Алексей
Остудин

«Омик»

Там, где не мычат стога двурогие,

на верёвках телится бельё –

соловей кошачьей лапой трогает

сердце непутёвое моё.

И, пугая рыб гудками долгими,

ищет пристань пьяный теплоход...

Запестрел фальшивыми наколками

знаков зодиака небосвод!

Ветра нет, он только приближается,

намотав усищи на кулак!

Мой костёр, как зуб больной шатается –

и во тьму не выпадет никак.

Околдован птичьими уловками,

на похмельном «Омике» опять

уплыву со всеми остановками

дорогих и близких догонять!

Азарт

Оперируй соусом Табаску

нежный, как беременный скелет,

не буди горячую собаку,

с лапами из мокрых сигарет!

Не поранься иглами пийота,

даже принимая «Докси-хем»…

Твой, до боли: с птичьего полёта,

город детства – свалка микросхем.

Наступи, эпоха возраженья

на мозоль портянки на денёк…

Пусть, посажен в камеру слеженья,

Родионов ухом не ведёт.

Здешние Рахметовы, наверно,

втихаря, за пазухой страны,

отсвет принимают внутривенно

так и непогашенной луны…

Пульса нитевидного стаккато,

до-ре-ми – доколе, да вино!

Выиграешь к вечеру заката

жареную рыбу в домино…

Азбука мороза

Яйцо зимы мороз никак не кокнет,

волнуется – опять попал впросак.

Засахарились сотовые окна,

и сумерки сплелись, как доширак.

Срезает каблуки по всей дороге

позёмка на ходу. И ты, присев,

кривишь подошвы, чтоб согрелись ноги,

верней, не отвалились насовсем.

Трещат деревья, словно в гулком зале

аплодисменты выследили моль.

Захочешь, чтоб тебя козлом назвали –

застрять в дверях автобуса изволь,

который отправляется на Углич –

хрипящий юзом порванный баян.

Вот здесь и набубнишь или нагуглишь

рассеянных по свету россиян.

Все «молнии» доставлены досрочно.

Останется лелеять свой бурсит

и буквы пересчитывать на почте,

где карандаш на ниточке висит.

Арфа

Звучи, о арфа, ты всё о Казани мне!

Г.Р. Державин

Обрывки ночи лягут пусть с тобой, пленительная, рядом, 

а я сюда ещё вернусь неразорвавшимся снарядом.

О, мы почувствуем тогда, как подо льдом, глотая звёзды,

с луной вальсирует вода – пока на сгибах не замёрзла,

её мальков густую рать, пасти налажены лишь ивы –

бить воинов, чтоб не видать вокруг биткоинов фальшивых.

Соавтор скандинавских рун, добытых из каменоломни,

remember, fire, numberroom отечества и дым запомни –

тщась изоленту отогреть, течёшь сквозь лёгкий аллюминий,

впадая в яростную медь, и ветер превращая в иней.

Что не поётся по слогам, рвёт непослушных губ оковы

и превращает в балаган словарь, как пробка, бестолковый.

Пускай на волю русский пух летит из водочной бутылки,

зайдёшь в кино – трах-тибедух, подашься в суд – одни обмылки.

Тебе же, свет моих очей, всегда для счастья не хватало

огнеупорных скрипачей на шоу молодых танталов.

Бабье лето

Августовское «гитлер капут» –

похотливые липы текут.

Кто отыщется в свежей капусте:

аистёнок, сопливый слизняк –

тяпка рубит наперекосяк

кочерыжку, запутавшись в хрусте.

Остывает утюг сентября,

на коротком шнуре серебра –

вороха перегладил иллюзий.

Там, где месяц цветёт, двоерог,

изо рта выпуская парок

расползаются тучи на пузе.

Эту схему собрал идиот,

втихаря, за диодом диод –

зарядил и замкнул без опаски…

Ты же, мама, меня не буди –

осторожней за плугом иди

гэдээровской детской коляски!

Болдино в огне

(сезонное)

В разгаре осень, ясен пень,

предчувствуя похолоданье,

любовники сдаются в плен

отряду бракосочетанья…

По соске – каждому ростку,

спешащему в седьмой октаве!

Задушит ли мою тоску

залётный Рикки-тикки-тави?

Кудрявый гений не солгал,

глотая в Болдине ангину.

Мне в спину дует из угла

больного детства строганина…

Там, где ни низок – ни высок

медведя плющит на картинке,

раздастся автоматный сок,

стеклу всхрустнётся под ботинком,

когда в нечаянном бою,

набившем чёрный зоб картечью,

пойду за память, зуб даю,

вперёд, на приступ бессердечный!

В итоге

В глазах стрекозы воздух теребят,

прессует солнце корку апельсина.

Нечистой силе верится в тебя,

поэтому где только не носило,

чтоб выяснилось в юности тупой –

любой порядок гладит против шерсти.

Любимая, не бойся, я с тобой,

хотя мы никогда не будем вместе.

За душу, не ушедшую в печать,

обложит матом облачность литая.

Пришла пора цыплят пересчитать –

но осень так упорно не считает,

проводит жёлтым ногтем по уму

и высадит у мусорного бака.

По-русски новый дворник ни му-му,

одна печаль – кастрюля и собака.

Мы, словно ртуть, гуляем по кривой –

кому сказать, мол градусник стряхни нам?

Травиться будем осенью – листвой,

что с веток осыпается стрихнином.

Над головою птица ореол

за воротник закладывает галсы.

А я архива так и не завёл –

пытался, только ключик потерялся.

В пути

За шторкой в ладошки играется Ладога.

Качается месяц, что вышел из моды.

Я жив, наконец, и на плечиках пагоды

дождался плащом подходящей погоды.

Любезно звенеть подстаканником некогда,

поэтому страх за планету неведом –

начищенной фиксой, как рыбкой из невода,

сверкнул и прикинулся добрым соседом.

В цыплёнка вонзилась попутчица Люда –

уверена, что я не вру – маневрирую.

Усталого неба не мыта посуда

и выпь из болота непьющих нервирует…

На полках скрипят молодые соседи –

на Север спешат, предварительно выпив,

где трутся об ось восковые медведи,

как будто вправляют хронический вывих.

Венеция

Здесь сваи все свои и собраны в щепоть,

решив перекрестить причалы за упорство,

подробный лай цепей, бряцание щеколд,

мастак попасть плевком в затылок чайки с моста

Риальто – по нему катаются, как ртуть,

туристы, перебрав холодного «беллини»,

рискуя незаметно в воду соскользнуть

без всплеска и возни, как не было в помине,

на вапоретто – мрак, стоит, попав в силки,

свой в доску пассажир, и так же досконален –

ему послать никак, не вытянув руки,

воздушный поцелуй смазливой гранд каналье,

забрался антидот наяде под подол –

не жалко сквозняку, душевному калеке,

использованных им и брошенных гондол,

муранского стекла, журчащего сквозь веки,

чем дальше отплывёшь – острее острова,

вот и короткий дождь по лысинам зацокал,

Сан-Марко – птичий двор, где не растет трава,

и не согреть дровам крылатой башни цоколь.

Верхний Услон

Мы у пивных палаток били тару,

винтами лодок путались в сетях!

Как раненый боец на санитарах,

висел в зените коршун на локтях.

Былая нежить вынырнет нахально,

и снова опускается в кессон...

Сухой овраг, как кашель – бронхиальный,

и дым костра – поваренный, как соль...

Враги успели скурвиться и спеться...

Вдруг бывший клуб обрёл иконостас,

где колокол забит до полусмерти,

и бабье лето на дневной сеанс! 

Ветер

Андрею Полякову

Последний призрак чёрной сотни

сухой рукой ракиты мятной

червонный крест на горизонте

натягивает в масть закату.

Сырым бельём повязан ветер,

он, догоняя день вчерашний,

незыблемой верёвки вертел

прогнул, в смирительной рубашке.

Черёмухи, бесами мучим,

разбрызгивая злую пену,

за песенкой Бессамемучо

как Копердфильд уходит в стену!

Так ламы прячутся, с Тибета,

сквозь горы, в трудную минуту,

просачиваются. А тебе-то

шукать всю жизнь "Червону руту"....

Волга июля

От жары мене не до инжиру,

заряжаю бутылок пращу.

Три сосны на юру… майна-вира…

сеть пуста – пятый Гугл ищу.

Здесь, на стрежне, и Разин, и Вагин

обновляют на дровнях сердца.

Заводи свой Творец, газенваген –

накипело дождями с торца.

От рыбацких повеяло хижин

чешуёй ослепительной, где

дышит сперматозоид, недвижим,

плавниками в протяжной воде.

Аэробус взлетевшего грома

в гулком небе качает права.

Как дрова, перевиты соломой,

пахнут будущим дымом слова.

Стрекозой, прикорнувшей на коже,

время крутит себе подзавод.

Осыпается воздух порожний

половинке арбуза в живот.

Вспоминай прошлогодние галсы

пионерскую хлорку очка…

По каким кутюрье ошивался?

Заморил, наконец, червячка?

Новый день помаячит и канет…

Слушай, как в раздевалке ночной,

Вечность цокает вдаль каблучками

по обманутой гальке речной.

Вопилка

Оглохший, подкрадёшься к ноутбуку:

на крыше, под дождём, который день

танцуют греки пьяные сеппуку

а может быть сиртаки – та же хрень.

Прикинешь, как отделаться от штрафа:

повестка в суп, узнаешь, кто ест кто…

А за окном подъёмная жирафа

довязывает блочное пальто.

Опять «Билайн» попасть не может в соты –

такой туман сгустился впереди.

Гудят, чтоб не столкнуться, пароходы –

и ты пустой бутылкой погуди.

Накурено, висит в кольце атолла

топор, как верный признак, что грядёт

пора, когда неправильные пчёлы

отнимут у людей последний мёд.

Вопль

Снова номер неправильно набран.

Цифровыми измученный гостами,

я соврался, веду себя нагло –

сочини меня заново, Господи!

Понимаю, не Гайдн или Мендель

что-то вроде на уровне Листа бы...

Ты не слышишь меня или медлишь –

или вновь быть боишься освистанным?!

Время Байкала

...лучше гор могут быть только море...

Изъездишься – в пыль, посещая священный Байкал,

в попутном кафе принимая бурятские позы,

где в кожу асфальта простор, как гвоздей, навтыкал

былинки стихов и отточия чеховской прозы.

Здесь быть осторожным природа заставит сама –

устало забулькивать пивом вечернюю копоть:

сплетаясь, ползут два ужа – Баргузин и Сарма

сквозь девичий стыд чабрецом истекающих сопок,

им время – людей будто крошки сдувать со стола,

высасывать с болью траву-камнеломку из трещин,

пока напрягает двуглавую мышцу орла

урла облаков, и сама от натуги трепещет.

Как тянетсявремя, когда погружается в сон

холодное море, в укусах огней поселковых...

Шагами наладишь цепную реакцию псов

на свору ворон, пролетающих, словно подковы!

Тяжёлому солнцу недолго в разливе берёз

моторной ладьёй, не знакомой с законами Ома,

на грани провала греметь на подшипниках гроз

с охапкой сетей, что не терпится бросится в омуль... 

Деревяшка

Как ты, молекулами хлеба

выкармливая мелких птиц,

деревья прорастают в небо

и падают оттуда ниц.

Встречает гладь реки скитальца

плашмя, а не моги, родной,

ходить по клавишам на пальцах

над перевёрнутой водой!

Обрыва каждый пень скуратов –

бросает клубни кулаков

в живот, податливее ваты.

Ушёл в себя – и был таков…

Покамест обмирает сердце,

загривок загодя намыль –

ужо умерит пыл терпельца

казённой мешковины пыль,

оформит перечень историй

остаток рощи небольшой…

Деревья умирают стоя

у человека над душой!

Добрые сказки

Чего-то очень жаль, и не понять нисколько –

как мозг ноотропилом ни глуши –

Хоттабыча уж нет, но есть покой и Волька,

и камеры слежения кувшин.

Али-Баба за блажь уволен из театра –

какой щенок крестом пометил дверь?

Блокирует Сим-сим фальшивую сим-карту –

никак не отпирается теперь.....

Котовский, старый Щорс, чего шипеть от злости?

Маршак за всех решил, чего хотят:

спалил господский дом, чтоб не хамили гости,

и превратил племянников в котят!

Откосы парусов стрижи берут в кавычки –

кромешный штиль, закончилась ничьей

жизнь наперегонки, где флагманские спички

поштучно тонут в мартовском ручье.

Дощатые «толчки» наскальных гениталий...

Зашарканные чешки и трико...

Как нас любили те, кто в треугольной таре

за вредность получали молоко!

Мне сказочно везло на мелкие обиды...

Чтоб ощутить былую благодать

попробуй, прежде чем съесть пирожок с повидлом,

с какого края слаще угадать...

Долгие проводы

Не говори, что время позднее,

вот верный признак потепленья –

снег, свежевыпавший из поезда,

мои разбитые колени.

К чему влюблённым мудрость ворона?

Важней ушные перепонки.

Тебе за пазуху даровано

спокойствие души ребёнка:

там сохнет лук в чулке за печкой.

дверь открывается со скрипом,

печалится, что зябнут плечи,

сверчок, владеющий санскритом.

А твой герой не вяжет лыка

в разгар свечи и ночи жалок...

В углу шотландская волынка

стоит снопом из лыжных палок.

Он из фольги приклеил фиксу,

обиженную скорчил рожу.....

Что из того, что счастье близко,

когда сейчас – мороз по коже!

Дорога

Опять к тебе с обочины опасной

раба любви с надеждой руки тянет...

Из-за спины её разметка трассы

короткими строчит очередями.

Хоть грешников рассадит по ранжиру

мир хаоса, что всё-таки Евклидов –

не отыскать местов для пассажиров,

которые с детьми и инвалидов.

Упрёшься в пень, но выйдешь за кавычки

копны люцерны, пущенной на силос,

и некому нарочно чиркнуть спичкой,

чтоб осознать, какая тьма сгустилась...

Дорога на Лумбини

Любит дождь обрывы штопать –

сам, бродяжка, бос и рван…

Лезут в гору шерпы в шортах –

до свидания, Читван!

Склон – заплата на заплате,

зажелтел в терассах рапс.

Только тучи рвёт Парвати

и бросает клочья в нас!

И блестят, полны тумана,

на уступах сквозь кусты

тонкостенные стаканы

запотевшей высоты.

Перевал. Автобус «Тата»,

у жаровен моют рис.

Мост над речкой на канатах

оттолкнулся и повис.

Букли листьев отшумевших

в перевязанных дровах –

парики у тихих женщин

на упрямых головах:

так по воздуху ступая

проплывают, на весу –

дай им волю – Гималаи

на затылках унесут!

Ганга, девушка непали,

что там у тебя в огне?

Режь имбирь с гвоздикой али

пища Будды не по мне?

Я к тебе летел из пушки

отдохнуть от новостей…

Выпив ракши (где же кружка?)

мы простимся: «намастэ»!

Завтрак на закате

Под козырьком накапливая впрок

людей дождя, качается на месте

трамвайной остановки поплавок,

когда весь мир – театр военных действий,

ему не отвертеться от винта

разъятых в бесконечности галактик –

меняет закулисный инвентарь

Вселенная, как выцветший халатик,

чтоб каждый показал во что горазд:

как альтер эго Стивена Сигала,

Снегурочка, в прикиде «адидас»,

поит коня троянского мангала –

какое счастье сверзиться с котурн,

сорваться в трезвость, не меняя позы!

У ангелов сегодня перекур

поэтому и вспыхивают звёзды,

сгорают со стыда стада комет....

Расхожий гений, что бы не кумекал,

не спрашивай, по ком звонит омлет –

всё плагиат уже от древних греков!

Кто вспомнит о тебе, что был таков

большой и белый, как глоток кефира?

Но водяные знаки облаков

ещё не признак подлинности мира!

Занимательная мифология

Воспаришь с бодуна – даже камни летают во сне:

что-то мёрзнут глаза, а в руке этикетка с бутылки –

это схема «Ситро», план Маршалла, ручьи по весне...

Снег идёт за тобой – так скользят за магнитом опилки.

Так теснится шпана, не решаясь настигнуть пока

смельчака, что вон с той совершал это даже в постели!

По ночным перекатам на нерест идут облака,

подогрев без того сексуальную ярость метели.

Можно вечно Тезеем служить в лабиринте метро –

здесь арго москвичей остаётся, как ужин на завтра...

Мне удастся в игре, где становится «medium» – «pro»

ближе к часу поднять на рога своего Минотавра!

В эпицентре страны, если плюнешь куда – всё равно

быть героем Эллады другой не найдётся причины...

Мне уже никогда не курить «Золотое руно»,

и луне не сиять из разорванной в драке штанины!

Запоздалое

В пижаме колорадского жука

пребуду я с оконной рамой слитно,

пока довяжет сумерек рука

черешневый вишнёвый ветер свитер.

Моторов копоть впитывает тень,

где рокеры – в короткой рокировке.

И женскую коленку скоростей

переключают жарко и неловко.

Сквозь тишину проедут по оси

на великах не великобританцы,

а Мандельштам – простуженный Осип,

изранен готовальней в школьном ранце.

Успехи географии – не факт:

всплывает чудо-юдо рыба Киплинг

кипит тройная царская Уфа –

в бульоне облака, в томате килька!

Облезлые вигвамы пирамид

заклинит, как окисленные клеммы.

И ты, покуда Бог тебя хранит,

имеешь право: прямо и налево...

Игра снов

За что, кривому солнцу вопреки,

одной строкой пробиты две щеки:

от боли даже хрипу невпротык –

пусть вырвет зубы, только не язык!

Пусть по усам, пока могу терпеть,

течёт, как мёд, расплавленная медь.

Там свищет Свифт, светает рано там,

а на ветвях: аппорт и джонатан.

Лежит на кочке, выполнив скачки,

лягушка, как забытые очки.

Звенит, с утра не попадая в тон,

натянутая леска плеска волн.

Падёж скота, винительный коттедж...

Грядёт июль, и запах лип не свеж.

В гнездо заглянешь за пожарный щит –

миноискатель жалобно пищит!

Катрены маслом

Спасаясь от сорочьей голытьбы,

мычат стада, вытаптывая ёлки –

такая вот воронья и судьбы,

не разобрать чужой души по тёлке,

полёты в космос, залпы конопли

насущный хлеб, что в сухомять умяли,

два проводка – попробуй коротни,

и вылупится приз с шестью нулями,

а выпадет волшебный завиток,

навешанных собак гулять пора нам –

вдруг чья-то сука треснет между ног,

но кобели залижут эту рану,

последний из России сквернослов

уехал затовариваться в Лондон –

рабы на имплантации зубов

подорожали, но с каким апломбом,

и только ты, строжайший эконом,

свою страну отпаиваешь квасом –

ужесть утра, но темень за окном

трясётся, словно стрелка у компаса.

Квартирный вопрос

Жареный петух уже не в теме –

попадает в пятницу впросак…

Собирай потерянное время

и грибы в строительных лесах!

Если первый снег – кора берёзы,

прямо над горою Арарат

августа просроченные звёзды

сочные, как yandex-ы, горят.

Тут, куда ни плюнешь – даль больная

требует аренды за жильё…

Широка страна моя родная,

но инфаркт обширнее её!

Кладбище метафор

Кенарем распеться не успею –

опера повесилась на гласных...

Кто бы помнил, что стряслось с Помпеей,

если бы у Плиния не астма!

Видишь, в закромах духовной пищи,

уцелел один словарь толковый,

потому что, где светлее, ищем

между строк, а днём – согнём в подкову.

Научившись воровать и красться,

сыт одним, что вечности потрафил,

с бодуна, плеснул в четыре краски

скан воды на кладбище метафор!

Потому что сердце, как бутылка,

бьётся, а стакан души залапан.

Велика печаль скрести в затылке,

где и так полно уже царапин...

Крещенские морозы

Заставляют забыть об обеде,

вылетая из клавиш упруго,

неразлучные «буки» и «веди» –

невдомёк отдохнуть друг от друга.

Монитор, ослепительно липкий

продолжает подобием клона

добавлять в вечереющий «Липтон»

электричество вместо лимона.

Выходи из купели вне жанра –

так пчела, в полосатой попоне,

оставляет дрожащее жало,

разжимая кулак – на ладони.

Тонко блеет пурги ностра коза –

рубит ветки берёз, как мачете.

И цыганские ноздри мороза

рвёт заточенный коготь мечети.

Вот с постиранным возится баба –

ей прищепками щёлкать не просто –

притворилась Андреевским флагом,

расправляя хрустальную простынь!

Ласточка

Размяли нотный стан гантели муравьёв.

Противно, словно моль застряла между пальцев.

Козырные тузы трясёт из рукавов

лохматый дирижёр со лбом неандертальца,

фрак побежал по швам, а значит дело – швах,

в буфете пива нет и бутербродов крепких...

Вот зрители идут в шафрановых шарфах,

в карманах – карамель, и дождь – в марсельских кепках.

Прозреешь ли, когда намылено лицо,

а бритва не скользит – пугают гвалт и склока

кармических ворон, почуявших мясцо,

ресницами крыла захлопывая око.

Забравшись на газон, протрёшь сырой травой

ботинки из-под ног и кулаки от драки.

Смотри, уже висят над каждой головой

аккорды облаков и ласточка во фраке.

Листопад

С утра в окно заглядывают осы –

их купола набиты янтарём!

И ты, родная – золото вопроса,

поэтому терпение сотрём.

Когда упасть грозит всему живому,

когда вода горячая на вкус –

ты мне нежна и взята за основу 

стекла любви, в прожилках, словно куст.

Не так ли, в перепадах из зазоров

ты мне нужна по ягоды была,

когда леса и дали Сальвадора

оберегала голая Гала.

Ты звон покоя во вселенском оре,

прощальный взор взорвавшихся ресниц...

На горизонте шахмат скоро море,

а море не проигрывает блиц...

Два слипшихся стакана на буфете,

а дальше – моря скользкая трава,

там паруса высасывает ветер,

затычку чайки выдернув сперва.

Когда сюда с апломбом недоноска

я сквозь осколки времени пролез –

чужая кровь растопленного воска 

отозвалась не сразу на порез!

Ложная тревога. А. П.

О плинтусе не думай свысока –

слежавшуюся пыль не стоит трогать.

Взялась очистить дольку чеснока,

но кожура заехала под ноготь.

Приклеится винительный падеж –

моргай хоть в морге честными глазами,

поскольку погоришь не за коттедж,

а за госдачу ложных показаний.

Пример бюджетной радости возьми,

как держатся пельмени друг за друга –

живут без утомительной возни

в кавказском кипятке хинкалиюга.

Покажет грудь январская заря –

её сосок, как пипка на берете.

В окаменевшем пиве янтаря

нет ничего хорошего – забейте.

Пока, напившись сумерек, спим мы,

в давильне сна найдёшь меня по стрелам 

торчащим на присосках – из спины,

из сердца, нарисованного мелом.

Лох серебристый

Рыбы эфира, холодные всплески,

скачет моторка, на полном газу…

В небо заброшены сети и лески,

слёзное марево – мушка в глазу.

Ветром запахнута не по погоде,

ночь – напролёт прозябает в тоске,

в дырах озона, где звёзды, на взводе –

вязнут у облака в каждом куске.

Режут – по-чёрному рачьи ручищи…

Тмин и ромашка забиты в кальян.

Пастой Гои можжевельник начищен –

Вжик – и написано: здесь был Колян.

Лох серебристый, посыпанный солью,

лезет в объятья рыбацких костров.

Стынет коряга, как мумия тролля,

вобла рояля, надежды остов…

В ней ли причина удачи вчерашней,

плов из белуги, да клёв на реке!

Лох замороженный, клон мой опавший,

сбросишь листву, и опять – налегке…

Малость

Дождь доносы печатает нудно,

ну и ты по стеклу барабань!

На суку, где болтался Иуда,

астраханская сохнет тарань.

Банка с пивом, разбитая осень –

пусть её киноварь в монтаже.

Всё любви у Всевышнего просим,

невдомёк, что любимы уже…

Медсестра

И оно превращается в золото,

если «чёрная касса» пуста.

Кислородная маска проколота,

а на старте считают до ста.

Метеоры в свободном горении –

космонавты на крыльях погон,

мы любви добиваемся трением,

и проходим сквозь этот огонь.

Наши волосы пачкает сепия –

хоть с последнего фото слезай.

В аквапарке медуз милосердия,

ты – моя Марсельеза, в слезах.

Разбери злой будильник на винтики,

в телефоне звонок отключи.

Под наркозом зимы и политики

ты – моя электричка в ночи.

А пока эти звуки заветные

закатает эпоха в цемент,

не греми, в головах, инструментами –

испугается твой пациент.

Мобильные связи

Скобой подбородка и мочкою уха сладка,

исландская сельдь крутобокая…

Какая собака спустила тебя с поводка

моя длинноNokia?

По небу полуночи медлит лететь Азраил,

эфира нанюхавшись досыта.

Последнюю «двушку» я в душу тебе заронил -

открой точку доступа!

Полярная нерпа, лоснящейся шкурой кропай

огни городов сортировочных.

Попкорном созвездий усыпана эта тропа –

проснулась, Дюймовочка?

Казанской подземке туннели нарыли кроты.

«Болгаркой» кастрирован Рюрик…

Доступно ли русской платформе татарской плиты

устройство кастрюли?

Хворает, упившись, великий монгольский хурал,

сухого вина, как статистики…

Там Рерих, в нирване, не Нюру ли джавахарлал

на пальмовом листике?

Монолог монгола

Одна лошадиная, в пене,

отвалится с хрустом в колене.

Над степью небесная манна

натянута шкурой барана.

Бери на арапа Марокко,

грузить апельсины – морока!

Из вены бумагу маракай,

вселенную вытоптав дракой.

Подумай, стирая одежду -

какая заразница между

Щелкунчиком или Жувагой

с губой над промокшей бумагой?

Символику времени она

отыщешь в протонах картона,

сплавляясь, в протоке, на выдрах

к светящейся надписи: «Выдох».

Мораль

Вот будущего классика тетрадки…

святой воды ему не пить с лица:

Герасим-сим не топит му-мулатку

Мазай-за-зайцами плыть ленится.

Не у него ли в рубище колодца

в жару темно от звёзд наверняка?

Неве, чтоб уползти туда придётся

разжать мосты, как челюсти жука.

В его столбцах проклюнутся ли всходы

колючей проволоки из семян?

Пора, выходит прошлое из моды –

и фантик благодатью осиян!

А ты рискни надменно отмолчаться,

когда всё на планете этой влом –

клонируй стволовые клетки счастья,

но будь поаккуратней со стволом.

Музыка

Пацан со вздувшейся ширинкой тебя до дома провожал

(где слон, как швейная машинка, салфетку к тумбочке прижал).

За то, что хомяка не старше, ему, истёкшему слюной,

пожарь яичницу ромашек на розе вырезки свиной.

Хромая от избытка хрома, рок-музыкант тебя не смог –

его реакция знакома: б-р-р, эта дырка между ног!

И с переносицы столичной, уже на кончике почти,

сползали, словно чёрный лифчик, солнцезащитные очки.

Судьба отплясывает польку, и ветер свищет, как розга.

Вот увлекает Митич в койку, индеец до костей мозга.

Его напор – гребца с галеры, на случай клинча, впопыхах,

ты принимаешь хи-химеры и целишься коленом в пах.

Когда уже тошнит от грима, любить и быть любимой тщась,

вдруг распустил седую гриву тот, кто наяривает джаз,

которому всегда неймётся, приёмист и в бровях кустист –

пусть всеми пальцами крадётся к твоей душе контрабасист.

Намаз на хлеб

Мама, что там у нас на Тибет?

Возникает, дежурный как «здрасьте»,

вымыть руки бесплатный совет,

а в тарелке дымится борщастье.

Всё, что пахло укропом с утра

и ботвой помидорной немножко,

ждёт летальный исход – кожура,

угодившая в штопор с картошки.

Рибле-крабле, опять – ни рубля:

настоящее тянет резину.

Заготовим корма корабля

и укатимся с палубы в зиму.

Окончательно сядем на мель,

открывая невольничий рынок:

Наступает за мартом форель

и сосульки летающих рыбок.

А пока, в непролазной ночи,

не болит и живётся, как проще.

Муэдзин с минарета кричит,

словно пробует бриться наощупь.

Начало света

В настроении паническом

перед стужей ноября

бьётся чижик электричества

в нервной клетке фонаря,

а внизу метлою шаркает –

в телогрейке старичок,         

перекинув рваным шарфиком

первый снег через плечо!

Наше поколено

Мокрый снег опять, наводит грусть

свой прицел оптический в Измайлово,

ну а вам, расфрендженые, пусть

дышится е-мейлово и смайлово.

Молодость горой сползает с плеч,

тянут на покой похмелье, годы ли –

только я надеюсь буду веч 

ножевой, как изваянье Гоголя.

Прежний пыл не снять со стеллажа –

мишура заела карнавальная,

режешь правду-матку без ножа,

а она визжит, как ненормальная.

Всё, что украшало твой досуг,

поросло ромашками забвения,

тупо под собою рубишь сук,

а они смеются тем не менее.

Не моё кино

К асфальту фонарями приторочен –

растянут снег и соткан в полотно.

Запущено в прокат до часу ночи

прогулки черно-белое кино.

Известно, чем закончится картина,

понятно, кто кого уговорил!

Помогут ли уплыть из карантина

спасательные пачки балерин?

Курилка жив! В чести герой вчерашний –

нашёлся гардеробный номерок!

Мосты не разведут, как прежде, шашни –

и небо не провалится у ног.

Надеждою на лучшее измотан,

по-прежнему натужен в кураже,

гоняет Джека до седьмого пота

а тот не пишет Идена уже….

Небо вокруг

Двигались по солнечному кругу:

разрывные цепи, хоровод…

Штандр-штандр, где моя подруга?

Гуси-гуси, лапчатый народ!

Помнишь в небесах разводы мела…

Каждый на рассвете – новосёл!

Целоваться в губы не хотела –

просто не умела, вот и всё!

Как же – заграбастал первый встречный!

Обещал – всё будет хорошо?

Помнишь, май просыпал нам на плечи

сумерки, как мятный порошок?

Покупали марочные вина,

клеили конверты языком!

Вечности замедленная мина

тикала у мыса Меганом –

мы, над ней ступая осторожно,

в этой бездне видели с моста:

Ференц Лист, срывая подорожник,

зачитался музыкой с листа!

Нейтралитет

Выпал гребень озона, покинув пазы,

из распущенной гривы вчерашней грозы.

Распелёнутый сном, убегай по слогам –

гром рванёт и добавится ваты ногам…

Кто, под грифом рассвета – секретным орлом,

с пулемётом на вышке торгует еблом?

Виноградные бицепсы напряжены,

разжимая над полем струбцину войны.

Тянет временем… офицерским ремнём,

детской верой, что мы никогда не умрём…

Перекрасится в нечто Вселенная вдруг –

это кажется, это – Бейрут на испуг!

Всё равно ли какой народится итог…

Ты – наживка удачи, будь спок, молоток!

На халат психиатра пуская слюну,

забиваешь на мир и кладёшь на войну!

Новый год

На красной башне бой курантов стих.

Шампанское, проваливаясь, жжётся.

Наш оливье не вынесет двоих

в год лошади, что в яблоках от Джобса.

Над крышами, как резаный, визжал

китайский фейерверк и таял куце.

И понял Жан, который из волжан,

что в прошлое уже не протолкнуться –

ему щебечет с жёрдочки лимон,

палёный спирт разводит футы-нуты,

плечом прижатый к уху телефон

не позволяет выйти на минуту.

Всё меньше нужно дырок в ремешке.

Заманчивее девушки с Ютуба.

И голубь мира – поцелуй в снежке,

летит в лицо, разыскивая губы.

Ножевая корана

Проколот спицами Арахны, прожарен сотней папирос,

хоть ртом дыши – цветёт и пахнет сгоревшим веником мороз,

стволам берёз не до корысти – в меду от заячьей грызни,

тебе, Жан-Жак Руссо-туристо, обнять Снегурочку ‒ ни-ни,

льют сумерки с шершавой крыши свой черносливовый крюшон,

ты без фьюражки шышел-мышел, но к маме так и не зашёл,

попробуй различить сквозь вьюгу от фонаря слепую брешь,

слова, где буква π по кругу – сплошные здёжь и стоунхендж,

лохматый снег толкает в спину, густой и кислый, как щавель,

несёт пургу для «джавелина», в котором гвоздик джарджавель,

но поворачивают башни дома под скрип кирпичных кож,

сошлись сугробы в рукопашной, и месяц – выбитый, как нож. 

Огород

Б. Кенжееву

Расплавленной тыквой окажется завязь –

такая жара, будто не было Ноя,

такое амбрэ – лишний раз убеждаюсь,

Мир создан в Китае, как всё остальное:

ржавеют шприцы однорозовых сосен,

укол под лопатку... прививка – навылет,

фарфоровый воздух в теплице несносен,

который на даче разбили не вы ли?

Ботвой помидорной моя размахался,

что, дустом присыпан и пьяненький малость,

сквозь битумный лак просочился нахально –

скажите светилу, что я извиняюсь!

Тибетские – в хлам, на поруки возьмут ли,

сутулый сэнсей из японского мульта,

меня, с чёрным поясом по камасутре,

на грядке с Бахытом тягаться писулькой?

Досадно корням в унавоженной терре,

когда не пускает рассада налево...

И, взором врезаясь в зелёные перья,

любую морковь принимаешь на веру...

Одинокое

Друг народа, нас таких не много,

тычу подозрительной трубой:

ты моих солдатиков не трогай

и не мажься краской голубой!

Тех же, кто набычился напротив,

раздувая рёбер переплёт –

щелбанами молотов молотит,

под микитки берия берёт.

Хоть от шаурмы не зарекался

от айвы, памелы и хурмы... –

слушал битлз, гершвина и майлса,

вызволял манделу из тюрьмы!

Обходился с женщинами вольно,

частика томатного честней!

Счастья нет, одни покой и "volvo".

И багажник полон запчастей...

Осэн

1.

Над лесом и болотной ряской

брызг веера шалить вольны.

Европа продирает Глазго

на узкой Сан-Тропе войны!

Из Грузии хмельной и терпкий

приехал ржавчины раствор…

А на червонце Ленин в кепке –

закладка в книжке до сих пор.

Палёной шерстью сыплет осень.

Бежать из дыма не моги:

накинь ветровку 38,

погоны – стельки в сапоги!

Ножом консервным дождик тянется

по краю крыши, набекрень…

И кролики, с глазами пьяницы,

ныряют, с перепугу, в пень.

2.

Скажите это всем и восемь,

в остатке, заповедей свод:

перебежав дорогу, осень

жуёт конину, ну и вот

орлом двуглавым выпал жребий

кобыле – грудь её пестра…

Салют созвездий в ясном небе,

в «замри» играет до утра.

Дымится мир сырым навозом –

колючки в гриве не спасут…

Пульсирует над паровозом

труба, как порванный сосуд.

Затаривая дёгтем соты,

попутчикам не возражай:

когда сажают самолёты –

не собирают урожай!

Отечества и дым...

Всё дорого рассудку моему

на проволочках, в медном купоросе:

мычит Герасим, булькает Му-Му,

Иван-дурак от армии не косит.

Тот за испуг получит пару штук.

А этот, разминая папироску,

сверкнёт огнивом у горы Машук,

шепнув: спокойно, Маша, я – Дубровский.

Отправлен в ночь дурацким пузырём

окрестный мир с намыленной ладони.

Уснул Шарон, Шопеном озарён,

рассорился с друзьями Берлускони.

Забытый Богом наш атомоход

щекочет корешки тунцовых грядок!

Спит капитан, по горло вмёрзший в лёд,

"салаги" спят в отсеках, как снаряды.

В де Голи метит перекати голь,

стучит судьба в окно берцовой костью.

Нам рукоплещет взмыленная моль,

взлетев на тряский капитанский мостик.

Другой солист с нестриженных бровей

сойдёт в народ наладить козье дело,

попкорный новой участи свей…

ну, и тебе, правитель децибелый!

Пасьянс

Это, похоже, небесная кара:

мокрое утро, сухой виноград…

Вместо камина – очаг Папы Карло –

носом проколотый чёрный квадрат.

Падает-падает-падает вилка

шейка, фемина… гусиный помёт.

Если и выскочит джип из бутылки –

песню попутную не заведёт,

фыркнет, объят мельхиоровой спесью:

перекосило избу и забор,

зябнет в стогу свежескошенный месяц,

сено вокруг расчесав на пробор.

Может, и я той же грязью раскисну…

Родина мира и гимна с ранья

если подвергнет кого остракизму –

живо напомнит копилка-свинья.

Денежка к денежке – лета приметы:

пруд «эскимо» камышовым оброс,

дамы, по пояс в воде, и валеты,

и виноградные косточки слёз.

Пена для бритья

Будто на окраине судьбы

фонари из лужи прикурили.

Не давите, голуби би-би,

пешеходов и автомобили.

За хороший почерк и стихи,

нам сыграют в небе шуба-дуба.

Лишь скворечник, ветками ольхи

исцарапан, сверзился с ютуба…

Из коленной чашечки чайком

отходи от пьянки гоу хоум.

Не даёт без точки в горле ком

исполнять задуманное – хором.

Юность, как болонка с поводка,

сорвалась, и потерялись мы с ней.

Выросли усы от молока –

с бородой на этом коромысле…

Помахав салфеткой над лицом,

девушка с косой «вот раньше – скажет –

брили с пальцем или с огурцом,

а теперь не спрашивают даже».

Первое свидание

Треплет ветер вихры и одежды,

эхом горло полощет вокзал.

Ты прозреешь, как прежде, но прежде

ожиданьем сломаешь глаза,

прокопчён, будто штамп на открытке –

на перроне долгот и широт:

не хватает дождя под микитки

часовой у Никитских ворот.

Вставлен в солнце левее грудины

ртутный градусник башни ТВ,

На батуте весенней рутины

кувыркаться с девчонкой тебе –

но, ресницами ветер листая,

разглядев её из-за угла,

от любви испугался растаять

и сбежал от чужого тепла!

Песочная баллада

Песочница, а раньше был мой дом,

где я, в бреду черемуховых веток,

походкой молодого Бельмондо

соседских очаровывал нимфеток.

Листал Толстого, Пушкина усёк –

одна любовь к отчизне филигранна...

Теперь повсюду сыплется песок,

и жизнь груба, как кожа чемодана.

Всему – труба походная, пока

бросает, как торгаш на гирьку, ветер

слежавшиеся в небе облака

минтая в замороженном брикете.

Цыганский откудахтал леденец......

Двадцатый век, позволь, пока не поздно,

тебя вдохнуть, как жемчуга ловец

с запасом набирает свежий воздух.

Там память рефлексирует давно,

почти – собака Павлова с пробиркой.

И, если жизнь рифмуется с кино,

то в каждом кадре – Ленин и бутылка!

Пионерская зорька

Следы футбольной ярости травы –

царапины и зелень на коленках,

зажмурившись, выстраиваем стенку,

но мяч проходит выше головы.

Люцерну в поле ветер навертел,

смолистый пар глаза щекочет трошки,

под кирпичом жуки, сороконожки,

ну а кирпич куда-то улетел.

От жала не уйти в гримёрке пчёл,

чьи лапки пудрят пестики акаций,

на реку бы, по-быстрому, смотаться –

в шипящую волну, как утлый чёлн,

здесь каждый в улье глупая пчела,

страдает в тихий час на раскладушке,

пора бы угостить дождём лягушку,

что в тумбочке скучает со вчера,

все – пионерской юности «сачки»,

хотелось бы и мне сегодня, братцы,

перед «штрафным» привычно снять очки,

чтоб ничего на свете не бояться.

Подмостки лета

Разбита в кровь макушка лета,

и на коленках пузыри…

Сухарь штакетника шкелета

грызут крапивы упыри.

Июль на летний трон помазан,

пол неба – тёртый промезан…

Шуршит в овраге протоплазма –

а то засада партизан.

Вот вышел трагик с того Фета

со шпагой молнии в руке,

чтоб громкий дождь на сваях света

прошёлся дурнем по реке.

Ещё клубника в поле зрима,

за ней тряпичный лес повис…

Всё – фальшь и нежить, кроме грима –

и жесть гремит из-за кулис!

Последний блин

Всё кажется твоя рука мне

сигналит с катера платком…

Вода изранена о камни

и притворяется глотком.

А мне чего-то очень жалко,

как заболевшего щенка…

Бежит, подпрыгивая, галка

со спичками от коробка.

Покрышкой на цепи отмечен,

причал – терпению цена!

А вот и мать домой, под вечер,

ведёт за ухо пацана.

Бросаю камушек по глади –

его проглатывает рябь.

Как это выразить в тетради,

выстраивая буквы в ряд?

Воздушным поцелуем с пальцев

и я надежду упустил…

Куда же – за мои шестнадцать –

горячий «блинчик» укатил? 

Похмелион

Ни дна ни покрышки горящей

в стакане, ни капли вины.

Сыграешь когда-нибудь в ящик,

заправив рубашку в штаны.

Причешут и пропуск привяжут,

где ты не по чину воспет.

Пускай она слипнется даже

от патоки этих конфет.

Что может быть слаще рассола!

Зачем, на пороге огня,

дровам в перестрелке весёлой

жалеть, как патроны, меня?

Но будто сквозь щели перрона

увидишь, набрав высоту,

страну сигарет электронных,

румяных чертей суету,

где празднует Пейсах Варавва,

под ложечку врезался быт,

и цадики, ради забавы,

друг друга сбивают с копыт.

Поцелуй

Губы, словно подошвы улиток,

оставляют соринки и клей,

повторяя чеширской улыбкой

поцелуй на холодном стекле...

Собираем тянь-шань на Жень-Шене

пионерские песни поём.

Дробовик, поражённый мишенью,

на плече отдыхает моём,

переломленный через колено

он, не промах, теперь – не мастак...

Афродита выходит из пены

чтоб заняться бельём на мостках.

Бабу-out в тени бабу-in-а

разыграл на жалейке гамбит...

Видишь, облако, как балерина

на фарфоровой ножке стоит...

Накомарник сырой расплетая,

кофемолке рычи "От винта"!

Пропадай голова без минтая,

в полынье удивлённого рта!

Привет Тютчеву!

Люблю грозу в конце июня,

когда кипит в саду вода,

когда пускают окна слюни

и днём темно как никогда…

Сломив сопротивленье Ома,

природной физики азы,

дождь отрясает клубни грома

с трепещущих корней грозы!

Тогда и выстоять не страшно

былинкой в этом кураже.

Сирени гречневая каша

готова к ужину уже…

Проза жизни

В чистом поле не вера, а Верка

безнадежная, а родила,

прикорнула в конвульсиях ветра,

по любви – вот такие дела,

и – до вечера снова на выпас

подрастающих папье-маше:

кто родился в рубашке на выпуск,

кто в гнилой телогрейке уже,

то сажает вредителей Сталин

то трясёт кукурузой Хрущёв.

Гоголь помер, а страхи остались,

только мы не боимся ещё,

мы живых уголков детсадисты

физкультурники уличных драк,

и на милость врагу не сдадимся,

потому что не знаем, что как.

Прощание в июле

В работе лепнина тумана,

достаточно ила с песком –

скользить по наклонной туда нам,

вцепившись в перила пустот.

Эпоха застыла нелепо,

но ты продолжай, как привык,

стекло запотевшего лета

нести на ладонях прямых.

В покоях берёзовых просек

увидишь сквозь линзу слезы –

распорота молния в профиль

на мокрой газете грозы!

Началом июльского блуда

копи благодарность судьбе…

А та, что вернётся оттуда

подарит надежду тебе!

Пугало

Не отступят грабли ни на шаг, гусли-робингуды огорода.

Спутником процеживая шлак, их найдут в осадочных породах.

Зубья разогнут, умерят прыть, ржавчину сошкурят на заводе.

Мне же – «Яву» явскую курить и скрипеть костями к непогоде,

улыбаться чучелом с гряды дуракам, пока из телогрейки

пуговиц непуганых ряды с корнем рвут скворцы и канарейки.

Тьма грибов – в строительных лесах, в небе – прокламации акаций.

Только ты, со жвачкой в волосах, сохранишь способность удивляться.

Как башмак, описанный котом, априори мир вокруг притворен –

феню ля комедии понтов огребли по полной братья Коен.

Дождь проходит лужи по слогам, вот и жизнь сочла меня полезным,

пригласила как-то в свой вигвам – сунулся, но крылья не пролезли.

Рванодушие

Акведука когда наблюдаю дугу я,

зарождается в Риме фальшивое папство –

Вытекан из одной, затекана в другую,

конденсат на щеках, словно мятная паста,

католический спирт разведите пожиже,

как врагов на геройских слонах, подытожьте,

нагибал Ганнибал, а не то, что в Париже

акварелью прохожих обрызгал худождик.

Под копытом Европа ложится на пузо,

вышивая смычками штаны Пифагора,

в балалайке болтается гипотенуза,

ей, как сейфу, по кайфу страдать от запора.

Словно печень, закат развалился полого,

сквозь узорные стёкла из ацетилена

собирался и я дозвониться до Бога,

но заслушался Вагнером в этой пельменной. 

Свобода

Всё останется в теле:

рук усталых ломы,

две берцовых гантели

и чугун головы.

Злые гроздья свободы

где, условно ничьи,

на ветвях небосвода

громоздятся грачи.

Пусть – ни дома, ни мысли

над тяжёлой водой,

все извилины выси

до последней – с тобой!

Нет нужды материться

и обиды терпеть….

Ты летаешь, как птица,

только некуда сесть!

Сладкая жизнь

Откупорь старое кино, где первый кадр шенгенской визы –

гостиница, всё включено: свет, холодильник, телевизор.

Балконы поросли бельём сбежавших на пленэр девчонок...

Что в Римини тебе моём на Данте виале в Риччоне,

переживая Амаркорд субботним днём в толпе бесхвостых

друзей, ревнителей свобод, которые протяжный воздух

засасывают, как стакан до синевы на подбородке?!

(не покупай у молдаван венгерские косоворотки!)

В забое древних дискотек добыть несложно чёрный Гугл –

цепями, будто пленный грек, гремя, жара идёт на убыль.

Поймав, заблудшую овцу на бойню тащит добрый пастырь,

чтоб мясо завернуть в мацу, запить вином и сдобрить пастой –

у повара кишка тонка и кетчупом облита тога...

пусть брызги молний с потолка внезапны, будто мысли Бога!

Пора бы стариной тряхнуть: лицом к лицу, в пылу забавы,

пройдём скорее этот путь по макаронине зубами!

Случайная связь

Мы с тобою – большая компания,

будто пули в двустволке, вдвоём –

на каком этаже мироздания

лифт по кнопкам пластмассовым бьём?

Чёрный вакуум тросами клацает,

вероятность осечки – пошла...

Словно душу холодными пальцами

расцарапал, а кровь не пошла!

Среднее образование

Неустойчивой матрицей плети берёзы текут

облучённой амёбой под ней расползается лужа.

Первое имбиря. В школе Фрейда вселенский «зер гут»…

Дзига Вертов и тот страшеклассницу кофром утюжит!

Это как бы не я… марганцовку рассыпал и йод,

брызнул камфорой и пробежался с кадилом по крыше…

Та ли йота, не та – всех в страну дураков увезёт,

там что «лево руля» или «право руля» – не колышет.

Это как бы не я… от гниения город не спас.

Замерли в янтаре муэдзины, попы и раввины…

Трудный месяц имбирь починяет луны полиспаст,

где на срезе горит чешуя средне-русской равнины.

Степь

1.

Доколе наклону над бездной копиться? –

ответьте, Ньютон, Гей-Люссак и Капица.

Поломанной куклой наследника Тутти,

виясь, испаряемся в капельке ртути:

у девочки вышиты золотом банты –

у мальчика галстук от Клауса Санты,

вокруг – заводные солдатские каски,

палёный коньяк, и тушкан мексиканский…

Как суффикс не ту выбирает основу,

за тенью орла поспешу беспонтово,

звенящих шагов перепутанной цепью

прикован к пустому колодцу над степью…

2.

За спиною притих, напролом, милицейский свисток –

замудохался, видно, играть со шпаной в догонялки…

Соловьи – патрули тишины, что ни шатко ни валко

прорастают, в орешнике, клювом пустым на восток.

Отрезвев от натуги, и ты задержись на денёк,

обезьянней тоской по мочёной бруснике повязан.

Ярославна не плачет. Поэтому Кэтрин Денёф

пустит в кадре слезу над татарским расклёванным мясом.

Стихи

С комаром у виска надоедливым ночь коротаю:

многоточие звёзд бесконечно, луны запятая

из диктанта залива, а там золотые лягушки

осыпаются в воду как будто плеснули из кружки.

Что не скажешь, в сравненьи с «Энигмой» светил – всё коряво…

Вспыхнул ветер неоновой лампой в испуганных травах.

Вот затикал сверчок спусковой и в тылу побережья

по сигналу его – диверсантов-стогов перебежки.

Всё, что зрело вокруг и случилось с тобой не напрасно,

в закоулках души обнаружит прибор инфракрасный.

Вот рука погрузилась в скопление кнопок и клавиш…

И теперь, как всегда – не поймёшь ничего, не исправишь.

Страсть 

К...

Выходи, пусть волосы – наотмашь!
Солью губ, случайных ветра трещин,
радугу прибоя пригубя…
Улыбнись, когда смешное вспомнишь.
В море распоясавшихся женщин
запятнаю первую тебя!

Выходи водить из круга платья!
Ты смотри, какая недотрога –
косятся сквозь шторы соловьи…
Я бы утонул в твоих объятьях,
если б не дельфины – эти ноги,
эти ноги добрые твои!

Сумерки

Кончается наркоз, и – музыка потом,

орудует скрипач нажопкой по металлу.

Май гонит самогон и варит суп c котом,

и липнет языком: алло, аллея, алла!

Мы выследим его по пузырькам следов –

дождю невмоготу дышать через тростинку.

Вспорхнувшим мотыльком от сердца отлегло –

но свечка, как часы, страдает нервным тиком.

Татарки мертвецу, грузинки от трусов –

имеет смысл извне, когда возникнет между...

Кустурица – в кустах, забился в люк Бессон,

запущенный стрелой из плечиков одежды.

Летит под стол второй бутылки пустячок...

Пора морщины лба расшнуровать под душем:

пусть время, как вода, сквозь волосы течёт,

и воздух измельчён черёмуховой чушью!

Такая музыка

Свален у забора птичий щебень,

прямо в лужу годовых колец.

В городской окраине ущербной

застоялся дождь, как холодец.

Жизнь не вызывает аппетита

хоть ползёт из новой скорлупы

по асфальту, набрана петитом,

как на пачке гречневой крупы.

Выгребаем, в будущее вперясь,

так лососи трутся борт о борт –

кажется, торопятся на нерест,

по идее – прутся на аборт.

Снова всё весомо, зримо, грубо:

Из кармана вытянув кастет,

композитор дал роялю в зубы,

вот и льётся музыка в ответ.

Тишина

Море в берег торкалось всю ночь –

не пустили и послали прочь,

Только дым валил из саксофона

будто джаз, как опий подожжён.

Пролетела брошенным ножом

обоюдоострая ворона.

Я же погружался в тишину,

будто шёл по шёлковому дну,

до тех пор, пока раздался ветер.

Через вату памяти трубя

раковина слушала тебя –

или поворачивался вертел.

Не поверишь – будет всё ништяк!

Скрюченными пальцами дождя

схвачен под узцы лежачий камень…

Отвечай вопросом на вопрос:

медный всадник – бедный купорос,

твой костёр и тот развёл руками!

Спотыкаясь, чайка воду бьёт

точно в отражение своё!

Ты же вновь изрыщешься по следу…

Попадёшь из этого всего

прямо бесконечности в седло –

знак бессмертия велосипеда!

Ударившись локтем

Немыслимо сбежать от цвета беж –

настолько жизнь вокруг ветхозаветна,

пока играет в ножички главреж

и об асфальт заточен вектор ветра.

Забытая царапина кровит,

напоминая жженьем вой сирены.

Закованный в мадженту и графит,

застыл Лаокоон куста сирени.

Созвучья, словно бусины бросай

в молчание природы после линьки –

фехтует хрупкой молнией гроза,

защищена плетёной маской ливня!

Проверим напряжением струны

какая у кого рок-группа крови,

а если сердце с правой стороны –

неуязвимо отраженье, кроме

мучительной стрельбы поверх голов

глазами, разминаясь для сугрева,

чтоб умиляться, словно Гумилёв,

слагая абиссинские напевы.

Уроним Босха

Утончающим гелием эго раздуто

так, что кончик рубашки торчит из ширинки,

незнакомые буквы закона как будто 

перевёрнута лента печатной машинки,

остальное твоё демонстрирует живость –

паучком по воде пробегающий литий,

вот и перепития такая сложилась,

невозможно отделаться от перепитий,

каждой девице с бантиком верно лет за сто,

говорят, что случается это в природе –

вроде сдулась совсем, но осталась грудастой

на юру во Содоме ли во эврибоди,

ты вьюном оплетал ослепительно юных,

словно коршун парил, не какой-то возница,

что, закон тяготения не переплюнув,

так стремился в гудящее небо вонзиться,

потому, кто приземестее, тот заметней,

вряд ли чёрное мыло для негров не гоже –

может статься война, или статский советник

подмигнёт с облучка государственных дрожек.

Хана

Сегодня начинается на Ка:

то каплет, то колеблет, то колышет,

ощупывают небо облака 

и больно спотыкаются о крыши,

напрягся лётчик сбитый, но живой –

как долго рассекают мимо кассы

затянутый в скрипящее конвой,

и в гриндерсах лихие пидарасы,

земля одна – то мор, то недород –

кому нужна такая этих кроме – 

но ссорятся соседи каждый год,

как голуби купаясь в лужах крови,

природу проверяя на испуг,

ползёт предгрозовая даль гнедая,

не дремлется в саду, когда из рук

по яйцам Достоевский выпадает,

по вымытому где ни наследи,

опять всему хана, и всё насмарку

одна надежда, счастье впереди –

смотри туда, как на электросварку.

Хронос

Дышит гладиолус ноздреватый –

как он с клумбы мне ни намекал,

я опять не высказался матом,

чтобы не подумали «нахал»,

только, про себя впадая в ересь

от Фетяски в сумерках цикад,

сетовал – шумеры расшумелись,

им бы цыц на цыпочках цыган,

у меня в карманах два кастета –

вечная любовь и мерзлота,

над отчизной кружит не комета –

мимо денег водка разлита,

запасайся музыкой с винила,

что уродов делает людьми,

чтобы от частушек не тошнило,

как от Камасутры без любви,

поздно удивляться: ну и рожа

управляет новым косяком,

молодым везде у нас дороже,

Млечный путь – по ссылке босиком, 

только там воистину возмездье,

хайп и возвращение на Русь,

капилляры глаз моих – созвездья,

а зрачки – никак не разберусь.

Чемпион

В огонь картина маслом подливает,

ворочается копоть, как медведь.

Куда не плюнешь – точка болевая,

покрутишь тыквой – некуда глядеть.

Попробуй, передвинь ворота Ада,

свари судью – какой с него навар?

Малюешь фигу кистью винограда,

изюмом – только Фешин и Анвар.

Художнику – глаза лечить черникой,

головкой спички чиркать о стекло.

Конечно, западло орлу чирикать,

но все – орлы, пока не припекло.

Укатишься с горы гигантским салом,

когда флажки снежком припорошит.

Всего-то дел останется за малым,

но малый отзываться не спешит!

Вокруг запахло жареным, а не хер

ловить, сверкая задом из прорех.

Вот «золото» досталось на орехи –

случилось же такое, как на грех.

Что будет – что будет!

Млечный путь в низинах заболочен...

Ежевичную корзину ночи

ложкой дёгтя выест до нутра

дзен буддизм будильника с утра.

В зеркало вернусь сознаньем торным,

сердце уколов о Тину Тённер.

Тесно в биологове моём:

сказывается усталость стали:

прохудился нипелем в Непале,

а ещё Аполлинер Гийом!

Накануне острова Умберто

лезет на рожон резина ветра

чуткая, как палец на курке,

стали или сплавов по реке...

Светофор подпрыгивает синим,

дышит в спину форточки разиня.

На треноге будущих побед

в щепках ослепительного света

замер телескоп велосипеда

или велескоп-телосипед...

Выгребает жизнь в семнадцать вёсен –

солнце брызги склевывает с вёсел!

Жалко, что теперь! Что было до –

судаком колотится о дно.

Тень воды хрупка и тонконога –

лба её не смей губами трогать....

Склеивать не ты ли уповал

берега? Прислушаешься к рыку –

гром благодарит тебя за рыбу

бумерангом чайки наповал!

Чёрные очки

На лежаке солёном клавишей залипла,

вся из себя реклама: «бедность не порок»!

Сосед, залётный дрозд с Бискайского залива,

прицеливается, чтоб выклевать пупок.

Штормит сплошной волной – перманганата кальций,

ты, как алмаз в воде, невидима почти,

холёный виноград мнёшь лепестками пальцев,

бумажка на носу и чёрные очки.

Разносчики вокруг орудуют умело:

катранчик с балычка, лаптей арбузных вспых....

Ты, словно Ифигения в Тавриде, офигела,

в следах кофейных брызг из родинок своих.

Визжащая под плетью теннисного корта,

где жёлт запретный плод и палачи сильны

вернёшься, как болид, из облака Оорта,

чтоб распахать леса и вызвать дрожь земли!

Воистину фаст-фуд! Какая это скука

наличными платить и жить последний раз...

Сквозь трепет тетивы пройдёшь все кольца лука,

чтоб на меня смотреть не закрывая глаз!

Эффект красных глаз

За окошком, в прорехи черёмух

лезут тонкие пальцы огней.

Провожаешь гостей незнакомых,

замерзая в снегу простыней,

иероглиф любви, эге-гейша,

ночь разлуки ещё не мораль

пусть отравится бабой простейшей

не простивший тебя самурай –

он презреньем к судьбе прорезинен,

недоступен, как громоотвод.

На трубе добрый филин Феллини

сочиняет как раз Амаркорд...

или – злая сова Куросава

точит клюв, точно нож для суши...

Кто спасителем явится самой

несейчасной японской души?

В западне бьётся западный ветер

сердцем трепетных гадин – гардин.

Красноглаз, чисто выбрит и смертен,

успокойся, он тоже – один!

Яша

Сутулая фигура речи –

выходит Яша на крыльцо:

полощет чаем – нёбо лечит,

ободранное леденцом.

Хватает голыми руками

пилу крапивного листа.

Добро должно быть с Мураками,

а не считалочка до ста!

Довольно глокую кудрячить,

храпеть у бокра на бедре!

Играет ливень кукарачу

на перевёрнутом ведре.

Дверь, закусившая газетой,

шутя, расклинила косяк...

У Яши пятый день с соседкой

не получается никак –

«... и кюхельбеккерно и тошно...» –

гласит наколка на плече.

Печётся по нему картошка,

и дым валит из СВЧ!