Зоя Межирова

Зоя Межирова

Четвёртое измерение № 24 (444) от 21 августа 2018 года

Таинственный манок

Как отдохнула душа...

 

Сегодня, в коротком сне,

Который вижу порой,

Ты что-то мне говорил

И не торопился прочь.

 

Поэтому Ночь люблю

Сильней, чем бессвязный День,

Где ты всегда не со мной.

 

Когда же снова придешь?..

 

Ведь для тебя одного,

Скрипящая на ветру,

В тот сон распахнута дверь.

 

* * *

 

Кате Рубан-Соловьевой

 

У Катюши на приемке

В городской больнице,

В комнатке за кабинетом –

Чистота, уют.

Здесь за шторками цветными

Из простого ситца,

Если нету пациентов,

Чай под вечер пьют.

 

Электрическая плитка

Чайник разогреет.

Я, живя неподалеку,

Забреду сюда,

Потому что здесь Катюша

Чай вечерний греет.

И вскипает понемногу

В чайнике вода.

 

Со двора окошко светит.

Постучу украдкой.

Выглянет во тьму, от света

Заслонясь рукой.

Все здесь прибрано до блеска,

Все в таком порядке.

И такой, подумать только,

Для души покой.

 

Что приду – не сообщила.

И стучу несмело.

Разглядеть меня придется

В бесфонарной мгле.

Ну а я тебя увидеть

Просто захотела,

Потому что вдруг мне стало

Пусто на земле.

 

Дверь в засовах открываешь

И бровей не хмуришь,

С радостью в усталом взгляде

Проходить велишь.

Каждый раз на третьи сутки

В ночь опять дежуришь.

Вновь твоя сегодня смена.

Знала, что не спишь.

 

Твой халат белее мела,

Как луна за шторой.

Тишина в движеньях плавных,

И в осанке стать.

Посиди со мной немного,

Уходить мне скоро.

А тебе, быть может, вовсе

Не придется спать.

 

Под окном сквозные тени

Как-то слишком чутки,

Насторожен свет настольный

У твоей руки,

Да спрессованы плотнее

Медленные сутки,

Да глаза, тая тревогу,

Странно глубоки.

 

За глухой стеной больницы

На посту бессрочном

 

Неприметное служенье

Доброты твоей,

Тихое ее свеченье

В городе полночном,

От которой и на небе

До утра светлей.

 

На гибель поэта Виктора Гофмана

 

Смерть возбуждает

Хищный слепой интерес-аппетит.

И потому

На посмертный вечер твой,

Конечно же,

Непременно придут,

Кроме немногих твоих ценителей,

Нечитатель твой – гордый собой пиит,

И бывший литературный твой сотоварищ –

Досточтимый фигляр и плут.

 

Ты не желал пробиваться,

Теряя певческий пыл,

Сквозь строй проходимцев,

Псевдопоэзии прихвостней,

Любителей поизгаляться в ней.

И над эпигонами Бродского

С иронией мимолетной грустил,

Как-то слишком опрятно пользующимися

Блеском чужих огней.

 

Ты не хотел

Отраженьем полов навощенных

За премиями шнырять,

В кабинетах высоких мелькая,

Словно из приоткрытых

Дверей сквозняк.

В Звук лишь мечтал перелиться,

Лишь только Звуку себя отдать...

Зная о цепком удушье

Прочих земных благ.

 

Вывернулся наизнанку,

В паучью шерсть превратился свет...

В тот страшный миг

Сиянье заволокло зеркал...

 

И ты упал

На желтый жесткий паркет.

Который тут же

Влажным от крови стал.

 

Ты не услышал

Пространства пустынный взрыв.

И рухнуло Время,

Обломками дней накрыв.

 

Как на груди

Спокойна твоя рука...

А за окном

Всё так же плывут облака...

 

......................................................

 

В далеком краю,

Где нас

Пока еще нет,

Тяни, как прежде,

Своей мелодии

Стройную нить, –

Никто не сможет уже

В теченье межзвездных лет

Ни оборвать ее на мгновенье,

Ни навсегда затушить.

 

* * *

 

Отчужденность чужой столицы

Прибалтийской страны укромной.

Дни аннексии. Тленье пепла.

Черепичные крыши Европы.

В парках невозмутимых тюльпаны.

На брусчатке голуби, дети.

И язык тех мест незнакомый.

 

Алма Яновна вяжет на спицах

Толстой шерстью тяжелый свитер.

 

Проживает одна в просторной

Светлой комнате старого дома,

Где высокие окна от пола

И сверкает паркет навощенный.

На столе деревянном салфетки,

То ли шерсть, то ли хлопок жгутами,

С бахромой нарядной по краю.

Желтый цвет янтаря на каждой.

 

Так и помню ее, седую,

Аккуратная стрижка и руки,

Окруженные спиц порханьем.

Объясняла трудные петли,

Говорила, какие нитки

Деревенской крученой шерсти

Надо мне купить на базаре,

Где осенних цветов изобилье.

На окне высоком от пола

Было много горшков с цветами.

 

Дни на хмуром песчаном взморье,

Между сосен дюнная дача.

Элегантные магазины,

Непустеющие прилавки,

Под пятой имперской тяжелой

Не терявшие лоск всегдашний.

И душистый хлеб пеклеванный,

Тот, что рижским в Москве считался.

Все родное. И запах сладкий

Торфяной, если печи топились.

Эту землю я бы узнала,

Даже если глаза закрыты,

По шуршанью дождей на асфальте.

 

Алма Яновна вяжет из толстой

Теплой шерсти тяжелый свитер.

 

Вновь сюда приехав однажды

По прошествии лет немалых,

Я решила зайти к ней в гости,

Как в года былые с букетом.

Позвонила. Дверь приоткрыли.

И в ответ, посмотрев исподлобья,

Известили коротко, жестко,

Что зимой умерла. И сразу

Дверь захлопнулась. Я осталась

В полумраке лестничной клетки.

 

Повернулась. Нетвердым шагом

По ступенями чугунным спустилась,

Из подъезда на улицу вышла,

Всю залитую теплым светом.

 

Алма Яновна... Сны из детства...

Неприязнь я помнила эту

И сочувственно замолкала,

В несогласном живя согласье

С затаенной ее причиной,

Стыд бессильный топя в смущенье,

В безмятежности дней любуясь

На дожди твои и костелы,

Твоего языка не зная,

Проходя по старинным паркам,

Обживая чужую дачу

У песка на янтарном взморье.

 

Все слова мои неуместны,

Как в руках букетик мой жалкий,

Так беспомощно опоздавший,

Знак привязанности безмолвной,

Что к тебе я несла в то лето.

 

Но молчат петухи на шпилях

Иностранного государства.

 

* * *

 

Но стрелки затвердили о своем.

И до восьми –

уже осталось мало.

У входа в тот

оцепеневший дом

Машина одинокая стояла.

 

Забыть об этом и не вспоминать,

Не прикасаться к снам, что память копит...

И вроде невозможно продолжать,

Но дальше говорю, и стих торопит.

 

Не опоздала. Вовремя пришла.

За дверью нервно разговор прервался:

– Перезвоню...

И сразу поняла –

Он ждал давно и тяжко волновался.

 

Открылась дверь.

И – вот он на пороге

Июльской душной и предотпускной

Пустой квартиры.

И глаза в тревоге.

Растерянно-смущенный, сам не свой.

 

Как будет все? Невероятность встречи,

Которой так безмерно дорожу,

Не думая, взвалил себе на плечи...

Не выдержит, заранее скажу.

 

Она была случайным отголоском

Той жизни, что из юности, другой.

И все же, оплывая жарким воском,

Какой ни есть сюжет имела свой.

 

И та, что в этот вечер перед ним, –

Да и сама она об этом знала, –

Всем юношеским обликом своим

О друге прежних лет напоминала,

 

С кем ослепила ссора навсегда,

Навечно развела, непоправимо,

А если и встречались иногда,

То отчужденно проходили мимо.

 

О том уже никто не вспоминал.

Ненужною с годами тема стала.

Зачем же он

ее к себе позвал?

Пришла зачем –

О на сама не знала...

 

Заветные мечты не сделать явью.

И потому

запретный взгляд лови

И возвращай, все навсегда оставя

На грани восхищенья и любви.

 

На улицах давно прохожих нет.

И, редкую машину карауля,

За окнами наметился рассвет

Удушливого знойного июля.

 

Их время тополиным пухом прочь

Легко и незаметно отлетело.

Никто ничем не в силах им помочь.

Да и кому до них какое дело.

 

Пора... В руке помедлила рука...

И он сказал: – Благодарю за вечер.

Но каждый знал почти наверняка,

Что будет их последней эта встреча.

 

Живи, покуда жив, и не проси

У жизни благ иных, везений прочих.

Зеленый свет внезапного такси

Притормозил в пустых пространствах ночи.

 

Простились. И машина унеслась.

В скрещеньях улиц затерялась где-то.

Они встречались мельком, и не раз.

Но стоит ли рассказывать про это.

 

А сквозь жару или сырой мороз,

Опять сияет песней соловьиной

Невянущая дымка тайных роз,

Тех, что забыла на столе в гостиной.

 

* * *

 

Гостиницы по Юкатану.

Канкýна бездумная нить,

Чтоб сбыть наболевшую рану,

Усталость на время забыть.

 

Игра в разноцветное счастье,

В короткого праздника дни.

У пристани, в штиль и в ненастье, –

Пиратские флаги, огни.

 

Слезы слюдяное порханье

Под солнцем сгорает дотла,

И ночь размывает в сиянье

Чешуйчатый трепет крыла.

 

В бездонно-слепящем просторе,

Над сизо-зеленой волной

Окно на Карибское море

Летит стрекозой слюдяной.

 

Восточная бронза

 

Маленький магазинчик в молле,

Торгующий восточной бронзой.

 

Очень светло, оживленно, шумно

И много красивых поделок.

Тонкие стройные вазы Египта,

Бумажники из цветной тисненой

И душной матовой кожи.

 

Долго меня нанимать не хотели

Американские магазины.

Ну, а Бригитта, с немецким акцентом,

Узнав, что родом я из России

И что шесть лет проучилась долгих

В ей неизвестном университете,

Сказав, что фирма много не платит,

Сразу взяла меня на работу.

 

Странно, ведь я предвидела это,

И даже стих написала когда-то

О том, как, диплом защитив ученый,

Я в магазинчике антикварном,

Зачем-то снесенном на старом Арбате,

Стала товар отпускать за прилавком,

Что было детской моей мечтою

И выдумкою в те годы, конечно.

 

Слепит глаза восточная бронза

Под песни американских ансамблей.

И нация в джинсовой униформе  –

Моя неразгаданная загадка –

С колясками детскими бродит по моллу.

 

Все это сон, что разъел мне душу.

Но снам, обычно, конец бывает.

Мой кончится – и в Москве опять я

(Не может иначе с душой случиться).

На улице грязной. Любимой с детства.

С нелепым названьем «Восьмое марта».

 

Трамвай особенно был мне мил там.

По узким рельсам бежит со звоном.

А за окном – дома и собаки,

И пьяницы горькие, и старухи,

И люди с сумками на работу

Торопятся, превозмогая усталость.

 

– Забудь, – сказали мне здесь однажды,

Потом не раз повторяя это.

– О чем вспоминать? Забудь, да и только,

Людей усталых и озлобленных,

И грязь, и всю эту жизнь пустую.

Само это скоро с тобой случится.

Не будешь звонить и писать подругам,

Тем для разговоров уже не будет.

Уйдет все само собой постепенно

Из жизни, из памяти, из-под спуда.

Скоро устроишься на работу,

Будешь усталой и не одинокой.

 

Но сквозь пустыри Вирджинии вижу

Тепло переполненного трамвая,

По рельсам стальным бегущего шибко.

Родные, такого нигде не встречу.

Чтоб ни случилось со всеми нами,

С нами со всеми и со страною

Улицы серой с названьем странным,

Я с вами рядом и под присягой

Стране не разгаданной мной загадки,

Нации в джинсовой униформе,

Неторопливо бродящей по моллу

Мимо маленького магазина,

В котором египетские поделки

На полках от потолка до пола.

 

То ли туман глаза застилает...

То ли слепит восточная бронза...

 

Ночные стихи

 

Читая Игоря Шкляревского

 

Медленный ветер уснул.

В лучших стихах ты Катулл.

И наплывает в пространстве

Строчек сиреневый гул.

 

Это вобрали они –

Сумерек влажных огни,

К трепету птиц приникая,

Всполохам чутким сродни.

 

Книга закрыта и вот –

Улицы за поворот,

И никуда не укрыться,

Гул одинокий плывет.

 

Реки твои и леса,

Средняя их полоса,

Город надменный не знают,

Слыша свои голоса.

 

Что им чванливая знать,

Новая хамская стать,

Цепкие дуги капкана,

Где невозможно дышать.

 

Все твои вольные сны –

Оклики дальней страны,

Все твои строки от туда,

Яркой луной зажжены.

 

Там – твоя доля и кров,

Вышний защитный покров,

Ночи целительный воздух,

Терпкая завязь стихов.

 

Празднуй и радуйся всласть,

Этому в днях не пропасть,

Лавром свой жребий венчая!

Чья же победа и власть?

 

Две лиры

 

Моих читателей сумеет разместить

Амфитеатр в античном Эпидавре,

Где самый тихий звук не пропадает

По непонятной до сих пор причине –

Благодаря условиям природным,

А может быть другой какой-то тайне,

И с той же самой силою звучит,

Внизу, на круглой небольшой орхестре,

И наверху, на самых дальних скамьях,

Где за спиною кипарисы, вереск

И склон холма.

 

Здесь бабочки летают и жуки,

Когда в иных пространствах свищет вьюга.

И запахи, которые никто

Во все века не в силах рассказать,

Медвяно веют и текут со склона,

И вновь цветет, как в древности, миндаль.

 

И может быть блаженство только в том,

Что можно говорить совсем негромко.

И тут случайных зрителей не будет,

Ведь долог морем и по суше путь.

 

Твоим читателям без счета и числа,

Конечно, будет мал и Колизей

В суровом и многоязычном Риме.

 

И потому

Тебе опять придется,

Чтобы покрыть пустынное пространство

Безжалостного мощного овала

Арены гладиаторских боев,

Такие здесь произнести слова,

И, главное, произнести их так,

Чтоб многотысячный амфитеатр

Без напряженья смог тебя услышать.

И лишь тогда ты победитель вновь!

 

А то, смотри, опустят палец вниз

И гибели потребуют веселой

С беспечным и пьянящим кровь азартом,

Как если бы зверей здесь длилась травля.

Да ты и сам все это лучше знаешь...

 

И в страхе быть непризнанным сегодня,

Пространство режешь голосом громовым.

 

Но гаснет звук таинственного слова,

Который никогда бы не пропал

Благодаря условиям природным,

А может быть, иной какой-то тайне

В других просторах, там, где близко море,

Где скамей белоснежный полукруг

И вновь цветет, как в древности миндаль.

 

Но ты о том и слушать не захочешь.

 

* * *

 

Улица бриллиантов,

Расшвырянных по витринам

И дилерским магазинам,

В ритме своем

Не слишком лощеном,

И непомерно длинном,

Блистая, течет,

На ветру с Гудзона качается,

Шевелящимся мусором на тротуарах

От других авеню,

Не слишком-то отличается.

 

Взмывает в небо Time Square

И клёкот ее вечерних огней

К коже легко прилипает.

Она то знает,

Все то, что слабо

Лишь в странных догадках витает.

 

Шумный, грязный, пыльный Нью-Йорк,

Летом – влажный Бомбей почти что,

Мчащийся без оглядки

Наперегонки с собой,

Сшибающий всех, мальчишка.

 

Сетку расчерченных авеню и улиц

Сметает его энергия вихревая, –

Взвившимся драконом клубится,

Одновременно –

Везде и Нигде

Нескончаемо пребывая.

 

В клокочущей этой бездне,

В водоворотах её ошую и одесную, –

Смотрит на всё это

Старый зловонный бродвейский,

Почти что бомбейский бомж,

Присевший со скарбом своим

В саду на скамью пустую.

 

Перед отпеванием. Памяти Евгения Евтушенко

 

Здесь апрельскою столицею

Провезут твой скорбный прах.

Встанет звездная милиция

На семи крутых ветрах.

 

Всей судьбой небезымянною,

Мановением руки,

Да и смертью окаянною –

Охватил материки.

 

Даже после смерти мучили,

Выставляя там и тут.

И теснилась тьма ползучая,

Отдаляя грозный Суд.

 

Будет вербовая веточка

Талым светом трепетать.

А на лбу с молитвой ленточка

Чисто, празднично лежать.

 

Майкл Джексон зноя властного,

(Задарма небес грома!),

То тишайшего, то страстного,

Что со станции Зима.

 

Межпланетная энергия

Не уймет бездонный пыл.

Отзвук Радонежский Сергия

Стадионам приносил.

 

Мир, – путями неизвестными

Уходя, – не забывай!

Не прощаясь, – мчись над безднами

В свой последний вешний Рай.

 

Там, в просторах неизведанных,

Ожидает Божья Рать.

Во мгновеньях проповеданных

Разве Духу умирать?

 

И в конечном расставании

Предпасхальный звон лови,

Слыша Глас на Отпевании –

В расстоянии Любви.

8 апреля 2017, Москва

 

* * *

 

Конечно же, сердце совсем не сталь,

И без боли ему не петь.

Но на прежнюю грусть

через эту печаль

Гораздо легче смотреть.

 

Потому что опять застилает взгляд

Как слоистый туман реки

Или тихий и медленный снегопад,

Или в дымке березняки.

 

Нет длинней и нету её нежней,

Протяженному сну под стать.

И, чтоб не прерывалась,

осталось к ней

Лишь музыку подобрать.