Весна
Стонут сваи, рвутся снасти –
уж недолго до беды!
Шлюзы душ откройте настежь
для такой большой воды!
Пусть омоет вал певучий
чувства, мысли и слова,
чтоб от жизни, как от кручи,
закружилась голова,
чтоб царила буйно, живо
волн неистовая власть,
чтоб, как паводок, по жилам
кровь мятежная рвалась.
И, гремя по перекатам,
бил и рядом, и вдали
страстно, празднично и свято
гулкий колокол земли.
* * *
Заплутал я средь людей, заплутал!
Аки ящер в древовидных хвощах.
Губы дую на презренный металл
и печалюсь о постыдных вещах.
Как-то: дрязгу истребить на корню,
душу живу не убить впопыхах,
раскошелиться к последнему дню
на посконную зарю в петухах.
Выклик строк из-под пера – немудрящ.
И тоску за пережжённым вином
либо кость переживёт, либо хрящ,
либо жила, изнурённая сном.
Слуги – жалки, а владыки – горды.
Но задуматься над этим всерьёз –
всё пустое, кроме тихой звезды,
палых листьев и младенческих слёз.
Логос
В начале было слово...
В нём была жизнь,
и жизнь была свет человеков.
Иоанн, 1,1,4.
Недаром поведано книгой былого
за тяжкой печатью синайской плиты,
как огненным знаком забрезжило слово
в младенческом небе земной нищеты.
Оно так нежданно и так наудачу
взошло от проклятия на волоске
навстречу вселенскому детскому плачу,
мужскому угрюмству и женской тоске.
И я не ушёл от пожизненной платы,
от светлого гнева и судной скамьи.
И были пожитки мои небогаты.
И были невзрачны одежды мои.
Качнулось тумана седое светило,
холодные капли упали со лба,
когда через муку себя утвердила
и жертвенный путь указала судьба.
Измаянный чувством, отравленный речью,
вовсю изнемог я в безумном кругу –
то душу от боли храню человечью,
то в заросли раненным зверем бегу.
В нас – воля и голос небесного лада
и блажи людской родовые черты.
И что оно смертному – казнь иль услада –
сошествие слова в предел немоты?
Где грань нетерпения плоти и духа
в угоду ловчилам и к чести растяп?
И новое утро доносит до слуха,
как Логос ликует и кости хрустят.
* * *
Нет, не сникнуть твоим невесёлым глазам.
Я их тусклому блеску слезы не отдам.
Я найду вас, глаза, где б ни прятались вы,
я ворвусь к тебе яростью мокрой листвы.
Налечу, взбудоражу, росой наслежу!
Я прижму тебя к сердцу, как рану к ножу.
Я налью тебя жизнью, как болью, – кричи!
Вновь за окнами – ливни, весна и грачи,
вновь за окнами – мир, говорлив и весом,
вновь за окнами – радуги колесо.
Встань же! Стены твои и темны, и глухи.
Хватит прясть тишину и седеть под стихи.
Протяни ко мне руки и дверь распахни...
Солнца плуг золотой пашет синие дни,
и отвалами в небе стоят облака,
пряно веет земля, властно плещет река.
Так разбей же унылую копоть стекла!
Чуешь – соком, как кровью, земля истекла.
Слышишь, душу твою я тяну, как бурлак,
чтоб под чёрною пылью не умерла?
* * *
Ничто беды не предвещало.
Ночами пели соловьи.
И небо истово прощало
мне прегрешения мои.
Струились ветреные воды.
В закат бежала колея.
Ничто в деяниях природы
не омрачало бытия.
Светло распахивались дали.
Привычно складывался стих.
И тщетно мёртвые взывали
к блаженной памяти живых.
И у венков мемориала
кружился свадебный кортеж,
и вечность роли не играла
и не тревожила допрежь.
И явь не прочила примера,
как от означенных щедрот
алкала мысль, кровила вера
и шла душа на эшафот.
Ночь
Был март погромней декабрей.
Качалась ночь-галера.
Плясали бельма фонарей
ограбленного сквера.
Кренилась явь, во тьму гребя,
и бесновалась проседь...
Хотелось шалую тебя
вдруг разлюбить и бросить.
Хотелось вымолить у мглы
покойный мир созвездий...
но в прах освистаны углы
в твоём пустом подъезде!
И обескровлена стена
под выгнутой спиною,
и ты, бесстыдна и пьяна,
наедине со мною...
Ты зла. Глаза твои темны.
Знать, показался я им
на первом месяце весны
последним негодяем...
Отчаяние
Я думал,
что познал наверняка,
как нянчить мысль,
как фразу вить искусно,
как девственную глыбу языка
гранить в произведение искусства.
Я верил в озарение извне,
мол, красотой одаривать пора мне,
и, не подозревая о мазне,
упрямо крыл холстиною подрамник.
Но краски жухли,
был напев не тот,
восторги время тратило и крало,
и выкидышем
в свалке нечистот
поэма,
не родившись,
умирала...
Поэзия!
Не милуя штиблет,
идя к тебе
так долго и непросто,
я опоздал
на целых десять лет,
чудной тридцатилетний переросток...
Так не взыщи
за смутную версту,
души не мучай,
ворот расстегни ей...
Благословляю
ненависть к листу
с рифмованной пустой неврастенией!
Задохшийся в стенаниях своих,
наивный враль,
убогий подголосок –
я по-собачьи вынюхаю стих,
начертанный заносчиво и косо.
Я подползу к отвергнутой строке,
скуля и подвывая от бессилья...
Будь проклят дар мой!
Глухо.
На замке
слезливая кустарная красильня.
Теперь я трезв.
И, кланяясь судьбе, –
шальная блажь и выдумка на кой нам! –
я возвращаюсь к самому себе
безжалостно,
открыто
и спокойно...
Провинциальный этюд
Плачевен лес, идущий на дрова.
Темна юдоль, бредущая на убыль
и память обратившая в слова,
сухие увлажняющие губы.
Упрямо зиждет морок затяжной
и звук и образ краденного блага
в поспешной жизни, за моей спиной,
на самом дне разверстого оврага.
Еще на след нарвёшься сгоряча,
исполненный заветного свеченья,
но срок непререкаем, и ключа
не провернуть в замке предназначенья.
Лицом к лицу сегодня и вчера
сошлись во мне двусмысленно и внове.
И груз греха – как бремя топора,
который ждет раскаянья и крови.
Преданье возвращается, глядит
округлыми от ужаса глазами:
кто перед ним – экстерн или бандит?
и что чинится – казнь или экзамен?
Затюканный, как мальчик для битья,
я не истец надуманному браку
сознания, а с ним и бытия,
затеявших безвыходную драку.
Мне ближе ход и холод облаков
и бег теней по всхолмиям и долам.
Каков завет – и промысел таков.
Сколь краток век – столь катехизис долог.
Лукавит мир. И мнится, что навзрыд
пространство голосит. Хотя на деле –
всё бегло и беззвучно: ни копыт,
ни колеса, ни прочей канители.
На происки блаженного жулья,
на дерзкую эгиду святотатца
бодрей взирай, Провинция моя,
и не прохлопай случай поквитаться.
Пусть твой удел до сердца обнажён
и мга дрожит, как сирая осина, –
долг, безусловно, красен платежом,
и все же брань с трудом произносима.
На каждый знак оплошности твоей
ужо лихой найдется толкователь.
Ты только зла не помни и кровей
не разбавляй ни в мире, ни в кровати.
Казне не трафь и локтя не кусай,
поскольку мне доподлинно едино –
Аша иль Пласт, Касли или Куса*
благословят застенчивого сына.
Там корни древа грубы и темны.
Их тайна тяжела и неподкупна.
Над ними – кроны, кроющие сны,
и сонмы звёзд, мерцающие купно.
Под блеклым небом, жизни на краю
и ставленник, и отпрыск, коль угодно,
я внемлю боль, Провинция, твою,
излитую из чаши первородной.
Ведь вся твоя отзывчивая ночь
светла, как неизбывная дорога.
И если ты умеешь быть без Бога,
то без тебя – дышать ему невмочь.
---
*Аша, Пласт, Касли, Куса – города Челябинской области
Прощальное
Полно плакать, печальные черти!
Просто жизнь уронила вожжу.
В долгожданные сумерки смерти
я, как в зыбкие воды, вхожу.
Кости целы и жилы не слабы,
дух покоен и совесть чиста.
В общем, всё уготовано, дабы
набрести на святые места.
Слава богу, окончена драка
неприкаянных зла и добра.
И в преддверии скорого мрака
мне ему причаститься пора.
И в предчувствии вечного мира,
утверждаясь на ниве сырой,
обрела моя строгая лира
ей от века назначенный строй.
И напрасно без смысла и толку
нарекать это бренной судьбой...
Я уйду, как всегда, втихомолку,
затворив белый день за собой.
* * *
Сойди в обитель тишины,
где дума дерева – игумен,
где мрак огромен и безумен
и вены трав отворены.
И на границе бытия,
где поздний стыд ненаказуем,
тебе закроет жизнь твоя
глаза последним поцелуем.
Строфы
*
Морока бессонниц на ржавых пружинах тоски,
роскошество снов на льняных простынях благодати,
тьма в степени два, золотое светило в квадрате –
и всё это – боже! – в мои уместилось виски.
*
Прими мое проклятие, держава!
И сделай так, чтоб, едучи на рать
в худой броне, чешуйчатой и ржавой,
я чаял не крушить, но умирать.
*
Чистые дожди отморосили,
и молитвы умерли во мгле...
Более ни слова о России,
ибо нету оной на земле.
*
Я так и не смог достучаться
до Бога – устала рука –
ни пылкой хвальбой домочадца,
ни жалкой мольбой чужака.
*
И даром жизнь моя низложена.
И грязь летит из-под колёс.
И смерть на музыку положена
маэстро, спятившим от слёз.
Сыну
В недужные эти года
прошу не суда, но участья...
Мой мальчик, прости навсегда
отца, не обретшего счастья!
Мир весел, силён и велик...
Зачем ему дума худая,
что плачет мне в душу кулик
и выпь, как ребёнок, рыдает;
что песне печальной вослед
я сердце разбил по ухабам,
коль места под звёздами нет
задумчивым, певчим и слабым?
На них и поныне ножи
куются в закутах России...
Мой мальчик, мужайся на жизнь,
которую я не осилил!
У воды
Не выстрелу грохотать,
не листьям шуметь... Во тьму
бредёт колченогий тать,
И травы по грудь ему.
Испуган и безъязык
заросший осокой дол.
И та, чей бескровен лик,
полощет в ручье подол.
Потом распустила бязь,
и бёдра её – бледны.
И тать, в камышах таясь,
шагнул в глубину волны.
Сложился в сухой кости.
И жадно блеснул зрачком.
И жертву свою настиг.
И бросил её ничком
на мох у воды... Но чу!
Смолчала она. И вдруг
припала к его плечу,
раскинула крылья рук.
И, чресла его смутив
качелями млечных ног,
шептала шальной мотив,
стонала в хмельной манок.
И, чувствуя, как в паху
растёт нестерпимый пал,
он хрипло воздал греху
и наземь с неё упал.
И жизнь излилась из глаз.
Он вытянулся, одрог
и дух испустил как раз.
И видеть уже не мог,
как встала она с корней
замшелых на птичий щёлк
и как возвернулся к ней
заветный румянец щёк.
* * *
Упреждаю печаль и тревогу,
уповаю на свет и зарю
и, взывая к безмолвному богу,
я себе всякий раз говорю:
– Не горюй! Просто крестная сила
до того как упала роса,
одеянья свои износила
и устала творить чудеса.
Положись на земное причастье,
на земные труды положись,
и раскинь свои карты на счастье,
коротая лукавую жизнь.
* * *
Тебе, старику и неряхе,
пора сапогами стучать.
О. Мандельштам
Чреду саморазоблачений
мне бог полагает один.
Как пёс, на цепи злоключений
я дергаюсь в пене седин.
Летят заурядные страхи
на мой нелюдимый порог.
И мне, старику и неряхе,
стучать недостало сапог.
Сполна сокровенного срама
я с тягостным стоном вкусил.
Молиться – не явлено храма.
И ведать – не дадено сил.
* * *
Я бросил камень в пруд
и всплеск услышал слабый.
И разошлись круги
по омуту сему.
Я возмутил тона
и возбудил силлабы,
таимые везде,
присущие всему.
Возрадовался дух.
И возроптало тело.
Нашла коса стиха
на камень маеты.
Смеркались небеса.
И рифмы то и дело
слетали с языка,
как с дерева листы.
И на больной груди
легко скрестил я руки
и думу укротил
о тайном рубеже,
где вымысел себя
осуществляет в звуке
и явь, как никогда,
размывчива уже.
Мне слишком недосуг
обманываться снова.
Всё проще и мудрей!
Достаточно свести
восторг и суету,
обыденность и слово –
и будет чем дышать,
и будет что нести.
* * *
Я исконный закон не нарушу
настоящему толку в угоду.
Да свободен имеющий душу!
Да бесправен вкусивший свободу!
На запятках грохочущих суток
так легко в упоительной тряске
этот краткий земной промежуток
низвести до банальной развязки.
Но недаром конец мой отсрочен.
Ибо в мире, цветущем недолго,
нет печали грубей и короче,
чем седое дыхание долга.
А в приливе нагорного света
жив отверженной нежности ветер.
Да суров принимающий это!
Да улыбчив скорбящий над этим!
* * *
Я не умею ездить на велосипеде.
Как-то не вышло усвоить эту науку,
не пала страсть.
Я в угоду толпе не приучен ломать комедий.
И сон никогда не бывал мне в руку,
а был в напасть.
Мне ни разу не улыбалась кинозвезда призывно.
И не поддакивал похмельный мужик в Сысерти
с губой в крови.
Я живу негромко, медленно, заунывно
и пишу, бог весть для кого, стихи о смерти
и о любви.
Я брожу в зарослях сумрачных медитаций.
И вина моя много темней. И вена
сквозит на свет.
Сегодня над ухом плачевно вздохнёт Гораций,
завтра поблазнится сдавленный смех Верлена –
и спасу нет.
И бесконечная грусть омывает меня снаружи,
чтоб предстать в средостении заморочкой муки
и статься мздой
за то, что в наитии я так и не обнаружил
ни идеи навязчивой, ни поруки
упасть звездой.
В укромной заначке моей ни рубля, ни строчки,
заходящейся криком о дивной дневи –
лишь муть и тлен.
В незадачливом августе, как в пасмурной одиночке,
печалится муза, но бедной деве
не встать с колен.
У меня нет средств махнуть оклематься к морю.
Уже подозрительно поглядывают соседи
на лобный мел.
Я не знаю латыни к стыду своему и горю.
Я не умею ездить на велосипеде.
Когда б умел…