Марина Шахаф

Бывает так: бессоница. Тоска.
Лежишь, дрейфуя, – плоский, будто скат, –
уставясь в точку перпендикулярно.
А в космосе какой-то мистер Икс,
высматривая, может, материк,
на Землю зрит в бинокле-окулярность.

И не поймёшь – ты проклят или свят,
но твой тупой и тот разумный взгляд
столкнутся лбами в небе над подушкой*...
И... «Есть контакт!» – кричит в тебе контакт.
И льётся свет, вопя: «Да будет так!» –
и радугой взмывает богу в уши.

И ты пропал. Секунда – просто миг,
но как напалм, и в плоть и в кровь проник
разумный свет идеи, ставший целью.
И всю свою оставшуюся жизнь
ты будешь лабиринтами кружить,
ища мираж, светящийся в тоннеле.

*... то место неба над подушкой,
где длилась и текла звезда.
Б. Ахмадулина, Молитва

На шаре очень сложно устоять –
у притяжений логика своя:
распасться мотыльками на сто «я»,
впорхнуть в твои раскрытые ладони.
Я пальцами держусь за небосвод,
смотрю из-под ресниц на сжатый рот,
ласкаю взглядом плечи и живот.
А ты молчишь, в себе угрюмо тонешь.

Не на меня глаза твои глядят:
я глупое нескладное дитя.
Ты смотришь так, как смотрят на котят,
во мне не видя грации тигриной.
И холоден и нем, как этот куб.
Учитель, мне б твоих коснуться губ
по-взрослому – я тоже так могу:
я видела тебя и Каталину!

Она пышна и в бедрах, и в груди,
зато играть не может травести.
А мне всего три лета подрасти
и научиться танцу на канате.
Смогу плясать задорнее её –
я гибкая и ловкая, как йог.
Но в странном треугольнике твоём –
мне биссектрисой быть никак не катит!

Я страсти геометрии терплю,
я каждый вечер Господа молю,
чтоб мысль отвёл ужасную мою:
её канат подрезать столь жестоко...
Но не даёт покоя мне печаль:
мы стали так известны невзначай –
Пикассо нас навеки повенчал,
но, чёрт возьми, как жаль, что не Набоков!

В тёплом отблеске свечей,
силой мистики согретый,
вдруг увижу силуэты
тыквы, выросшей в карету:
подчиняясь силе этой,
в никуда помчусь ничей.

Полечу в мечтах в Тибет –
говорят, там бродят тайны,
может, в Мексику, в Китай, но
сколько в мыслях ни скитайся,
но и самоубегайцы
возвращаются к себе.

Всё давно предрешено:
как часы пробьют двенадцать,
жизнь прикажет выметаться,
и хотите ль вы метаться,
строя мир из имитаций,
это, в общем, всё равно.

Не собрать и не сберечь
фантов, брошенных беспечно,
ход конём и то конечен –
жизнь – игра со словом "вечность"...
И, мерцая, плачут свечи,
что игра не стоит свеч.

чувствуешь – время становится холодней –
колким и острым мёрзнет в твоих ладонях,
трётся, царапая пальцы, мережка дней –
времени нити грубы, полотно плотней,
может обрезать запросто, если тронешь.
 
время бежит, а в следах серебрится наст –
вот и пришло холодное время года.
прежде жилось так запойно, тепло, сполна.
полноте плакать, наступит опять весна,
время живуче – снова пробьются всходы.
 
мысли о времени, как разрывной снаряд:
ими контужен, смотришь – почти бесплотен.               
биочасы под ключицей твоей спешат.            
где же тот ключ, чтоб часы отвести назад?
время теряем! доктор, оно уходит!
 
часики тикают, сколько осталось, треть?
ломкость секунд становится всё синхронней.
дышишь в ладони, пытаясь его согреть,
тает оно, утекает и прост секрет –
время оттает весной…
но не твоей.
и не в твоей ладони.

клубок мохера мягок и пахуч,
и кажется – продрогший солнца луч
зарылся влажным носом в мякоть пряжи.
и так забавно трогать коготком
комок, что пахнет мамой, молоком,
шевелится, шуршит и дразнит даже.

он затаился, хвостик спрятал вглубь,
но сброшенный на пол, летит к углу,
и прыгает от шкафа к занавеске.
внутри клубка так много разных тайн,
что нужно непременно размотать –
и это довод очень-очень веский.

горят глаза, в азарте задран хвост.
«бить иль не бить?» – так хрупок был вопрос…
и ваза на пути… и гжельский чайник…
но поддаётся нить уже легко,
отмотано четыре, пять витков,
и надо же… оборвана случайно.

но ты успел поймать, схватить, найти,
урвать, когтями крепко сжав в горсти
строки, идеи, формулы обрывки.
и в небо возвращается клубок,
но спрятавший в усы улыбку бог,
с мохеровой и мягкой бородой
тебя любя потреплет по загривку.