Андрей Крюков

  Весь я в чем-то испанском!
               (Игорь Северянин)

В День святых ты мне приснилась в юбке красной,
Будто шёл с тобой в толпе после обеда,
Восхищаясь, без намёка на харассмент,
Белой блузкой, привезённой из Овьедо.
Поднимаясь по скрипучей эскалере,
Целовались мы на каждом повороте,
Ты мечтала о французской о Ривьере,
Я же звал тебя слетать на Лансароте...
Точно херес, бродит кровь, клокочет в венах,
В тесной клетке кастаньетит сердце гулко,
Гаудийно изогнули шеи стены -
Это ты идёшь ко мне по переулку.
Мы раскроем шире окна, снимем ставни,
Разомлевшие, как устрицы на блюде,
В наших позах - тень Гала в истоме давней,
Наплевать, что нам назавтра скажут люди.
Что за ранний Альмодовар, скажут, хлопец,
Среди ёлок, передвижников и снега?
Перед сном ты перечитывал де Лопе
Иль под утро в чуткий сон вмешалась Вега?..
Пусть свирепствуют снега и злые хвори,
Как в капкан, попался месяц в хамонеру,
Но я всё-таки пойду в испанский дворик,
Эспанаду закажу под хабанеру.
Как берёзе не сдружиться с юбкой алой?
Так и песню не сложить без матадора -
В наших княжествах бандерасов немало -
Отмарьячат вам по самое негоро.
Но зато у нас последние изгои
Не изглоданы кострами инквизиций,
Нам гоняться ли за призраками Гойи?
Обойдёмся мы без вашей заграницы.
Зимних дней сойдут последние зарубки -
Есть лекарство и от этого недуга:
Ты опять ко мне приходишь в красной юбке,
И опять на нас глазеет вся округа...

Бережно развернуть, обнять, не ронять, не бить,
Не нагревать, не мочить, ставить на ровную плоскость,
Вечером прикрывать, утром давать попить,
В полдень позволить выпустить пару отростков,
Приторно? Бесовщинки бы? Вспомним способ второй:
Резать, крушить до последнего позвонка и зуба,
Сильно трясти, топить, сажать в каземат сырой,
Воздух выкачивать вон из стеклянного куба,
Что же в остатке выжмешь? Чью-то хрупкую жизнь,
Тенишевка, вернисажи, колбы, библиотека,
Амфитеатр, балюстрады, мрамор и витражи,
Жизнь реалиста-еврея начала бурного века.
Вот он как тень скользит, не тронь его, расступись,
Маленький чистокровка, без примесей и оттенков,
Улицу в честь такого не назовут, разве только тупик,
Короткий, как коридор в чека - сорок шагов и стенка.
Первый способ к тому же сбои даёт, увы:
Множатся казнокрады и любители халявной халвы,
Сквозь безымянную ночь в пролёты холодной Москвы
Несут их железные кони куда-то от знака до знака
Набережной Ахматовой, площадью Пастернака.
А вот на этой улочке ни выезда нет, ни въезда,
Словно её проектировал какой-то бездарь,
По ней хорошо гулять под дождём туда и обратно,
Тихо, безлюдно, бесцельно и совершенно бесплатно

Мы прожили кусок чёрно-белой бессмысленной жизни,
Мы прожгли сгоряча этим пеплом ковёр на стене,
Нам недолго нести, чуть горбатясь в немой укоризне,
Эти серые будни, прожитые в мрачной стране.
Для неброских гвоздик, для вина, для мороженных ягод
Нам достаточно красного, но остальное не тронь.
Отчего ж так настойчива в наших наследниках тяга
Нашу память смягчить и раздуть на экране огонь?
Вам, бродягам, как будто уснуть не дают наши лавры?
И за это вы брызжете пестрым на стены дворцов?
Под румяной листвой бирюзой отливают кентавры,
Девы робко синеют, смущая желтушных отцов...
Для чего вы рисуете красно-лиловое небо
И траву изумрудную? Словно вот-вот генерал
Даст приказ и заблещут лампасы нелепо,
Чернозём превращая в песчаник, а Каспий в Арал...
Фильмов много ещё, есть куда развернуться таланту,
Да не в море по капле, а так, чтобы бить за версту:
В вас нуждается зритель - добавьте же красок Рембрандту,
Пририсуйте усы Моне Лизе и крылья Христу.
Лакировщикам спектра, мазилам излишне проворным
Мы нарушим покой и пусть помнят, кто вечность отверг:
В ваших липких кошмарах мы чёрное сделаем чёрным,
Чтобы белое снова над ним одержало свой верх.

Закат погружает весь мир в душноватый вельвет,
За дальним кордоном сверкает слепое предгрозье,
Прикроешь глаза - и сирень потеряет свой цвет,
Откроешь - опять салютуют лиловые гроздья.
Пока ты не спишь, ты как будто от бурь защищён,
Лежишь под покровом бездонного лунного свода,
В окне млечный сумрак зарницами перекрещён,
Их блики вкруг люстры вихрятся клубком хоровода,
Ход жизни вращением этим застигнут врасплох -
Сорвалось с цепей всё, что стыло на вечном приколе,
И мир, что от вспышек разрядов ослеп и оглох,
Из клетки дневной улизнув, развернулся на воле,
Не пол подо мной, а растущая лесом трава,
Не рамки на стенах, а жалом разящие клумбы.
Гляди-ка, в углу будто мальчик с глазищами льва -
Он шкаф перепутал впотьмах с прикроватною тумбой.
Да это же я! Заблудился в превратностях сна,
Меня увлекают в пучину кораллов изгибы,
И эта рука, как всегда что-то знает она,
О чем догадаться в начале мы вряд ли могли бы.
Я крался к часам, я почти дотянулся до них,
Пока они, стрелки сложив, как крыла вилохвостки,
К портрету прижались, забыв в этих играх ночных
О тике и таке и скрипе почтовой повозки.

Задуты все свечи - в том мире не знают свечей,
Там щупают лица, когда шелестят о погоде,
Беззвучно мыча, забывают обрывки речей,
Из небытия возрождаясь в бесплотной зиготе.
Прогнать этот морок, пока не привыкли глаза,
Иначе их выест летящая с облака пудра,
На траверзе гаснет в последних поклонах гроза,
Скорей приходи, долгожданное бледное утро!

«Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв» (вместо эпиграфа)

Аурелий аорта вмешалась в течение вод,
Напоила стада серпокрылых зобатых турманов,
Серебристую осыпь сняла с придорожных слобод,
Обнажила белесые десны лакричных туманов.
Громогласное море отверзло больное нутро,
Растеряло жемчужную нить погребенных столетий,
В кареглазых осколках укрылось ночное метро,
Заплутавший омнИбус растаял в лесном бересклете…
…Шишковатые кости макнуть в ледяной фиолет,
Носом щупая курс, вышли карлы смурными рядами,
Обладатели рваных чулок и замшелых штиблет,
В сюртуках из парчи, с недокрашенными бородами.
Карлы ищут затей, но внезапная сонная хмарь
Заковала их в латы соблазна всесильной науки,
Сверлит каждому лоб неподвижный волшебный фонарь,
И сосновым дрекольем раздроблены пухлые руки.
Карлы робко ползут среди глиняных хижин села,
За околицей меркнет дыханье от хрипов бульдожьих,
На холмах разлеглась цепенящая млечная мгла,
Пьяным пением птиц оглушая случайных прохожих.
… В час, когда я под утро закрою последний засов
И закончу обход погребов, как прилежный мажОрдом,
Я пущу вдоль ограды некормленых лагерных псов
И вернусь к неостывшим в сиянье свечей клавикордам.
Сквозь немытые стекла пробьется  лучистый отряд
И в прокисших чернилах закружит свои контрдансы,
На песчаных холмах живописные карлы стоят,
Из немеющих ртов их доносятся сладкие стансы.