Любовь Колесник

Вентиляционным сизым хоботом
жесть вползает выше по стене. 
Церковь, перечеркнутая проводом,
падает, как кланяется мне. 

В воздухе Москвы дерутся запахи:
пицца, плов, пальмира, чайхона. 
Говорки Донецка и Елабуги,
Ближнего Востока имена.

Лепятся старинные и новые,
а внутри снуют, куют ключи.
Ездят вороные и соловые,
статуя зеленая торчит. 

Все блестит, играет, бьется, радует
и потом размоется в годах. 
Только церковь падает и падает,
путаясь крестами в проводах.

Юра, мы все поехали, зря ты на нас махнул
не двоеперстно, рабоче-крестьянски, горстью.
Тебе хорошо, ты умер, а мы тут коптим страну
одну шестую - шестерки, шестерни, гвозди.

На нас забивают, чтоб нас забивать в гробы - 
ты видел, горы лысеют, леса редеют.
Юра, мы рассчитаны на если бы да кабы,
на работу за хлеб и радение за идею. 

Ум, честь и совесть горят в голубом газу,
вот она, гибель, весомая, налитая -
ясно, как то, что врёт на голубом глазу
девка из телика, стонущая: "Улетаю!"

Юра, ты правда видел - нет же там никого?
Юра, ты должен знать, тебя тоже по сути нету!
Но почему так погано, страшно так - отчего?
Юр, у тебя там блат. Попроси тормознуть планету.

Не Итаку, а город Старица крою шагом, 
крою матом: квартал от центра - дороги нет. 
Если не смотреть на мир, а смотреть в бумагу, 
незаметно может пройти даже двадцать лет. 

Отрастет борода с сединой, как у старовера, 
и глаза цветом в пару сливин или маслин 
перестанут помнить Цирцею, сирен, химеру, 
загорелое чрево, в котором остался сын, 

застарелую рану (нанес троянский наместник), 
и заботы будет - что дом по весне просел, 
и когда-нибудь напишет "Старицкий вестник" 
двухполосный очерк про грека, что обрусел, 

запасает дровишки по осени, правит крышу, 
расписал кораблями в доме большую печь, 
а еще сидит и пишет, не спит и пишет: 
загогулины - кто бы понял, о чем там речь. 

Не поймут никогда. 
Москвичи покидают дачи. 
Если встретите мужика с бородой, с сумой 
и тетрадкой в руках - пожелайте ему удачи.
Дай вам боги мира. 
Время идти домой.

Череда смертей, привыканий и тренировок,

человек человеку – робкий Морозов Павлик.

Мы глядим друг на друга, вынуты из коробок,

наши вены свыклись с главной из всех гидравлик.

Погорелые нервы распаяны из схематик,

повинуясь законам случных случайных чисел.

Я иду вперед на проржавленном автомате:

впереди тебя нет, не придумано, не случилось,

впереди только дно с устоявшим на нем КамАЗом,

покатившимся с горки под тяжестью перестройки.

Я играю в классики рока с рабочим классом,

ты уходишь из жизни, вбивая в асфальт набойки.

Держим курс, как лом, на прожорливейшую топку,

потеряли заряд на излучинах сложных скобок.

И Господь открывает в вечность свою коробку,

выключает нас и укладывает бок о бок.

Дорогая и долгая осень в последнем году,
листья падают в ноги латунным остатком зарплаты.
Розенбаум по радио, лебедь в стеклянном пруду.
Из ребра батареи не сделать ни друга, ни брата.

Ни гола, ни двора, на раскисшей площадке никто
не играл в Марадону с эпохи последних генсеков.
Тут стоит-остывает со мною пустое авто,
мимо водит завод порционных своих человеков.

В старом парке Чаир неопознан юннатом чинар
по бессильным ладошкам, опавшим на вечную землю.
В полутемный октябрь унесет ли двоих боливар.
Я схватилась за веточку, ранее бывшую сенью

и зажмурилась - девочка, детка, мне пять, я в слезах.
Острогорлая осень, всегда в это время болею
и хриплю, как панфиловец, кровью - ни шагу назад,
и вцепляюсь в тебя,
в ледяную свою батарею.