Андрей Дмитриев

– Не будем о смерти – её всегда слишком много, –

сказала старушка соседке на скамеечке у подъезда.

– Каждый год в это время я вспоминаю просёлочную дорогу –

раскисшую в зябкой грязи, обрамлённую рамками полуголого леса,

а там – вдалеке – клочок у земли отвоёванной жизни –

избы, зовущие криком чёрных квадратов,

и надо идти маленькими ногами по этой разверзшейся жиже,

беря кое-как в охапку младшего брата.

Мне, кажется, будто иду до сих пор –

вязнет сапог и всхлипывает вода,

как провинившийся в чём-то ребёнок – уже вижу забор

крайнего дома, но дойти не получится никогда.

Соседка молчит – у соседки не сварен суп,

не куплены крупы и соль, не оплачен счёт за квартиру,

но она вспоминает маленькую стрекозу,

засохшую между оконных рам в каком-то далёком-далёком мире –

мумия лета ушедшего всё ещё носит крылья,

хоть и бессильные, и веснушчатой девочке

это кажется просто глубоким сном. Ну вот и поговорили.

Старушки поднимаются с любимой скамеечки.

Маша – вырыла ямку,

чтобы похоронить птичку.

Плакала Маша, а над нею висело яблоко –

только яблоко, ничего личного.

Земля была ещё тёплая, ещё спелая,

а птичка – ещё яркая, ещё настоящая.

Маше звонила мама – узнать, где она – но села

в мобильнике дочери батарейка, поэтому Маша –

не услышала, что думают взрослые

по поводу маленькой жизни и маленькой смерти,

не услышала, что птичке – уже не больно, что это просто –

такой глубокий-глубокий сон. Мама позже отметит,

как дочка сама для себя всё открыла –

пришла через час с земляным пятнышком на коленке

светлых колготок и сказала: как же красиво

в саду, где к лету из ямки вырастет новая канарейка…

На хребте бензовоза – белая вата

неокрепшего снега ещё продолжает упрямо

роль локальной Антарктики, что мчится куда-то

по шоссе, вдоль которого – чёрные ямы

говорят об извечном ремонте разбитых дорог.

В недрах – плещется топливо, бьётся в борта

чёрной автоцистерны, как огненный бог,

заточённый в атеистической призме, но, жадно вобрав  

все галлоны молитв, сохраняющий прежнюю силу.

Ну куда вам – машины – без его благодати.

Бензовоз – обогнал легковушку, и снег с себя скинул,

оставляя ему  всё пространство, что сзади

наплывает на холст. Там – в кабине – тепло,

и играет по радио что-то земное.

Жжёт снаружи стекло ледяной ветерок,

как бывает при беге вровень с ранней зимою.

По следам бензовоза – идут города,

злые автолюбители, цепи логистики,

грёзы поставщиков, многожильные провода –

вся громоздкая жизнь, претендуя на звание истины

в наших пошлых, но всё же настырных устах.

Руль в тяжёлых ладонях – вращается ловко,

но уже с полицейского приказали поста

у обочины сделать, скрипя, остановку.

Не пристёгнут ремень, не учтён восклицательный знак.

За окном – в складках – пригород, сморщенный холод.

В призме огненный бог свои влажные вперил глаза

вглубь объёмной цистерны и замер, почуяв плохое…

Выбелили лицо Агафьи

белые-белые годы,

белые-белые думы,

белые-белые птицы. В графах

пустых – вписаны счетоводом

все её белые луны.

Белые пальцы – белое воскрешали,

белое грели,

белое только помнят.

В тазик с белой эмалью –

плачется небо – чистое от акварели –

моет Агафья ладони,

трёт их до белого хруста

белым, как снег, полотенцем –

стали ладони ещё белее.

В кухоньке белой варится суп из капусты –

всякий может наесться

в белую пору обеда.

Белые-белые волосы у Агафьи –

словно молочные травы,

словно стебли из мела –

водоросли белого моря, где фрегаты

некогда парусом белым с ветрами

спорили смело.

Волосы эти – под белым платком,

под тканью бесцветной –

будто бы в белом храме

молит Агафья возле икон

о спасении белого света

за век побелевшими навсегда губами.

Знала Агафья чёрные-чёрные зимы –

чёрные ветви царапали чёрные окна,

чёрные вороны жгли свой рассыпанный уголь –

жить с этим чёрным в груди не осталось ни силы

ни на жизнь отведённого срока –

скоро уж всё заберёт в белый сон эта белая вьюга.

У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою…

                         Н.С.Гумилёв

«Прости все мои прегрешения», –

шептал Николай с Анной на шее,

а под сердцем пули уже свили гнездо.

Солнце поворачивало голову на восток,

но с востока к нему спешила всё та же орда.

Для героев, штурмующих Трою, герои труда –

сколотили за ночь коня, чтоб гомеровских полунамёков

нам хватило с лихвой до нового солнца с востока.

«Прости меня», – продолжал Николай,

слыша дальние колокола –

оттуда, где у Анны – ни двора, ни кола –

а только то, что согрела зола.

Ветер треплет прибрежный тростник,

чьи стремления к небу – сухи и просты.

но последним кузнечикам здесь – монастырь.