Игорь Борисов

Те же шершавые стены, тот же бурый закат,

если закат – это солнце, катящееся по небу,

если его каждый луч – отменный солдат,

но и не скажешь, что повинуется слепо,

хоть и погиб за родину, в смысле за свет,

и другого такого не было, не будет, и нет.

Выйдем опять на улицу, ибо она длинней

и неожиданней, чем простор коридора,

да и идти по ней, встречая живых людей,

проще. Вот и не слышно: «Держите вора!»,

хоть и вокруг та же Гоморра, тот же Содом,

и на углу пивбар, а чуть дальше роддом. 

Будем же откровенны, не говоря честны.

Ветер метет не листья, но бумагу, окурки,

и купола церкви горят, как глянец блесны,

и к турникету, как в невод, устремляются куртки,

и пропадает эхо, почти что полный провал,

и вместо девятого Ярославов катится вал,

и Золотые ворота, на приступ идет толпа.

Чтобы туда войти, нужно тогда родиться.

Меньше пришлось бы локтем толкать,

реже и тише завидовать птицам.

Вон они где летают, пока машины ползут,

и разноцветный стекает по брусчатке мазут.

Первая фраза приходит издалека,

вторую находишь в углу за шкафом.

А где-то широкая воды несет река,

мост, и каждый пролет неодинаков.

Как будто бы птица что-то в лапках несет.

То ли веточка? То ли цепочка? То ли крестик?

Смотря, что принимаешь на свой счет,

чего от нее ждешь, вестей или бестий.

Какой ты, собственно, если смотреть изнутри,

там, где виднеются очертанья вокзала,

и никто не воскликнет: «сознайся или умри!»,

где ничья нога еще не ступала.

Привет тебе, дом, друг, обитель, книга.

Пишу из мест просторных, неродных,

но ставших продолжением интриги,

растянутой на дугах запятых.

Сейчас здесь тихо. В небесах посланий

кочуют кучевые, серый свод,

верхушки сосен, терема без ставней.

Род, город, пригород – кто разберет?

Дела мои идут, но как бы мимо,

так, словно должен быть я не у дел.

Клочками разлетевшегося дыма.

Он здесь. Он был. Он только улетел.

Бывает, и покажется, что в этом

есть скрытый до поры резон.

Чтоб не мешали старые приметы,

тебя приводят в прицепной вагон

и отправляют посчитать посадки,

поля, развилки, выселки, леса,

и где-то там, где закругленья гладки,

вот тут, смотри, какая здесь краса!

А что еще? Чего еще не знаешь?

Что ночь на убыль к лету побежит?

Что возвратятся выросшие стаи?

Что мир тепло покроет? Прочный щит

нас отделяет от того, что рядом,

такой, что не отнять и не пробить.

Лишь только иногда случайным взглядом

протянешь между этим как бы нить.

Смелее! ну! не верю, что так страшно

коснуться этой нити! Здесь, у нас

она чуть теплится. Но, может, это башня

для отдаленных и неявных вас?

Мостов подъемных, может, это грохот,

чтоб постепенности блюсти черед?

Прощаюсь. Жду ответ до срока.

Хоть и неспешно почтальон идет.

Свет весенний – набросок брюссельских кружев,

разбавитель тяжелых клубящихся душ,

веселящий художник, которому нужен

взгляд, вздох, взмах, отраженья случайные луж.

Не проси у него золотистых оттенков

и серебряных прядей, и ровных полос.

Он не знает еще, что у дома есть стенка,

он как будто болезнь на ногах перенес.

И теперь сам не свой – ломкий, тающий, шаткий –

только тронь – тяжело ведь на месте стоять! 

У земли, как посмотришь, все те же повадки.

Значит, сызнова нужно опять начинать.

Спокойно здесь, и кажется, когда-то

все это было, скрытое едва;

все так же возвышается космато

ветвистый тополь, и блестит листва,

и дети пробегают по дороге;

мелькают поцарапанные ноги

у коротко шагнувшего моста.

Как будто нет, и не было заботы

другой, и все, что временем зовем,

не более чем тень на повороте,

который много раз за день пройдем

и выйдем к дому – плавится рисунок –

разводы, пятна, словно он спросонок

наморщил лоб – текучий водоем.

Я в комнате не больше, чем снаружи;

стол ширится и потолок растет,

и слышно там, за стенкою – вой стужи –

мотора вой – вот-вот судьба придет!

И будет все навыворот, с размаху,

как будто, поправляя, рвут рубаху,

легко касаясь, разрывают рот!

Все рушится, и только где-то птица

поет чуть слышно тонкое свое,

и все, что длится, видится и мнится,

сгустится вдруг до точки, в острие

иголки, и она пунктиры мечет…

А по утрам бывает вправду легче,

как будто вот оно – спасение мое.