Виктория Кольцевая

Хоть корону надень и божись, 
что не вверен ни скрепам ни склепам, 
всё равно открывается жизнь 
чьей-то смертью на грани Алеппо,
в непрогарах двора и кола, 
мирликийских, горючих и адских,
из которых святой Николай
понесёт новогодние цацки.

Посмотри, как заснеженный ком
рассекает столичное небо
и над личным летит потолком,
отучая от соли и хлеба,
и берёт на больничный крючок,
на потешный намёк эшафота.
Что ты скажешь, святой дурачок,
о чужбине и родине, что ты...

Если хочешь, снова поедем в Энск.
И на верхней полке лежать пластом
мне за сутки, может быть, надоест.
Но не поезд главное, а паром.
Сколько помню родину, пацаны
крутят ручку, наматывают канат.
Ни уезда нет уже, ни страны,
а паром туда идёт и назад.
И пустые лодки клюют причал,
и, скуля уключиной, тянут трос.
Если кто надумает нас встречать,
не поймёт ни речи твоей, ни слёз.
Ничего, что в землю вросли дома,
и кренится липовый палисад,
ты давно предчувствовала сама,
что и дом окажется нам не рад.
Ничего, останемся хоть на год,
подоконный угол займет герань,
и скруглит решительный поворот
к деревянной проступи — со двора,
к силуэтам, стынущим за окном —
с очертаний, выстуженных внутри.
Что песок повсюду, так это дно,
никому об этом не говори.

В струе, проклятой розовой, за миг 
до остановки неба перед  ливнем
сойдутся Парфюмер  и  Часовщик
на Лычаковской или на Неглинной,
на перекрёстке посреди земли 
под сумасшедшим глазом светофора,
где многие встречались 
и смогли
маневренно, как в море корабли,
разъехаться задолго до Босфора.
Сойдутся, не пугайся и прижмись,
две эти ипостаси нам знакомы
давно. 
И чем  замедленнее жизнь,
тем запах оглушительней и слово
в неловко сотворенной тишине,
в протуберанцах кожи и конвоя.
Прижмись, не задевая за живое, 
что теплится и корчится во мне.

И собственные запахи смешать 
успеем до всемирного потопа.
А там хоть после нас, хоть после всех,
хоть — до всего написанного.
Грех 
безвременье подобное прохлопать.
И потекут: вода, стекло, кровать,
вощёный пол и высушенный гравий
с субтитрами страниц.
И в этом сплаве 
сойдутся. Ничего не избежать.

В пустынный материк аэродрома,
на белые пелёнки повитух,
исчадья подземелий и погромов,
проросшие на ощупь и на слух,
мы выпали живьём, не выбирая
походку, темперамент и акцент.
Уверь меня, что глинопись мирская
троична в окаянном пришлеце,
что чёрное отчётливей на чёрном,
что горькое уймётся без воды.
И знаки этих прописей нагорных
я тоже повторю на все лады.

Так странно тут среди стволов 
янтарных вдоль Евросоюза 
нести cладчайший из крестов — 
служить и критиком, и музой. 
Смотреть в витражное окно, 
в глазницу Домского собора, 
и вдруг уверовать в одно: 
что жизнь закончится не скоро.

Проходят низко над водой 
химеры лиц (святые — реже), 
и я угадываю вой, 
хоть ветер гонит их и режет. 
И не узнать докучный звук 
в продувке базовых регистров, 
в вечернем волхованье рук 
и ног. 
Но что-то здесь нечисто.
Как будто под бикфордов шнур 
на фоне несмыканья связок 
сводились линии нервюр 
фатально и крестообразно. 

И ты угадываешь год, 
играя абсолютным слухом, 
когда наступит мой черёд 
служить тебе землёй и духом.