Юрий Глухов

По чьей-то безжалостной воле
При свете холодной Луны
На гладкое белое поле
Выходят топтун-горбуны.

Равнинные черные гномы,
Гвардейский Семнадцатый полк -
Старательны и монохромны,
Они исполняют свой долг

Прокладывать строчки узоров,
Орнаменты новых дорог.
Следы их - глубокие норы
Под снег ускользающих ног.

Нащупать пытаются пятки
Опору хотя бы на шаг
Такой же неровный и шаткий,
Как пульс отдающий в ушах.

Но пульсу не в лад монотонно
Зовет их страна-целина:
"В атаку, равнинные гномы!
Так надо, так надо, так на..."

...До хрипа извелся будильник.
Встаю, ковыляю к окну
И вижу, что ночью ходили
Колоннами по одному,

Оставив тропинки у дома,
Прошив, простегав снежный шелк,
Равнинные черные гномы,
Гвардейский Семнадцатый полк.
 

– Сдавать экзамен в столице эльфов непросто, Клава,
Провинциальным гранитно-грубым пещерным троллям.
Там нужно бегать, летать и прыгать, нырять и плавать –
Я бегал волком, скакал лягушкой и плавал кролем;

Летал вороной, нырял тюленем, качался кленом;
Я был кометой, речным туманом, горячей лавой...
Смотрели эльфы, чесали уши: "Ты что, зеленый?"
Но пошептались и дали паспорт. Ты видишь, Клава –

В коре дубовой прохладный бархат ажурных листьев,
Прожилки-буквы: "Сей паспорт выдан Смирнову Коле.
Он отличился и был замечен Отцом-министром.
Он будет эльфом, а не дремучим пещерным троллем..."

А помнишь, Клава, как ты сказала, что только с эльфом
Прекрасны звезды, душисты травы и ласков ветер.
Ты улыбнулась и убежала, всё было мельком –
Неслось вприпрыжку: кончалась школа, звенело лето.

И в тот же вечер, когда сидели под старой елью,
Дробились блики и собирались дорожкой лунной,
Ты засмеялась и повторила, что только с эльфом...

Она вздохнула: – Какой ты глупый.
Какой ты глупый.

Сомнения грызли: не бери, нельзя,
Такую худую и заполошную...
Но пожалел продавца и взял.
Обмыли портвейном, как положено.
 
Шёл и думал: живём одни.
Скучен день до вечера. Как не спятили?
Курица скрасит пустые дни,
Будет развлечение и занятие.
Запоём весёлое цыпа-цып,
Рассыпая зёрна среди окурков.
 
Тут проезжающий мотоцикл
Выплеснул пол-лужи на мою куртку.
 
Никогда не слышал куриный смех,
Довелось на старости. А дальше крыша
Потекла, потом нас засыпал снег,
Бабка простудилась, завелись мыши...
 
Продавца проезжего ищи-свищи.
Знал, поди, пройдоха, что подсовывал.
Скрасить бы той курицей пустые щи,
Да только жалко её, бестолковую.
Мёрзнет. Из тулупа скроили жилет,
Курица в жилете почти красавица.

Въелась же привычка любить и жалеть.
Хуже, чем курево. Не избавиться.

Фоме уйти, а Илье напиться,
Матвею в бой, Тимофею в ящик.
А мне везло – родилась жар-птицей,
Такой красивой, такой блестящей.

Шептала мамка: "Моя касатка,
Ты золотая, а не простая".
Но дед лупил и лупила бабка.
Шныряли мыши, мели хвостами.

Хвосты шуршали, хвосты решали:
Кому лежать, а кому катиться
Живым дрожащим бильярдным шаром
И ахнуть в пол, полыхнув зарницей...

Немытый пол и худая крыша,
А дед и бабка всё пьют да курят,
И ждут от мамки других детишек –
Простых, похожих на мамку куриц.

Фоме любить, а Илье жениться.
Ивану тиф, а Степану насморк.
Сперва везло – родилась жар-птицей,
А дальше хуже – разбилась насмерть.

Дверь скрипит, что скоро холода.
Стали заходить-прощаться птицы.
Кто-то говорил, что возвратится,
Кто-то намекал, что навсегда.
 
Грустно. Ветер. Сыплется листва.
Принесло письмо из-за границы –
Нильский крокодил хотел жениться –
Простота, что хуже воровства.
 
Я вросла в унылый сельский быт.
Да и мамка старая, больная –
Тихо шепчет, что-то вспоминая,
Плачет и старается забыть.
 
Свет луны – вишнёвая смола,
Ночь вокруг – черничные чернила.
Летом деда с бабкой схоронила
И мышей тогда же извела.
 
Утром встану, выйду на крыльцо –
Тёплая, сермяжная, простая.
В небе синем птицы пролетают,
Видят мир похожим на яйцо.
 
А внизу пронзительный и злой
Ветер крутит руки нежным липам.
Нестерпимо хочется в Египет –
Ласковый, далекий, золотой.

Грустно, ветер. Мокрое лицо.
Я бегу, расплескивая жижу.
Я взлечу, как птица! Я увижу
Этот мир похожим на яйцо.