Елена Крикливец

Что же молчишь ты, создатель священных рун?
Шаришь очами пó небу – ищешь веру?
Вот он, смотри: увязая в зыбучий грунт,
зло и упрямо натужно вращает сферу.

Страх нераздавленной мухой в груди звенит.
Красные веки в молитве горе воздеты.
Он и не знает, что солнце возвел в зенит.
Только не стоит ему говорить об этом.

Щурится сверху слезящийся темный глаз.
Видишь: уперся – которые сутки кряду…
Что ему руны, скрижали, сидур, намаз,
если таков для него вековой порядок?

Сумерки, словно песчинки в горсти, шуршат.
Клонится к западу знойный источник света.
Он и не знает, что катит навозный шар.
Может, не стоит ему говорить об этом?

Маятник тихо щелкал:
«Годы считаю, слышишь?»
Ведал его повадки
всякий, кто был крылат…
Эта жила в «хрущевке».
Пятый. Под самой крышей.
Тайно кормила сладким
маленьких пострелят,

что-то шептала прямо
в рыжие их макушки,
гладила им ушибы,
боль унося в горсти.
От раздраженной мамы
чуяла вслед: «Кукушка!» –
и отойти спешила,
голову опустив.

Дождь, как назло, заквасил –
целые сутки кряду.
В церковь бы надо… свечи
за упокой души…
Сонная тетка в кассе.
Краска. К весне… ограду…
Скроет худые плечи
старенький крепдешин.

Ну за каким ей лядом
вести таскать с погоста?
В щели сочится старость,
студит в ночи кровать.
Выцветшим сирым взглядом
сверлит чужие гнезда…
Сколько самой осталось,
стоит ли куковать?

…А когда поутру на траве заблестит седина,
замаячат дожди, ОРВИ, пустота и остуда,
на колючем ветру повстречаются он и она
и пойдут по аллее, не зная, что это не чудо.

По загривку потреплют кудлатого тощего пса,
поведут за собой и поделятся счастьем двуногим.
Он уткнется в ладонь, заскулит и зажмурит глаза.
Он поверит обоим, не зная, что это не боги.

Пробирается осень в кладбищенский стылый острог,
покрывало листвы за оградами ткет домовито…
Но проснется в земле – не ко времени – глупый росток
и доверчиво клюнет шершавую щеку гранита.

Мимо вымокших кленов ползет к остановке трамвай –
туча вылилась в ночь и отчалила баржей порожней. 
И пока на газоне желтеет и чахнет трава,
он пробьется сквозь плиты, не зная, что так – невозможно.

Город, о чем ты? Ветхое решето
серого неба густо сочится прошлым.
Площадь надела сумерек креп-шифон
и заколола толстой фонарной брошью.

Город, о чем ты? Выставку не закрыть
серых квадратов новой дорожной плитки.
Всё. Отлетали вечности на корысть
кони, невесты, хмурые замполиты…

Город, о чем ты? Улей не вороши
серых коробок: полных – пустых – громоздких.
Вдруг на Покровке полночью с небольшим
внук Авраама скрипкой скликает звёзды.

Город, о чем ты? Стылое не дымит.
Серые трубы глотки дерут впустую.
Время добыло памяти доломит
и увлеченно пальцем в пыли рисует.

В старом комоде шорохи не ясны:
там выцветают лица на серых снимках.
Город, о чем ты видишь цветные сны?
Слушай… А может, мы ему тоже снимся?

А давай решимся жить заново?

Я к тебе перелечу за море.

Отречемся от дорог пройденных

вне твоей и вне моей родины.

Нулевой меридиан выберем.

Пусть луна в ночи плывет рыбиной.

Этот мир на трех китах держится

для таких, как мы с тобой, беженцев.

Календарь прошелестит числами.

Скоро в отпуск – все листы чистые.

Свечи надо бы купить к Троице…

Ты не помнишь, как ковчег строится?

Прежний, видишь ли, на мель вынесло…

Все, что после, – обросло вымыслом.

Сколько нами было врозь прожито…

Мы по разным берегам прошлого.