Поэты об интимном.
От царя Соломона до Юрия Лукача

1

 

Вообще-то представляется странным, почему ранее никто из профессиональных филологов, лингвистов, филингвистов и лифилологов не заинтересовался тем, каким образом в сочинениях поэтов преломляется тема взаимоотношений между полами – в их непосредственной, если хотите, постельной связи. Постель, между прочим, великий источник вдохновения, кладезь стихотворного совершенства, и даже – не побоимся этого слова – перводвигатель поэтической мысли. Поэт, добившись от своей любимой необходимого и достаточного, творит красоту во всех её проявлениях, возлюбляет братьев и сестёр своих меньших и никогда никого не бьёт по голове, даже если порой и хочется. А не добившись, – размышляет о смысле жизни, о Перводвигателе Вселенной, задумывается над тем, как ему обустроить Россию, а из этого, насколько известно, ничего хорошего обычно не проистекает – ни для смысла, ни для Вселенной, ни уж тем более для России.

Также вызывает недоумение тот факт, что за подобное исследование не взялись литературоведы, ведь откровенные стихи – неисчерпаемый источник сведений, позволяющих оценить личность поэта, его неповторимую сущность, его внутренний (и внешний) мир. Как ни прячется поэт под личиной своего лирического субъекта, именно в такого рода стихах он проявляет своё собственное – ни больше, ни меньше – мужское (или женское, если поэт – женщина) естество, а разве это не позволяет положить соответствующие поэтические строки под микроскоп литературоведческого анализа?

В качестве примера, косвенно подтверждающего нашу мысль, приведём одну-единственную строку из монолога Гамлета (У. Шекспир. Гамлет. Акт 1. Сцена 2) в различных переводах и попробуем их сравнить. Вот эта знаменитая сентенция (найдите-ка у Шекспира незнаменитые строки!):

 

 

Максимально упростил здесь себе задачу Михаил Лозинский, изобразив на бумаге буквальную и в силу этого донельзя скучную констатацию факта:

 

 

Примеру Михаила Леонидовича последовала Анна Радлова, проявившая простительную для женщины слабость, значительно ослабив (извините за дурную тавтологию) исходный текст нисколько не обидным для женского сословия прочтением:

 

 

Прочие же переводчики-мужчины, как нам представляется, передали это место, явно сообразуясь с тем, сколько сами они натерпелись от представительниц противоположного пола. Кроме того, все они, дабы придать шекспировской мысли лапидарность и завершённость афоризма, не стали – в отличие от Лозинского и Радловой – переносить смысл из одной строки в другую, то есть, говоря по-русски, обошлись без анжамбемана.

 

                   Николай Полевой:

 

 

                   Борис Пастернак:

 

 

                   Автор текущих строк предложил свой вариант данной максимы:

 

 

Вероломство, ничтожество, предательство – как всё это далеко от исходной бренности! И это, как мы покажем по мере развертывания нашего текста, совсем не случайно. Что же дальше? А дальше – приходится остановить ручей наших доводов, ибо русским переводам великой шекспировской трагедии несть числа, и, чтобы выявить все интерпретации избранной нами строки, пришлось бы потратить бесконечно большое количество времени, что в рамках настоящего эссе не входит в нашу скромную задачу.

В силу сказанного попытаемся восполнить некоторый пробел, а именно – попробуем окинуть беглым взором сокровенные стихотворные строки из богатейшего поэтического наследия, вовсе не претендуя на то, чтобы объять необъятное, ибо наша цель – наметить проблему, а уж проследить её исчерпывающим образом – дело грядущих столетий.

 

2

 

И начнём мы... с царя Соломона, с его «Песни песней». Впрочем, любые слова касательно этого бессмертного произведения будут лишними. Скажем только, что великую «Песнь...» мы почитаем поэзией самой высшей пробы, и, как отмечает библеистика, тому имеются весомые основания. Очень может статься, что эротическая история царя Соломона и бедной девушки Суламиты задолго до светлой эры просвещённого консерватизма была изложена именно в стихах. Даже рискуя навлечь на себя обвинения Бог знает в чем, заметим, что уразуметь, по каким причинам «Песнь песней» сделалась библейским каноном, мы не в состоянии, посему перейдём к банальной цитации.

 

 

Что тут скажешь? Совершенно неважно, шептал ли царь Соломон (или кто другой, составлявший «Песнь песней») эти слова во время с ума сводящей прелюдии, бормотал «в миг последних содроганий» (как скажет спустя тысячелетия другой поэт), или они струились из него, когда он уже пребывал в сладостной истоме. Автор с восхищением и неотразимой образностью описывает свою возлюбленную, и достойно удивления, что только простая крестьянская девушка удостоилась от багрянородного поэта столь изысканных восхвалений.

Великий царь царей Соломон, если действительно он написал эти умопомрачительные строки, об интимной стороне вопроса говорил со знанием дела, ибо мужчина, располагающий гаремом из 300 жен и 700 наложниц (или наоборот), не мог не быть некоторым специалистом своего первородного дела. Правда, от всех дам, если верить Священному Писанию, у пастыря иудейских народов случился только один-единственный сын именем Ровоам, но мы сейчас рассуждаем не о производительной силе порфироносного потомка давидова, а о его сексуальной (1000 женщин – шутка ли!) и творческой («Песнь песней»!) мощи. И то, и другое впечатляет, не правда ли?

И вот что интересно: каким бы ни было религиозное содержание поэмы, эротическое – явно превалирует. И одно это может произвести на неискушенного читателя непредсказуемый эффект. Подобный тому, который испытали на себе юные герои повести Михаила Рощина «Бабушка и внучка» Старорежимная бабуся, снисходительно глядя на чувство, вспыхнувшее между молодыми людьми, взялась – по-видимому, под воздействием старческого маразма – читать им великую повесть о великой любви, не подозревая, каким магическим образом ветхозаветный гимн скажется на влюблённой парочке:

 

 

Сосцы, ворох пшеницы, мед и молоко под языком... Это для бабули вышеприведенные речи стали всего-навсего изящной литературой, тогда как советские юноша и девушка из повести Рощина восприняли соломоновы откровения как руководство к действию и готовы были вцепиться друг в друга чуть ли не на веранде дачи, где и происходили библейские чтения...

 

 

И в завершение:

 

Бабушка закончила чтение, в заключение ехидно заметив: слыхали? то-то же, а то вы полагаете, что ничего и никого до вас не было, – и отправилась баиньки. А каково было после «Песни...» юным влюблённым?..

Следующую остановку совершим в древнем Риме, не подозревавшем в оные времена, что ни с того ни с сего окажется именно древним. В античности тоже обретались молодые люди, желавшие любить, быть любимыми и пытавшиеся на практике осваивать «науку страсти нежной, которую воспел».. Овидий Носатый или Назон, каким он, собственно говоря, и остался в памяти благодарных потомков. Бедолага сочинил свою стихотворную «Науку любви», полагая научить уму-разуму своих латинских сограждан, а в результате вынужден был покинуть Римскую империю, дабы на её окраине обучать «ломовой латыни» будущих румын и молдаван. Нерукотворные свидетельства, оставленные Овидием хотя бы в виде «Любовных элегий», дают все основания признать, что поэт весьма и весьма преуспел в своей изумительной науке. Возьмите, допустим, пятую из Первой книги элегий, и вы в этом убедитесь (перевод С. Шервинского).

 

 

Как видите, прошли тысячелетия, а в альковных отношениях между мужчинами и женщинами мало что изменилось. Точнее, не изменилось ничего. Правда, одно «но» Все эти древнеримские «Лесбии, Юлии, Цинтии, Ливии, Микелины» (в нашем случае – Коринна) были сплошь гетерами, жрицами любви, особами нетяжёлого поведения, хотя и отличались от нынешних образованностью и кое-какими талантами, помимо чисто женского. Жена, супруга, хозяйка дома была всего-навсего старшей рабыней, главной наложницей, законной возможностью для мужа наплодить детей и тем самым продлить род. Ей из дому-то отлучаться особенно нельзя было, а уж образования и вовсе не полагалось. Мужчины вроде Овидия (и не вроде – тоже) охотно проводили время именно с Кориннами, поскольку с ними можно было поговорить не только о домашних делах. А уж в вышеназванном ремесле, в котором и сам Назон был специалистом, преуспели гораздо больше и чаще натуральных супруг.

Впрочем, по вышеприведенной элегии видно, что поэту общаться со жрицами любви приходилось не особенно часто. Иначе бы данная встреча не врезалась в его память с такой достоверностью и художественной убедительностью. Стоит обратить внимание и на то, что Овидий, говоря обо всём сокровенном прямыми и точными словами, в самый последний момент останавливается, оставляя то, что «знает любой», за рамками текста и тем самым втаскивая это в самый текст. Приём, действующий безотказно, тем более что все, предстоящее этому, само по себе до предела насыщено изысканным эротизмом, не становящимся в силу своей изысканности менее воспламеняющим.

Зато Шекспир, рассуждая об интимных делах, выражался более определённо, несмотря на присущий тем временам эвфуизм, а быть может, и благодаря этому. Конечно, мы имеем в виду третий сонет, где мужское достоинство и женское лоно сравниваются с плугом и невозделанной пашней соответственно. Но не только. Куда более открыто и определённо Шекспир говорит в сонете 151 (перевод наш):

 

 

Комментарии, как говорится, излишни. К этому можно добавить разве что читанную нами некогда историю (где и у кого – установить не удалось, кажется, у Игоря Губермана) об одном молодом человеке, который, желая доказать своей девушке, как сильно он её любит, водружает на свою ликующую плоть не только всю сорванную с дамы одежду, но и её сумочку и держит всё это на весу в течение длительного времени. Укажем ещё, что довольно рискованная инициатива Шекспира из 151-го сонета получила своё естественное продолжение в творчестве так называемых куртуазных российских маньеристов (речь о них впереди) и совершим очередной прыжок во времени.

А приземлимся – в развесёлой Франции, чьи поэты-бесстыдники внесли свою нескромную лепту в рассматриваемую нами тему. Один из них – Пьер Луис, совсем даже не слегка повёрнутый, иначе не скажешь, на лесбийской разновидности любовных взаимоотношений. Для начала Луис сочинил древнегреческую поэтессу Билитис, якобы якшавшуюся с другой древнегреческой поэтессой по имени Сапфо, и выдал изготовленные им же «Песни Билитис» за собственные переводы. Успех «Песен...» был настолько оглушительным, что в Соединенных Американских штатах соответствующее дамское общество назвалось «Дочерьми Билитис» Вдохновлённый Луис соорудил ещё некоторое количество розовых стихотворных опусов, в частности сногсшибательный четырнадцатистрочник, каковой вышел из-под его пера не только сонетом, но и акростихом, к тому же «Сапфическим», о чём можно было бы и не упоминать в связи с уже упомянутой зацикленностью автора на всем по-женски однополом (перевод наш).

 

3

 

Александр Пушкин, коего мы уже не раз упоминали, тоже не мог не оставить своего следа на исследуемой (опять тавтология!) нами поэтической стёжке-дорожке. И отметился, бродя по ней, следующим стихотворением:

 

 

Насколько известно (по крайней мере, нам самим), мы уже писали об этом стихотворении в отдельной статейке, посему извлечем из неё обширную автоцитату, которую даже не будем заключать в кавычки.

На склоне жизни Пушкин с удивлением открыл в себе тягу к «мучительному» счастью. Он, кому почитали за честь уступить самые блистательные дамы Северной Венеции, был вынужден прибегать к «долгим моленьям», чтобы добиться взаимности собственной жены! А это значит, его любимая «смиренница» предоставляла ему то, чего он не получал от «молодых вакханок», расточающих почем зря «пылкие ласки» и терзающих свои жертвы «язвами лобзаний» Она давала ему возможность почувствовать себя настоящим мужчиной.

В арсенале женщины, находящейся в законном браке, имеется немало средств отказать законному же супругу в близости, – и это прекрасно, когда любимые женщины отказывают нам! Благодаря этим отказам мы получаем шанс проявить все свои мужские качества в полной мере, что, если и удается, то только наедине с любимой.

Данное стихотворение Пушкина – это урок того, как подобает писать на интимные темы. С какой осторожностью, чуткостью и целомудрием поэт в нескольких строках разворачивает целую философию обладания любимой женщиной; это пример того, как можно, сказав буквально обо всём, не опуститься до пошлости и похабщины, без чего иные нынешние русские «классики» не мыслят себе литературного произведения.

Здесь, кстати, будет уместно предуведомить читателей о том, о чём следовало бы известить заранее. Стихотворные опусы в духе Баркова (кому бы там ни приписывали его сочинения) мы оставляем за бортом нашего исследования. Как начали, так и продолжим рассуждать о регулярных явлениях русской поэзии, а не о её подпольной составляющей. А зарубежные авторы приведены в самом начале из желания показать, что отечественные взросли не на диком поле.

Заодно добавим несколько слов и о методике отбора стихов. Прежде всего мы опираемся на ограниченные, скажем прямо, ресурсы нашей собственной памяти. Мы извлекаем из неё запомнившиеся нам стихи, после чего отыскиваем их полную версию в Интернете. Таким образом, если некоторые стихотворения, прямо относящиеся к заявленной нами теме, не попадут на страницы нашего опуса, то либо их не удалось обнаружить в памяти, либо там их не было отродясь.

Ну, и напоследок заметим, что мы никак не дефинируем понятие «интимные стихи». Какие-то из избранных нами строк и строф более подпадают под это определение, какие-то – менее, но в целом мы старались держаться в рамках значений, представленных на соответствующих страницах толковых словарей.

Михаилу Лермонтову, о коем пойдёт речь далее, с любовью и личной жизнью катастрофически не повезло. Может быть, отчасти и поэтому он, будучи юнкером, баловался стишками, принёсшими ему сомнительную славу «порнографического поэта» И поскольку женщины его круга, увы, не давали ему возможности почувствовать себя полноценным мужчиной, поэту приходилось общаться с дамами из иных кругов – полусветских и крестьянских, чаще всего, надо полагать, из первых, нежели из вторых. В этом смысле весьма характерны для Лермонтова следующие строки, довольно, между нами говоря, косноязычные – видимо, от обуревавшего его юношеского чувства:

 

 

Естественно, при таких-то условиях и светлица (скорей всего съёмная комната) холодна, и постель (возможно, что-то вроде лежанки) жестковата, и автор сих не слишком изящных строф, заплативший деве за непорочность, – типичный нехороший человек. Стишок сей перенасыщен штампами того времени: полные, как в элегии Овидия, груди (постоянно упоминающиеся в стихах Лермонтова), маленькая ножка, гибкий стан. И уж, вопреки заверениям автора, ни о какой любви тут и речи не идёт. А говорится, как в нижеследующем лермонтовском, более ладно скроенном отрывке о банальном удовлетворении естественной мужской потребности (тем более что автор не собирается согревать, а намерен сам согреться):

 

 

Данные строки ещё найдут, как мы убедимся в дальнейшем, свое развитие в стихотворной практике следующего за 19-м века, а чтобы покончить с последним, приведём откровенно иронические стихи Козьмы Пруткова, озаглавленные им

 

 

Дабы усилить комический эффект опуса, автор предпосылает ему латинский эпиграф, добытый из речи древнего римлянина Цицерона: «Доколе же, Катилина, будешь ты испытывать наше терпение?» Как видите, Козьма Прутков в своей поэтической практике занимался тем, что нынче называется стёбом, и таким образом становится ясно, откуда у нынешних поэтов-иронистов, что называется, вирши растут.

 

(Продолжение следует)

 

Юрий Лифшиц

 

Иллюстрации:

Камилла Клодель. Бронзовый вальс, 1893,

Огюст Роден. Поцелуй. 1882;

живописные образы – поэты, их музы и жёны,

а также литературные герои разных эпох:

Уильям Шекспир, царь Соломон, Публий Овидий Назон,

Пьер Луис, Александр Пушкин и Наталья Гончарова-Пушкина;

Михаил Лермонтов, Козьма Прутков;

Marco. Song of songs;

Alexandre-Evariste Fragonard. Портрет мадам Рекамье;

кадр из фильма «Влюблённый Шекспир», 1998;

иллюстрации из книги «Песни Билитис»...