Одиннадцать мужских лиц
Чем отчётливее звучит музыка вдохновения, тем сильнее поэтический накал строк
Сразу уточню: далеко не все известные или не очень известные, но достойные внимания поэтические имена вошли в этот беглый обзор. Продолжение разговора о журнальных поэтических публикациях – 2021, конечно, впереди, и не только на этих страницах.
Начну с Кузбасса – так выстроился сам текст.
Александр Денисенко («Огни Кузбасса», 2021, № 1) – самобытный поэт, с одной стороны, стихийный, а не рассудочный авангардист, оригинально использующий разнообразные стихотворные приёмы: от элементов визуальной поэзии до семантических «смещений» и так далее, с другой – поэт подлинных чувств, лирик, русская глубинная традиция и фольклорность для него органичны. Даже в его стихах с оттенком наива чувствуешь глубину. Впрочем, новатором был и Есенин, но из-за эмоциональной силы его стихов мы обычно этого не замечаем.
Батюшки-светы, сватья Ермиловна,
Осень кидается в речку Сартык...
Сельский лирик? И да, и нет. Нельзя не заметить в стихах Денисенко лёгкого ретроаромата первой волны русской эмиграции и одновременного влияния городского романса:
Облака, что столпились у церкви, –
Словно девушки в белом цвету,
Лишь скользнёт по ним взгляд офицерский
С сигаретой цветущей во рту.
«Взгляд офицерский» уводит в бунинские тёмные аллеи... Однако в любовной лирике Денисенко узор отношений определяет не чувственность, а чувство, не случайность, а рок:
Эти брови платком не сотрёшь
И не смоешь водой голубою,
А полюбишь – без них пропадёшь,
А разлюбишь – так станут судьбою.
Стихи Денисенко бродят по Сети, их копируют, запоминают, строки отделяются от автора и живут.
А поэт живёт там, где его сердце. Евгений Семичев («Нижний Новгород», 2021, № 3; «Подъём», 2021, № 8; «Аргамак». Татарстан, 2021, № 2) – волжанин. Он лирик-традиционалист и, условно говоря, романтик-космист, но порой неожиданно являет себя как постмодернист. В первом стихотворении подборки в «Нижнем Новгороде» сразу выпирает глагол «заямбечить». Понятно, что это игра, поэтическое хулиганство, и всё-таки появился неологизм в четверостишии, где как раз в ключе иронии постмодернизма снижается блоковское «Всё сущее – увековечить, / Безличное – вочеловечить...»:
От нежных дев до снежных баб
Всё сущее очеловечить.
Но есть в стихах Семичева и тот спасительный по-настоящему народный юмор, за которым всегда проглядывает не ёрничество, а вера в силу духа:
Мои стихи отважно шли под водку
В палящей летний полдень у реки.
Из газетёнки, развернув селёдку,
Их русские читали мужики.
...Поэзии неистовая сила
Тащила тяжесть бренности земной.
И, может, потому моя Россия
Была тогда читающей страной.
Второе стихотворение из опубликованных в журнале «Нижний Новгород» – многоплановое. Образ моста в нём становится и ностальгией по ушедшей молодости, и театром: разыгрывается лирическая сценка, проходят девушки – всё зримо, и, наконец, мост символизирует романтический полёт:
Этот мост парит два раза в сутки
Высоко на уровне зари.
Заря притягивает в стихи красный цвет, в последних строках драматичный, тревожный красный заполняет и мост:
Уходил по красному мосту.
Опять вспомнился Блок: «Вот зачем в часы заката…» Однако у Семичева нет однозначности прощания, не доходя до последней черты, поэт отступает от ночной тьмы, открывшейся Блоку, и возвращается в своё прошлое, обретая в нём эмоциональный источник жизни. Ещё одно стихотворение – лёгкое и виртуозное, неологизм «забористый» семантически рифмуется с неназванным эпитетом «задиристый»:
Забористый морозец
Сковал покров земли.
А я – канатоходец
Межзвёздной колеи.
Московский поэт Игорь Панин («Литературный Иерусалим», 2021, № 28; «Зинзивер», 2021, № 2) любую возможность ступить на поэтическую «межзвёздную колею» отвергает, пытаясь быть трезвым до безжалостности, в первую очередь к самому себе. Вербальная чёткость и психологическая честность стихов не отходят от поэзии, а являют именно её:
А ветер холодно-встречный,
играясь, сбивает с ног.
Собьёт и меня, конечно.
Такие дела, сынок.
«Облак дымный», по воле поэта рассеявшись, не являет взору в его стихах «улицу, фонарь, аптеку», то есть ясные черты жизненной прозы, а ещё плотнее сгущается и становится «мороком беспробудным»:
Как будто морок беспробудный –
и мысли нет о ясном дне.
Этот «морок» опасен: за ним открывается бездна, которая, конечно, «звёзд полна», но «гибелью грозит». И поэт, заглянув в неё, то ли упрекает других, то ли просто констатирует:
И пререкаться бесполезно,
и объяснять в который раз…
Вы не заглядывали в бездну,
а я смотрю туда за вас.
Стихи Панина – непрерывный роман-рефлексия, дневник интеллигента-горожанина, на первый взгляд исповедально обращённый к самому себе, если и с надеждой найти понимание, то лишь у того, кто в бездну тоже заглянул. Однако искренняя исповедь, созданная с художественным мастерством (что в данном случае бесспорно), со временем приобретает непреходящую ценность, история литературы это показывает. И Панин знает цену своей мужественной верности:
Нужна ли мне страна иная,
где всё легко и по уму?
Но только здесь я цену знаю
простому слову своему.
Интересны вкравшиеся признания из иного смыслового поля:
Не вынесет перековки
поверье, каким живу.
Или:
...и дождик лупит по шелому.
«Поверье», «шелом» создают впечатление исторической протяжённости фона (оттуда в стихах и Вече, и Стенька) и наводят на мысль: не скрывается ли за мороком сегодняшнего дня романтико-героическое измерение души лирического «я» стихов Игоря Панина?..
Станислав Ливинский (Сетевой литературный альманах «Гражданинъ», 2021, № 4) тоже исповедален. Если Панин фиксирует изменения в своём отношении к себе и к миру и переходит, рефлексируя, с одного уровня осознания на другой, то Ливинский сразу выбирает позицию почти суфийской отрешённости:
Наш быт без бирок и цены
другие б окрестили адом,
а нам с тобою хоть бы хны,
нам просто большего не надо.
Всё, что происходит в его мире, происходит в наскучивших декорациях быта – не литературной антитезе романтизму, как, к примеру, у Сергея Гандлевского, а полностью органичных для него. Для Ливинского все бытовые детали важны, они усиливают драматизм диссонанса поэтической бесконечности и материального тупика. В стихотворении «Совсем другие люди, лица...» «время тикает и тает»: ускользание времени и трагизм конечности человеческой жизни – тот главный в стихах лейтмотив, который, оттеняя, усиливает бытовая унылость. Ливинский, конечно, не символист, но освещает порой и колесо обозрения мёртвого города Припять, и иероглиф мёртвого дерева в его стихах – какой-то рассеянный свет.
Игорь Панин тайну мира по-тютчевски угадывает в глубине бездны, Станислав Ливинский ступает за Блоком и находит её в кадре случайных черт обыденности:
Но в этой бесхитростной, медленной жизни,
густеющей день ото дня,
есть некая тайна, надрежешь – и брызнет,
и нас обожжёт без огня.
Ефим Бершин («Дружба народов», 2021, № 9; «Дети Ра», 2021, № 6) читателю знаком. Казалось бы, стихи Бершина тоже исповедальны, но в них первично не слово, а ритм, мелос. Чем отчётливее звучит музыка вдохновения, тем сильнее поэтический накал строк. Благодаря ритму подсознание поэта настраивается на некие энергетические вибрации и откликается словом. Аллитерации, внутренние рифмы тоже музыкальны. Если драматична мелодия, рождаются драматичные строки:
Взращённые, чтоб только продавать,
и покупать, и гордо жить по смете,
мы научились мёртвым подавать,
расчётливо надеясь на бессмертье.
Поэтика Бершина не близка Мандельштаму, но в представленных стихах Бершин противопоставляет мандельштамовскому «но не волк я по крови своей» безжалостное:
Мы волчье племя.
Мы сродни волкам.
Драматизм двойного отражения – себя в зеркале мира и жестокого мира в себе – пронизывает мелодия надежды, дрожащей «на нитях дождевых»; кажется, не поэт, а сами нити дождевые, освещённые солнцем, диктуют слова:
Как младенческий свет из-за ставен,
выплывает неведомый свет.
Выплывает из звука, из гуда,
как из тьмы выплывает река
или облако – из ниоткуда,
не опознанное покуда
и не названное пока.
Поэт Иван Русанов («Подъём», 2021, № 9) живёт в селе Архангельской области. Близкий по мироощущению Денисенко, Русанов далёк от его стилистического многообразия, но не менее лиричен и в своей кажущейся простоте – глубок. Он лирик-романтик русского Севера. Таков и образ поэта в его стихах: «Поэт, мальчишка с парусом рубахи, / Ведущий за собою облака».
Ассоциации с далёким прошлым не кажутся искусственными:
В пыли звенят старинные монеты
И лунные рапсодии подков –
Дорожных спутников...
Сурепка луговая.
Другое короткое стихотворение – целая пьеса о двоих, начинающаяся с конфликта, спрятанного в подтексте и выводящая к мифологическому образу – русалке. Здесь тоже угадывается подтекст: русалки часто в сказках губили влюблённых в них мужчин.
Задуй свечу. Не трогай лихо.
Одумайся. Уже в ночи
Котёнок в сад прокрался тихо
И ловит лунные лучи,
А за туманным перелеском,
Где в омут звёздный рой упал,
Опять ломился кто-то с треском,
И смех русалки замирал.
За стихами Русанова открывается пласт русской поэтической традиции – от классиков XIX века до Рубцова и Тряпкина.
Полна теней и шорохов долина,
Все разошлись и вновь сошлись дороги,
И целый мир затих у костерка.
Василий Нацентов («Знамя», 2021, № 10; «Под часами», 2021, № 1; «Юность», 2021, № 3, 5) видит рядом идущую девушку не губительной русалкой, а маленькой, но крылатой вдохновительницей и спасительным рулевым:
В наш парусник поля лоскутный
Попутный врывается ветер
Держи направление Птичка
О маленький мой рулевой
В его стихах угадывается внутренний конфликт иного рода: между романтизмом и прагматичным временем, убивающим высокие порывы. Для Нацентова поэзия, на мой взгляд, ещё и канал духовной связи: поэтическая интуиция может обрести впоследствии прозаическую форму, не утратив этого свойства – связи с прошлым (семейным и всеобщим) – и возведя символический долг хранить «последнее имя» (возможно, своё родовое) в высшую цель личного сценария:
...звёзды сквозь листья, сквозь звёзды прожилки лица,
дальше и дальше – забытые милые лица.
Что я скажу вам, последнее имя храня?
Журнал «Нева» представил два новых имени. Дебютант Артур Сквабченков («Нева», 2021, № 7; Сетевой журнал «45-ая параллель», 2021, № 17) обращает на себя внимание сильным поэтическим нервом. За особенностями его рифмовки видна школа Маяковского:
И роковых эпох на слом иду,
Среди смертей ли выдать слалом.
Когда мир смолот в дым, и смолоду
В нас слов спасительных не стало.
Конечно, вспомнилось лермонтовское «Печально я гляжу на наше поколенье», а мрачные картины города и создаваемое поэтом эсхатологическое напряжение напомнили Верхарна (в переводе М. Волошина). Примечательно, что Сквабченков видит в поэзии свет, не декларируя этого, а показывая через отрицание:
Умирания вопль пронесётся по тёмной России,
Где давно не осталось стихов ни в одной из тетрадей.
Не знаю его биографических данных, но, если он ещё не студент-заочник Литературного института, рискну дать ему совет – в Литинститут поступить.
Поэтические картины живописует Степан Султанов («Нева», 2021, № 1), его стихи, представленные в журнале, иллюстрируют ветхозаветные и древнегреческие сюжеты и воспринимаются не как эпигонство, а как поэтические опыты.
Сорок первый день великого потопа,
Дождь остановился, слабый ветер
Задевает гребни тонких волн
И сбивает пену.
Овцы молча смотрят в тихие глубины,
Холодает, наступает вечер,
Спит под палубой огромный вол,
Мокрые ступени.
На первый взгляд лирическое «я» в стихах Султанова отсутствует, тем интереснее возникающее ощущение его присутствия в далёком прошлом, перетекающего в настоящее и останавливающегося, лишь чуть касаясь читателя.
Василий Бородин (Сетевой журнал «Лиterraтура» 2021, № 184) обладал, судя по представленным стихам и воспоминаниям, уникальной сострадательной отзывчивостью и обронил афоризм великой доброты:
знаешь – каждый человек
незамеченный шедевр
Потенциал Бородина-поэта открывался в силлабо-тонике как явление значительное и, видимо, не был полностью реализован:
Кажется, что тёмная природа
Охладела к внутренней ночной
Белизне в древесном соке, к ровной
Сырости осенней земляной.
Перекрестьем и разбросом – лапы;
Маятник мелькающих стволов –
А погоня выдохлась и слабым
Волком смотрит изо всех углов.
Эти восемь строк часто цитируют. Представленные в сетевом журнале стихи показывают другой поэтический путь Бородина, не менее интересный, хотя вряд ли способный привести ступающего по нему к вершине – хотя бы в силу того, что любая попытка поймать изменчивость форм на фоне изменчивости времени часто оборачивается лишь отрывочной фрагментарностью, сразу отбрасывая как архаизм целое изображение (а с ним и гармонию). Претворить эмоциональный опыт в цепочку ассоциаций (метод далеко уже не новый), то есть через осколки пробиваться к запредельной слиянности, слишком часто означает – не увидеть собственного отражения и остаться тоже всего лишь частицей чего-то большего. И тем не менее строки Бородина хороши:
краешек ветра продрог о ты
камешек время улёгся мне
в шаги подошв
в шутки надежд
в шорохи счастья
Символичен уход поэта: июньские дни – это Пушкин. Пишут, что жизнь Василия Бородина была тяжела. Но и сеть поэтических отражений с их мифологической логикой нередко витально опасна. Уйти и родиться снова – гением, то есть целым, а не осколком или копией: не реальность, а иллюзия порой уводит поэтов в бездну. Обе дороги Бородина – несомненно, дороги настоящей поэзии с устремлением шедшего по ним к идеалу, к поэтическому абсолюту. Абсолютом был для него Пушкин.
Андрей Тавров («Новый мир», 2021, № 5) порадовал своих читателей новой публикацией. Все представленные в журнале поэтические тексты могут служить дополнением к той же идее изменчивости форм, наделяющей материю иллюзорностью. Именно поэтому так проблематично обретение лица («Николай ночью») как пространственно-временной точки, ибо и точка подвержена изменениям: линия, на которой она обязана возникнуть, одновременно и линия, и звук, и в конечном итоге, простите за логический каламбур, некая бесконечность. Одновременно точка и её непрерывные трансформации пронизаны связями, за счёт чего одно перетекает в другое: в соколе «горит далёкая свеча», трамвай «струёй колеблется», фонтан приобретает свойство камня и так далее. И главенство слова и языка над материей при таком философском взгляде на мир – естественный вывод, закономерно при чтении возвращающий к библейской первичности слова и миру – книге. Зрительный принцип построения образов напомнил А. Парщикова, а мифологичность, проступающая за игрой форм в пустоте, иногда оказывается близкой Ю. Кузнецову, казалось бы, поэту другого направления. Семантические и образные «смещения» Хлебникова тоже вспоминались, однако у Хлебникова их источник – чистая художественная интуиция, у Таврова скорее источник интеллектуальный. Может показаться, что Хлебникову недоставало усилия, а у Таврова его переизбыток. В его поэтике не главенствует мелос, ритм часто ощущается как очень далёкий прибой, а наращивание метафор иногда кажется самоцелью. Религиозный пласт «Элегии с Паламой» уводит в образность чисто зрительную, и лишь строки: «...висит Григорий в небе храма / и только в сердце упадёт» – приоткрывают суть исихазма. Тавров владеет любой стихотворной формой, от сонета до верлибра, и в этом разнообразии угадывается не случайный выбор, подсказанный словом или ритмом, а концепт – та же доминирующая идея всеобщей изменчивости форм и смыслового перетекания из одного сосуда в другой.