Но ты не думай, я не беспокоюсь,
Я просто тоже превращаюсь в поезд,
мне надо ехать, весело трубя,
мне надо петь усталым пассажирам
что живы, живы, все на свете живы.
Всё дальше удаляться от тебя.

Говорят, за двенадцатым немцы зарыли клад
отступая, ну драпая, попросту говоря.
Говорят, за двенадцатым домом река текла
только кровью, и не замерзала до января. 

Засыпает окопы черёмухой и иргой,
а в июле такая малина - помилуй, Бог!
Там безветренной ночью далёкий гуляет гром,
и над каждой воронкой белёсый встаёт дымок.

Не ходи туда! Или лучше нет, приходи,
приноси им хлеб, или яблоки и вино,
прижимайся к земле, и её прижимай к груди,
говори: "Не боли, не боли, не болей войной.

И не бойся, я никому тебя не отдам,
я куличики пёк, пирожки из тебя лепил."
За двенадцатым домом красна по ночам вода,
батарея, огонь! Батарея, не спи, не спи,

Я несу бутерброды с "российским" и "янтарём",
ощетинилась таволга взорванным кирпичом.
Я морзянкой стучу: "Мы живые, приём-приём!
Не жалейте там, не жалейте там ни о чём."

Мы теперь Атлантида. Устраивайся на дне!
На такой глубине не пел никто, не дышал,
мы первопроходцы. Гляди-ка, в моём окне
дирижаблем зелёным качается рыба-шар.

А за нею другая, серебряная, как шатл,
чудеса, куда не выглянь, куда не плюнь.
Как ты думаешь, а у нас ещё есть душа,
или только струна, которой плачутся и поют?

Мы теперь Атлантида. В кафе, конечно, нельзя,
и к друзьям, конечно, нельзя, но не в этом суть:
серебристые волны просвечивают, сквозят,
от всего сберегут, укачают и унесут.

Только камешек не отвязывай от ноги,
только помни - вода повсюду, и ты - вода.

Если вынырнешь, умоляю тебя: беги!
Не оглядывайся, не оглядывайся никогда.

Полвторого в закрытую форточку влетает твоя сова.
Роняет письмо из Хогвартса, на старый диван присаживается.
"Где ж ты шастала, божья тварь, когда я в десятом тебя ждала?
А сейчас у меня семья, и карьеры жалкие саженцы.

А сейчас мне без малого тридцать - что, у вас там совсем бардак?! 
А сейчас у меня кредиты и почти защищённый дисер!"
И сова расправляет крылья, словно маленький белый флаг,
покаянно кружит по комнате, и легко на плечо садится.

И так здорово эту тяжесть ощущать на своём плече,
что стараясь плавнее двигаться, ты расчёску берёшь из ванной,
достаёшь голубые джинсы и свитшот с команданте Че,
вспоминая, в какую Нарнию ты закинула чемоданы.

Мой ребёнок смотрит,
не узнавая меня со сна.
Его волосы - осень, 
а кожа тёплая, как весна.
Его ногти - прозрачные лунки - февральский лёд.
Мой ребёнок родился поэтом и королём,
и поэтому нам хорошо вдвоём,
и легко вдвоём:
он не знает, что я умнее, старше, сильней,
я - зелёная степь, он летит надо мной во сне,
я неясытям вотчина, ящерицам и коням,
он летит и хохочет, и падает на меня.
Колыбель я, и жертвенник,
дерево палубы и креста.
Мы лежим в темноте, мы древнее, чем темнота.
И приходят ветра.
И качается мрак.
Бог касается пальцем, и заменяет агнцем.
Тс-с! Не надо бояться,
маленький Исаак.