Людмила Поклонная

Да плещется в две реки не расплещется 

имя твоё, Псков-Плесков,

в сентябре Господнем,

отлетающем.

Неба крылобиенье –

тахикардия предзимняя.

Ветер от листьев пуст.

Колокол воскресенья

серебряноуст.

                       Взвившимся троептичием осенён,

                       плещется город в имени. Плещет звон.

Перебивая ворон,

от прохлады чуть пьяный

проводник иномирия воробей

прочирикает: «лётчик-лётчик».

Катит по небу аэроплан двухколёсный.

Уточкин! Женщины стонут: «летит-летит».

На свидание у реки торопящийся гимназист,

не жалея фуражки,

поднимает румяный лик.

Околыша круг васильковый

время оформит в нимб.

                                            Ныне освещающи путь к реке

                                           огоньки рябины на ветерке

взгляд иссушен, зонтик обезвожен,
шляпки фендибоберный каприз.
отбывай из мрачненькой прихожей,
захолустным воздухом давись

на пути помойка-самобранка,
здесь перековеркан стайный дух –
воробьёв визгливых перебранка
задевает музыкальный слух

бедный воробьиный человечек,
чёрною иголочкою взгляд.
птицы вянут, птицы шелестят.
время гладит перья, время лечит

Румяный ветер надувает щёки,

и расправляют крылья восемь мельниц,

и радостней живёт селенье Schönchen.

Малютка Nachtigall, пернатый немец,

над речкой Флус о родине – mein Gott! –

соловушкой саратовским поёт,

потом заводит песнь о фрау Розе.

♯ Ах, Роза, для тебя в селенье Шёнхен

в летящей кирхе блещут окна-розы,

плети свои соломенные шляпки,

жди воскресенья. Глянешь сквозь витраж

на фатерлянд покинутый и Богу

поплачешься, Марии улыбнёшься,

домой вернёшься, сходишь в погребок.

Ах, Роза, минет век – с небес увидишь,

что Mädchen, девочка цветущая /в прабабку/,

гербарной тенью сгинула в тисках

убийственного голода тридцатых,

и мальчик, Knabe, Розин лепесток,

в Сибирь заброшен будет чёрным ветром.

Мой милый Августин, какие времена!♯

Когда-нибудь «ступеньками, без страха,

как в погребок за кружкой мозельвейна»,

пойду и я в чепце из коленкора,

рубахе белой, юбке синей, в бусах-

кораллах, в безрукавке-душегрейке

над школой, почтой, кирхой, речкой Fluß,

путём воздушным, вровень с нахтигалем, –

в небесное моё селенье Шёнхен,

где крутятся от солнечного ветра

всё те же крылья, те же восемь мельниц

с немецким тщаньем перемалывают звёзды.

Порхает в небе звёздная мука

и вместе с ней, светясь пшеницей жёлтой,

соломенная шляпка Розы

продукт животворящих облаков,

дождь свежевыжатый на завтрак подан флоре.

седое утро, настроенье злое,

гляжу в тёмнокоричневость глазков

кофейных чашек, от второй устав,

и в новом дне не вижу ни черта.

вид в зеркале – мертвяще неприличен.

но этот фреш из спелых дождевичин,

на завтрак поданный деревьям и траве,

впитал в себя неизъяснимый свет,

покуда капли зрели в облаках!

нырнуть в осадки, удивиться, как

у дерева разлаписта ступня,

к ней приникают злаки ростом с кошку.

не злись. смотри, как им не понарошку

с молекулами звёздного огня

питьё небесное из воздуховой плошки.

дождись!

дождусь

уютных лоскутков вечерних окон,

чайных пустячков

живой воды /в ней травы пахнут летом/,

и одеяла с облачным сюжетом

за творогом, топча крупинки снега,

молочной спелости апреля удивляясь,

к открытию бреду в универсам.

И лёгкого озноба турбулентность

вчерашний перелёт напоминает,

и в воздухе, поросшем снегопадом,

стоят деревья, как перчаточные куклы,

и каждое, как чёрный человек.

Когда вчера пустилась я по небу

в побег из ледяного городка,

то думала: опустится вода

на тёплый город, оживёт лягушка

[я о себе] и в плаванье фигурном

натешится неделею дождя

[синоптики на картах нагадали],

но не сбылось, и распустился снег.

За творогом в тепло универсама

из снега, как Хаврошечка к корове

в приветливое ухо из обид

и страхов, грустной ласточкой ныряю

и выхожу с пакетом, на котором

отчасти птичье имя города. Деревья

уже не куклы злого кукловода,

не чёрные лихие человеки,

а дерева как дерева. Они

спешат на месте в сторону своей же

узорчатой зелёной майской сени

для проходящих девушек в цвету.

Отметив юность кода «18»,

по деревянной лестнице взлетаю,

позвенькивая ключиком. Звеня

весёлым сердцем, обретаю дом.

Пора заняться сотвореньем мира

в душе и лепкой сырников на кухне.

Мой первенец, мой сырник лучезарный

[едок проснулся и летит на свет],

ты весь в меду, ты солнцем напомажен,

ты этим утром «мера всех вещей»!