Поэты об интимном.
От царя Соломона до Юрия Лукача
6*
Мы долго думали, по какому периоду русской поэзии провести Иосифа, без коего нам в данном тексте совершенно не обойтись. С одной стороны, было бы странно поэта, родившегося в 1940 году в СССР, отделять от советской эпохи, с другой – Бродский никак не укладывается в прокрустово ложе своего времени, он уверенно шагнул в 21-й век и, надо полагать, досягнет и до прочих столетий. Ну, а главное – классик и в разбираемый нами вопрос внёс свой особенный вклад, и уже за одно это достоин отдельной главы в нашем, прямо скажем, затянувшемся сочинении.
Бродский сразу же взял быка за рога, в целом ряде стихотворений без всяких церемоний и обиняков называя интимные вещи своими именами, зачастую более чем просторечными, самыми что ни на есть бытовыми, обитающими исключительно в межмужском лексическом пространстве. В стихах «На смерть друга», синтаксически заверченных до синтаксической же косноязычности, поэт мимоходом говорит о
мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок.
Кто знает, что сие означает, – пусть молча торжествует; кто не знает – пусть, скрежеща зубами, мучается.
В «Кентаврах IV» замечает, что
возле кинотеатра толпятся подростки, как
белоголовки с замёрзшей спермой.
В «программном» «Пьяцца Маттеи», глумясь и над античностью, и над программностью, автор посредством своего персонажа
ставит Микелину раком,
как прежде ставил.
В «Любви» видит во сне себя вместе с любимой женщиной, и эта счастливая пара представляется ему словно
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
Тем самым Бродский посылает иронический физкульт-привет Вильяму Шекспиру, у коего в «Отелло» имеется схожий образ.
В целом ряде стихотворений Иосиф Александрович взаимоотношения между полами низводит до уровня «дам – не дам». Вот несколько примеров.
В «Чаепитии», говоря об утонувшем мужчине, он рассуждает о том, что
Чай выпит. Я встаю из-за стола.
В её зрачке поблескивает точка
звезды – и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.
В «Посвящении Чехову», иронизируя над Антоном Павловичем и его пьесами, констатирует:
До станции – тридцать вёрст; где-то петух поёт.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не даёт.
Как в космосе.
В двенадцатом из «20 сонетов к Марии Стюарт», заступаясь за шотландскую королеву перед Шиллером, Бродский обращается к ней с вопросом:
ему-то вообще какое дело,
кому дала ты или не дала?
В стихотворении «Шесть лет спустя» поэт смеётся над Зигмундом Фрейдом и его современными последователями, ибо герои сего вирша, влюблённые в друг друга мужчина и женщина
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ,
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Но всё это, находясь в ареале фривольности, всё ещё остаётся, так сказать, в рамках этики. А вот в отвратительном, иного слова подбирать не хочется, цикле «Стихи о зимней кампании 1980-го года», то есть начавшейся афганской войне, Бродский, выдавливая из себя – не раба, как тот же Чехов, – а антисоветчину, выходит и за эти не слишком тесные для небожителя рамки.
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора.
Насколько надо быть удалённым от элементарной морали, чтобы так запросто, походя, в издевательском славословии оплевать чохом несколько поколений советских девушек и женщин! Если последовать за логикой автора, было бы идеальным, если бы в 60-е годы прошлого столетия все женщины, жившие в СССР, избавились от плода. Даже мысль об этом чудовищна, но если вспомнить, что шли в абортарий вытравлять не только мальчиков, но и девочек, то бесчеловечность данного умозаключения возрастает стократно.
Ну да, конечно, именно о будущей войне с Афганистаном думали сотни тысяч, если не миллионы отечественных представительниц прекрасного пола, направляясь туда, где, по словам Михаила Веллера, их потрошили, как куриц! Обвинять в душевной чёрствости лауреата Нобелевской премии вроде бы нет оснований, но в таком случае остаётся предположить, что данный цикл явился на свет в качестве социального заказа, исполненного, впрочем, по-топорному неловко и грубо.
Но есть у Бродского и совершенно потрясающие стихи, и в них он выразил то, о чём не рискуют распространяться покрывающиеся серебром шатены, брюнеты и блондины, внутренности которых время от времени щекочет некая потусторонняя сила. Мы говорим о «Литовском дивертисменте», точнее – о пятом стихотворении цикла, вычурно озаглавленном автором по латыни «Amicum-philosophum de melancholia, mania et plica polonica», что означает: «Другу-философу о мании, меланхолии и польском колтуне». Помимо всего прочего, это ещё и заглавие трактата 18-го века, находящегося в библиотеке Вильнюсского университета. Вот эти стихи.
Бессонница. Часть женщины. Стекло
полно рептилий, рвущихся наружу.
Безумье дня по мозжечку стекло
в затылок, где образовало лужу.
Чуть шевельнись – и ощутит нутро,
как некто в ледяную эту жижу
обмакивает острое перо
и медленно выводит «ненавижу»
по росписи, где каждая крива
извилина. Часть женщины в помаде
в слух запускает длинные слова,
как пятерню в завшивленные пряди.
И ты в потёмках одинок и наг
на простыне, как Зодиака знак.
Как ни всматривались мы в настоящий текст, обнаружить там польских колтунов нам не удалось, что же касается мании с меланхолией, то на сей счет мы имеем сказать следующее. В жизни каждого мужчины рано или поздно, увы и ах, наступает такой момент, когда ему не хватает стойкости, когда у него твердеют исключительно скулы, а двигаются только желваки. В такие минуты мужчина готов провалиться сквозь землю, а поскольку это никому никогда не удавалось, то на него медленно накатывает волна мутной злобы, возникающая, по Бродскому, в головном мозгу из сумасшедшей дневной суеты. И если у женщины, находящейся бок о бок с этим поседевшим блондином, брюнетом или шатеном, не хватает ума или такта хотя бы помолчать, то ненависть может выплеснуться и на неё. В процитированном стихотворении до этого пока не дошло, но может дойти, если дама, грубо говоря, не заткнётся.
7
Русская поэзия, творящаяся непосредственно в наши дни, добралась до самого края интимности и даже забралась за край. Для нынешних стихотворцев вообще не осталось запретных – не то что тем! – слов и выражений. Всё и обо всём говорится без каких-либо экивоков, прямым текстом, завёрнутым, как правило, в блескучую обёртку иронии. По-видимому, именно это обстоятельство дало повод некоему сообществу стихотворцев назвать себя куртуазными маньеристами, в виршах которых маньеристической куртуазии столько же, сколько шансона в русском блатняке. К этой же славной когорте можно причислить и других поэтов: правдоруба, сатиниста и прочих «радиозвезд “Эха Москвы”». Правда, тех, кому на роду написано шутить и век шутить, отличить одного от других довольно сложно. Нам, по крайней мере, это практически не удаётся.
Для иллюстрации будем отбирать буквально первые попавшиеся строки разных ныне живущих авторов, каковые, на наш взгляд, являются наиболее прикольными – сей предикат мы относим и к авторам, и к строкам.
В «Балладе о случайной любви» Александр Вулых констатирует:
Мужчина Илья Николаевич Уткин
Работал в столичном Мосводоканале.
Он не был уродлив, хотя проститутки
Ему и за деньги порой не давали.
Вадим Степанцов в разухабистых строфах, ставших песнею группы «Бахыт Компот», предается пионерской ностальгии:
Пьяная, помятая пионервожатая,
С кем гуляешь ты теперь, шлюха конопатая
Поэт-сатинист (не путать с известно чем) Сергей Сатин в своей книге «Всемирная история в частушках», базируясь на известной советской песне, выдал совершенно гениальное и абсолютно пророческое:
Городок наш – ничего!
Звать Гоморрою его.
Сексуальные меньшинства
составляют большинство.
Вадим Жук поставил памятник нищим девяностым своим «Бытовым романсом»:
Ты отдалась мне за талон на мыло,
Как девочка, играя и резвясь...
А если бы оно в продаже было,
То неужели б ты не отдалась?
Андрей Добрынин в сладкие минуты мысленно пригвождает к позорному столбу милое, но не погибшее созданье, с коим как раз и предаётся утехам:
Я распалился, как макака;
Держа орудье на весу,
Я к вам вошёл под сенью мрака,
Чтоб вашу испытать красу. ...
Я превозмог сопротивленье
На удивление легко.
Увы! Младое поколенье,
Сколь ты растлилось глубоко!
Подобных и даже более хлёстких цитат можно было бы привести множество, но мы этого делать не станем, дабы не расплескать впечатления от произведений Константина (Константэна) Григорьева, каковые заслуживают, на наш взгляд, более подробного внимания. Во-первых, Григорьев написал массу стихотворных текстов по интересующему нас предмету, во-вторых, по крайней мере, в двух их из них проявил себя подлинным новатором. Первое – «Ты надругалась надо мною» – при остром желании можно истолковать как финальную стадию женской маскулинизации и мужской феминизации:
Ты надругалась надо мною
И заявила мне: «Ха-ха!
Не стану я твоей женою,
Найду другого жениха!
Я секса просто захотела.
От разных слышала я баб,
Что каждая тебя имела
И что на передок ты слаб.
Ты был мной резко обнаружен,
Мне быстро дал, как идиот.
А мне ведь муж такой не нужен,
Который бабам всем дает.
Прощай и, слушай, вытри слёзы.
Пойду-ка я, махну стакан...»
Я лепетал: «А как же розы?
Выходит, это был обман?»
К себе в квартиру я пробрался,
А ты ушла с ухмылкой прочь.
Обманутый, я разрыдался,
В подушки плакал я всю ночь.
Сказали утром мама с папой:
«Ты что ж, сынок, позоришь нас?
Смотри в глаза! И в суп не капай
Слезами из бесстыжих глаз.
Все говорят, что ты гулящий,
Что ты не девственник уже,
Что с каждой дрянью завалящей
На нашем куришь этаже.
Кроме любви и модных тряпок,
О чём ты думаешь, дебил?» –
Взревел отец и, снявши тапок,
В меня им ловко запустил.
... etc.
А во втором он, похоже, первый в отечественной, а возможно, и в мировой поэзии воспел возлюбленную, взглянув на неё с анатомической точки зрения.
Про мою любимую
Моя любимая прекрасна
Два уха у неё, два глаза,
Нос между глаз, под носом – губы,
На голове есть волоса.
Она плечами водит страстно,
Грудями и частями таза,
Есть в ней и маточные трубы,
Есть и другие чудеса:
Вот яйцевод, предвестник счастья,
Вот кровь по венам к мозгу мчится,
Вот, крепко сшит и ладно скроен,
Скелет пленительный её.
Крестец на месте и запястья,
Лопатки, рёбра и ключицы,
Он из двухсот костей построен,
И все это моё, моё!
Далее автор приводит термины, почерпнутые им из специальной литературы по психофизиологии человека:
Она щебечет что-то... Боже!
Соматотип долихоморфный
В любимой мне так симпатичен,
Что я целуюсь долго с ней.
Мы с нею разные, так что же?
Соматотип мой – брахиморфный,
Но то, что я гиперстеничен,
Любимой нравится моей.
Для тех, кто не в курсе: соматотип – телосложение человека; долихоморфный – более присущий женскому телосложению, брахиморфный – мужскому; гиперстеничный означает низковатый и толстоватый, и здесь, возможно, поэт жутко соврамши, ибо женщины чаще всего отдают предпочтение астеничным.
Себя же Григорьев описывает так:
К тому же я хорош собою:
Два уха у меня, бородка,
Нос посреди забавной рожи,
Очки надеты на глаза.
К любовному готов я бою
В портфеле есть вино и водка,
Мой шланг со мной, и клубни – тоже,
И Куперова железа.
А собственные цели и задачи рисует без каких-либо романтических околичностей:
Сегодня мы с моей любимой
Весь день хотим совокупиться.
Так нам природа повелела,
Против природы не попрёшь. ...
Мы просто вместе ляжем спатки,
Чтоб изучать оргазма свойства.
Двум особям половозрелым
Сегодня будет хорошо...
Причём автор нисколько не сомневается в удаче предстоящего эксперимента, поскольку изначально намерен предаться исследованию его различных сторон.
Может статься, поэты грядущих эпох разложат своих дам уже на пи-мезоны, кварки и прочие античастицы. А что – богатая идея! Ведь среди кварков обнаружились не только верхние и нижние, но и странные, очарованные, прелестные и даже истинные – вполне сгодится для портрета возлюбленной. А если стихотворцы новейших времен ненароком вспомнят не только о микрокосме, но и о макро-разновидности Вселенной, то вполне смогут разглядеть в своих женщинах желтых карликов, красных гигантов или чёрные сгустки гиперпространства.
С другой стороны, в тексте Григорьева нам слышится щенячий восторг юного исследователя, открывающего не столько красоту противоположного пола, сколько его инаковость. Так в школе старшеклассник самозабвенно разглядывает раскрытый в соответствующем месте анатомический атлас. И как это часто случается, вожделённая иллюстрация находится на одной странице, а пояснения к отдельным её элементам – на другой, так что приходится непрерывно листать фолиант туда-сюда, дабы хоть как-то совместить увиденное с прочитанным. В пользу нашего предположения говорит и незыблемая уверенность Константэна в непревзойдённой мощи собственных достоинств, продекларированная им в целом ряде виршей, из коих мы процитируем только один, «Былое и думы» – о счастливой, но одноразовой любви героя стишка к юной архитектрисе:
Не забуду я нашей любви –
Как в траве ты кричала, нагая...
Луковичные главки твои
Снятся мне до сих пор, дорогая!
Юный жар первобытных сердец
Вновь нас кинет в объятья друг друга,
Чтоб ты вспомнила бабочек луга,
Золотую траву полукругом
И могучий мой фриз-бегунец!
Одномоментные интимные отношения – вообще конёк куртуазного маньериста Григорьева, и это делает многие его произведения несколько однообразными, несмотря на всю их разноплановую ржачность.
На этом месте мы намеревались перейти к заключительной части своего изложения, как вдруг на сайте Poezia.Ru выпрыгнул стишок Михаила Резницкого «Поэт в постели больше, чем поэт». Вот он.
Она слагала строки о любви,
А я её самозабвенно слушал,
Бывая часто с дамой визави.
Я чувствовал тогда, что наши души
Какая-то невидимая нить
Соединяла и объединяла.
И я решился это оценить,
Забравшись к даме прям под одеяло.
И грянул секс!.. Душевное тепло
Во мне могучей страстью воспылало!
Увы... На сублимацию ушло
Её либидонозное начало.
Ну, не она ли ласковым стихом
Звала меня в блаженства эмпиреи?!
А тут – лежит бесчувственным бревном, –
Рифмует, видно, ямбы да хореи.
Мечтал в объятьях поэтессы млеть,
Эроса пир мне неусыпно снился,
Да что там, Гимн Любви хотел пропеть,
А тут почти что голоса лишился...
Я осознал, вперёд на много лет,
Удар судьбы прочувствовав мощнейше:
Поэт в постели больше, чем поэт,
А поэтесса, оказалось, меньше.
Михаил, фигурирующий в сети под псевдонимом Сэр Хрюклик, почем зря обидел поэтически поэтизирующих дам (Бунин ему кланялся – как говорили в старину), но нам сей многозначительный вирш почему-то напомнил бессмертный диалог в частушках:
– Ох, тёща моя,
Дай опохмелиться!
Твоя дочка подо мной
Плохо шевелится!
– Ох, зять, ты мой зять,
Что-то мне не верится!
Под хорошим мужиком
И доска шевелится!
И вот наконец-то мы подошли к тому, что послужило толчком для написания наших приближающихся к финалу заметок, а именно – к циклу Юрия Лукача «Хулиганские строчки». И начать нам хочется не с первого, а со второго стихотворения из этой поразительной подборки.
Поезд мерно бежит, качается,
как по радиусу-лучу.
Я устал бороться за качество,
за количество – не хочу.
Мне попроще и понадежнее,
чтоб на два вершка от земли.
Разговоры пустопорожние
до оскомины довели.
Эх, как круто кипело варево,
только вкус не больно хорош.
Не даёшь мне – тогда проваливай,
и проваливай, раз даёшь.
Сквозь невнятицу дней колючую,
как этапом на Колыму…
Приходи – я тебя помучаю,
а себя уже ни к чему.
На первый взгляд, непонятно, что, собственно говоря, нужно лирической личности произведения. Ни количество женщин, ни их качество его вроде как не устраивает, он не желает ничего, как говорили древние, сверх меры: ни скоропалительной уступчивости, ни чрезвычайной неподатливости. Он – зрелый человек, в полном расцвете мужских сил, повидавший на своем веку немало дам, надо полагать, любивший не однажды и дошедший до такой точки, когда женщины перестают быть чем-то неизведанным, экзотическим, непостижимым. Азарт изыскателя и первопроходца у него уже улетучился, неистребимый интерес к прекрасному полу ещё не испарился. Он в точности знает, как за ними ухаживать, как с ними обходиться и как вести себя в семейной или околосемейной обстановке. Примерно так, как это сказано в первом «хулиганском» стихотворении:
О, за истиной вслед идущий,
ты послушай, что скажет классик:
нужно женщину утром плющить,
а ночами слегка колбасить.
Нужно так нагнетать погоду,
пресекая любую малость,
чтоб ей жизнь не казалась мёдом,
вообще ничем не казалась.
Нужно так ей залезть под кожу,
чтобы небо стало с овчину...
Тут она и воскликнет: «Боже!
Видишь, вот он! Вот мой Мужчина!»
Разве скажешь, что Мужчина с большой литеры «М», не знает, что ему необходимо нужно? Подобное умозаключение могут соорудить только тот, кто совершенно не умеет читать стихи. Не даёшь мне – это он обращается к качественной, более чем знающей себе цену женщине, даёшь – к количественной, отличающейся определённой неразборчивостью (особенно в вагонных пертурбациях). И те, и другие – пусть идут себе лесом, потому что на вторых тратить свою мужскую энергию скучно, на первых – слишком утомительно, да и не факт, что усилия закончатся чем-либо вразумительным.
Ибо женщины первой разновидности с возрастом практически не меняются. В 30 лет (с одним ребёнком) их не устраивают 40-летние, в 40 (с двумя) – 50-летние, а в 50 (со внуками) – глядь, а никто на горизонте вообще не маячит, кроме тех, кого можно в тихом месте прислонить к тёплой стенке. Ведь всем им – качественным и не очень – во всякое время женского века подавай либо брак, либо принца, либо брак с принцем – что предпочтительнее. И невдомек им, бедняжкам, что замужество в условиях катастрофической нехватки мужского народонаселения весьма проблематично (если уж первое случилось неудачным, то второе вряд будет лучше, если вообще состоится), а принцы как-то не ездят в общественном транспорте, не толкаются в магазинах и не сидят на фанатских секторах стадионов. Принцев, строго говоря, дамам приходится делать своими нежными ручками – а многие ли на это способны при активном нежелании возиться с принцевым полуфабрикатом?
Четвёртое стихотворение того же цикла, обладающее, помимо несомненных художественных достоинств, ещё и прикладным значением (проверено на себе – Ю. Л.), отличается какой-то особенной лихостью, так что сам собой возникает вопрос: не ввиду ли этого лирического гимна автор обозначил свой цикл как хулиганский? Судите сами.
День начнётся звонком мобильного телефона,
ты ответишь мне удивлённо и полусонно,
но здоровые чувства гнездятся в здоровом теле,
потому мы своё общенье начнём с постели,
и поскачет весёлый всадник, звякая стременами,
по сырой лощине и между двумя холмами.
А потом мы, конечно, утонем в круговороте
полупьяных сонат, полупохмельных рапсодий,
будут все сезоны к нам приходить посменно,
и полуденный зной, и капель из открытой вены,
и холодная морось, и мёрзлый след за санями,
и замкнём кольцо, и чёрта не раз помянем.
В колесе, сплетённом из радости и печали,
мы бежим с тобою, и нет никакой спирали,
только круг забот, скандалов и поцелуев,
то угасим огонь, то снова его раздуем,
только жгучая смесь восклицаний, стихов и прозы,
только разные позы. Но, Боже, какие позы!
Спрашивается, как это получилось у автора, что после звонка в мобилу с ходу начинается кросс по постельной местности? А где же поездка – если не на такси, то хотя бы на маршрутке? Всё встает на свои места, если принять за основу следующую трактовку данной ситуации. Всё дело в том, что никому никуда ехать не нужно! Автор, по-видимому, проживает с дамой в одном помещении. Просто он за полночь засиделся за клавиатурой, сочиняя очередной перевод, а она – видит седьмые либо счастливые сны. А телефонный звонок всего-навсего означает, что таковы прелюдии у них к любовным играм. Бессонная ночь или полуночь никак не влияет на исполненного сил лирического субъекта, поскольку и мужчина он хоть куда, и перевод, надо полагать, вышел на загляденье. Ну, а образ всадника или всадницы (допустимы, с нашей точки зрения, оба варианта), скачущих там, где им это предназначено природой, вообще выше всяческих похвал.
А дальше – после утреннего общения (цветаевское: «Дай – на языке двуостром!») – и начинается, то есть, конечно же, продолжается та самая жизнь, одухотворённая той самой любовью, неуловимой пташкой, подчиняющей под свое крыло разновозрастных особей обоего пола.
Да-да, именно о ней – Киприде – Анадиомене – пеннорождённой, – которая нечаянно... и далее по тексту говорится в нестандартном цикле Лукача. А если она тебя вдруг покидает (когда покидает), ты бредёшь, потерянный, по тем же самым улицам, смотришь на те же дома и кинотеатры, заглядываешь в витрины тех же магазинов, садишься на те же скамейки, заходишь в то же кафе, садишься за тот же столик, как всегда, напротив того места, где сидела она, спрашиваешь того же вина и закурить, хотя в повседневной жизни почти не притрагиваешься к сигаретам, и... любишь, любишь, любишь...
Впрочем, мы отвлеклись, хотя уже давно пора заканчивать. А закончим мы последним стишком исследуемой нами подборки.
Я сегодня ослаблю вожжи
и проснусь немного попозже,
может в восемь, а может, в девять
оттого, что нечего делать.
И включу говорящий ящик,
посмотрю фильмец завалящий,
и поплачу над Мураками
вместе с прочими мудаками.
Не постигаем, почему автор этого грустного произведения намерен прослезиться именно над книжкой или книжками вышеизложенного автора, ибо мы, по меткому выражению Сергея Плотова,
Стоим в строю едином с мудаками,
Что не читали книжек Мураками, –
но, если свести воедино обе эти доктрины, то окажется, что исхода нет, и все мы – японские читатели и не читатели – находимся в одной армаде, и ничего с этим поделать нельзя.
Что же касается общего впечатления от стихов Юрия Лукача, то они (стихи, а не впечатления) получились:
1. по-настоящему мужскими, что в наше лазоревое время уже событие;
2. по-настоящему ироничными. Причем их ирония принципиально отличается от куртуазного смехачества пресловутых маньеристов. Примерно так же разнятся между собой смешные советские фильмы и нынешние прикольные;
3. по-настоящему раскованными и откровенными, а рискованные (хулиганские, по версии автора) слова и выражения в цикле не выглядят цинично, как, допустим, у Бродского, бравирующего, на наш взгляд, своим особенным цинизмом...
Вот, собственно, и всё.
Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим...
Только разные позы, но, Боже, какие позы...
_____
*Окончание. Начало: «45-я параллель» № 18 (366), продолжение: «45-я параллель» № 19 (367).
Иллюстрации:
в оформлении страницы – с любезного разрешения автора! –
использованы копии работ
художницы Дарико Беридзе (Санкт-Петербург);
поэты и писатели, чьи имена приводятся в эссе, –
Иосиф Бродский, Александр Вулых, Вадим Степанцов,
Сергей Сатин, Вадим Жук, Андрей Добрынин,
Константин (Константэн) Григорьев, Михаил Резницкий, Юрий Лукач
АКЦЕНТ-45: Рекомендуем читателям, которых волнует тема эссе Юрия Лифщица «Поэты об интимном», обратиться к уникальной антологии «Свойства страсти», составленной Сергеем Кузнечихиным.