Зоя Эзрохи

Зоя Эзрохи

Все стихи Зои Эзрохи

* * *

 

А если б я была иною,

Ты не прошёл бы стороною?

Нам бог внушил совместный путь,

Но в чём моя таится суть?

 

А если б я была животным,

Блохастым и нечистоплотным,

И в тварь какую-то с хвостом

Судьба бы тыкнула перстом?

 

Я говорить бы не умела

(Корова, курица, коза),

Лишь подошла бы и несмело

Тебе глядела бы в глаза.

 

Возникла б я перед тобою

Однажды на закате дня...

Тогда ‒ ты спорил бы с судьбою?

Тогда ‒ узнал бы ты меня?

 

Барельеф

 

Однажды в поисках столовой

Я шла по улице Садовой

И увидала барельеф.

Несчастна дева из гранита:

Отколот нос, щека разбита,

Сама ‒ лохматая, как лев.

 

Ее лицо сифилитички

Служило унитазом птичке,

Циничной птичке городской.

И вновь дождями очищалось,

Жестоким светом освещалось

И переполнилось тоской.

 

И на снаряды артобстрела

Она испуганно смотрела

И не умела не смотреть.

Ей снег на волосы ложится,

И ей не спрятаться, не скрыться,

Не зарыдать, не умереть.

 

Ура, что я не из гранита,

Что нос мой цел, щека не бита,

Что я ‒ из плоти и души,

Что мне дорога в рай ‒ открыта,

Что мне дорога в ад ‒ открыта,

И все дороги хороши!

 

 

В приёмной депутата

 

Не пошла бы я в депутаты,

Хоть они почётны, богаты.

Как послушала бы жалобы, жалобы ‒

Далеко-далеко убежала бы.

(Так далёко-далеко убежала бы).

 

И пришла к депутату старушка,

Такая больная, хромая,

Говорит она долго и сложно,

Понять ничего невозможно,

Прибегаю, мол, к вашей защите,

Ей твердят: заявленье пишите,

Но не пишет она заявления,

Вызывает она сожаления,

И плачет, и плачет, и жалуется...

 

И человечки ‒ пачками.

С протечками, с болячками,

То у них не топят,

То их сверху топят...

И опять старушки, старушки.

 

Не пошла б ‒ ни за какие коврижки!

Разве что за десять тысяч долларов.

 

В шоке

 

Итак, теперь в стихах неужто можно всё ‒

Располагать строку окружностью, квадратом,

Длиннее, чем Гомер, короче, чем Басё,

И вовсе ни о чём, и выражаться матом?

 

Без точек, запятых, без сердца, без души,

Без смысла, наконец, и без таланта даже...

Скачи-скачи-строчи-пиши-пиши-спеши

К высоким тиражам на чистом эпатаже!

 

Как стайка старичков вцепилась в красный флаг ‒

Им славно было жить: и то нельзя, и это,

Воспринят как побег в сторонку полушаг,

А два иль три шага ‒ конец родного света, ‒

 

Я, в пушкинский вцепясь заветный с детства том,

В святыню и оплот, ‒ такая ж коммунистка:

Я не могу понять, творится что кругом.

Исчезла красота, и всё так пало низко.

 

Мне Боря говорит, что рамки раздвигать

Искусству суждено. Ну что ж, не мрачный замок

Поэзия ‒ а сад, свобода, благодать.

Давайте раздвигать! Но как совсем без рамок?

 

И андеграунд чужд мне так же, как совпис, ‒

Бездарен и силён, активен, пуст и знатен,

Проворен и хитёр, как старый ушлый лис,

И мимо не пройдёт он жареных курятин.

 

Где Батюшков и Мей, Есенин, Блок и Фет?

Где Тютчев, Гумилёв? Где Хлебников, Кручёных?

Куда же вы ушли, зачем вас больше нет,

Ходящих по цепи больших котов учёных?

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Когда до неба ближе, чем до дома,

Когда ромашка выше, чем сосна,

Я радуюсь и думаю знакомо:

Такою быть вселенная должна.

 

И убеждаю мысленно кого-то

(И нелегка же миссия моя),

Что стрекоза не меньше самолёта,

А человек не больше муравья.

 

Конференция

(29/11 ‒ 3/12)

 

Прочтя о нелюбви моей к работе,

Мне так сказал сердитый Фоняков:

«Такой интим зачем читать даёте?» ‒

Сказал, принципиален и суров.

 

Сказал он, излучая бодрость духа:

«Сии стихи альбомные совсем ‒

Как если б у меня чесалось ухо,

А я б спешил сказать об этом всем!»

 

Я к Фонякову испытала жалость.

Пока не поздно, пусть бежит к врачу:

Не дай Господь, чтоб ухо так чесалось,

Как я, увы, работать не хочу!

 

Мои желания

 

Не повстречайся, фея, мне в лесу,

Где я брожу под соснами, плутая,

И если даже я тебя спасу,

Не надо слов, о рыбка золотая!

 

Ты, палочка волшебная, в мои

Не попади отчаянные руки,

И мимо роковой моей бадьи

Плывите с богом, сказочные щуки.

 

И, выброшены на берег волной,

Сто тысяч лет не кормлены, не бриты,

Из ёмкостей, раскупоренных мной,

Не вылезайте, джинны и ифриты.

 

Уж лучше вам ещё сто тысяч лет

Не увидать родных дворцов и башен,

Чем исполнять моих желаний бред,

Который даже мне бывает страшен!

 

Мудрец и суета

 

Ушла бы я, как некий инок,

За дальний горный перевал,

Чтоб надвигающийся рынок

Меня никак не задевал.

 

Я повернулась бы спиною

Ко всем превратностям земли.

За монастырскою стеною

Они достать бы не могли.

 

И тишина, природа, чётки

Забыть помогут кавардак,

Где скачут взмыленные тётки,

Зажав талончики в кулак.

 

Но где ж теперь найдёшь такое ‒

Тот монастырь, пещеру, скит,

Где бы оставили в покое

И радиация, и СПИД?

 

Где отыскать такую точку?

Среди каких укрыться стен? ‒

Хотя б какую-нибудь бочку,

В которой жить как Диоген?

 

Чтобы в один прекрасный вечер,

Прибыв ко мне на край земли,

И Горбачёв, и Буш, и Тэтчер

К замшелой бочке подошли.

 

«Что хочешь ты, Эзрохи Зоя?

Любую выбери страну!»

А я в ответ: «Хочу покоя.

Не заслоняйте мне луну».

 

* * *

 

Не могу я уехать из этой страны,

Не могу, не могу, не могу.

И смотрю сквозь туман, и строений видны

Очертанья на том берегу.

 

Вот уж мост наведён и налажен паром,

И приморские ветры свистят:

«Если кто не желает убраться добром,

Тот получит коленом под зад!»

 

Как спокойно ушёл несгибаемый Лот!

Так, наверно, и мы не должны

Сомневаться и в море забрасывать лот,

И разгадывать шёпот волны.

 

Если долго смотреть ‒ не в пример остальным, ‒

Как морская вздымается грудь,

То застынешь навеки столпом соляным ‒

Ни туда ни сюда не шагнуть.

 

 

* * *

 

Что ж! Камин затоплю, буду пить...

Хорошо бы собаку купить.

И. Бунин

 

Одиночества сладкая суть ‒

Отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть.

 

Книжка и хоть какая еда ‒

Никуда, никуда, никуда.

 

Телефон отключу, буду спать...

Хорошо бы собаку отдать.

 

Одна

 

Я живу сейчас одна.

Чистота и тишина.

 

Страшно, страшно понимать

То, что я ‒ плохая мать.

 

И совсем уже невмочь ‒

То, что я плохая дочь.

 

Сжалься, Боже, надо мной ‒

Я плохой была женой.

 

И, наверное, снохой

Я была совсем плохой.

 

Я, конечно, создана

Для того, чтоб жить одна.

 

Песни

 

…Я поплыву в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле.

Песня «Журавли»

 

Когда детей в кроватку, как на сушу,

Из моря игр тащу и свет тушу,

Я им пою «Землянку» и «Катюшу»,

И ‒ по заказу ‒ «песню про душу».

 

«Смотри, смотри, душа моя открыта», ‒

Я вывожу, во тьме едва видна.

Приняв таблетку от радикулита,

Пищу: «Вставай, огромная страна».

 

В далёкий край товарищ улетает,

И только пули свист ‒ в ночной степи,

Пыль да туман, и огонёк мерцает,

Матвейка, спи, и Митя тоже ‒ спи.

 

Четыре диска были в том наборе

И стоили четыре шестьдесят.

Сказала «завтра», чтоб уменьшить горе

Военных песен жаждущих ребят.

 

Однажды наступило это завтра,

И, мелочью взволнованно звеня,

Платила я, и как на динозавра

Смотрела продавщица на меня.

 

Любви детей пластинка не снискала,

Как видно, не хватает в ней души.

Лишь моего вокала и накала

Хотят немеломаны-малыши.

 

В далёкий край товарищ улетает

(На это столько надобно трудов!),

И яблони, и груши расцветают

(Что ж в магазине нету их плодов?).

 

Отвергнувшая всё ‒ куда уж дальше! ‒

Я эти песни и люблю, и чту

За их ‒ в сентиментальности и фальши ‒

Высокую, как ветка, чистоту.

 

И страшно, что «когда наступят сроки»,

Сын не останется «каким он был» ‒

Захороводят будущие роки,

Грядущий ритм и бездуховный пыл.

 

Магнитофонной монотонной стужей

Пленится, как мой бывший муженёк.

И тайный, дальний, хрупкий, неуклюжий

Погаснет мной зажжённый огонёк.

 

Но крутится пластинка непростая,

Летит во мгле покойный Марк Бернес,

Настойчиво и нежно окликая

Меня из-под небес, из-под небес.

 

Повторения

 

Поэт! Не бойся тавтологий,

Окольных троп не проторяй.

Пусть негодует критик строгий,

Ты удивлённо повторяй:

 

«Какое масляное масло!

Какой на свете светлый свет!» ‒

И ты поймёшь, как много смысла

Там, где его, казалось, нет.

 

Пусть химик видит фтор и стронций

Тебе же ‒ истина видна:

Какое солнечное солнце!

Какая лунная луна!

 

Среди полян, машин и башен

Броди восторженно один

И бормочи: «Как дом домашен!

Как дождь дождлив! Как зверь зверин!

 

Как ум умён, как дело дельно,

Как страшен страх, как тьма темна!

Как жизнь жива! Как смерть смертельна!

Как юность юная юна!»

 

* * *

 

Пол подметая, задела кота я,

Чёрным покрытого лаком.

Хвостик, изогнутый как запятая,

Стал восклицательным знаком.

 

Поэзия

 

Так описать осенние отлёты,

Последних птиц высокую печаль,

Чтоб все стихи ‒ тетради и блокноты ‒

За ними следом улетели вдаль.

 

Так описать людей, сожжённых жаждой

Там, где пустыни жёлтая беда,

Чтоб все дожди, сверкая каплей каждой,

Дрожа от боли, кинулись туда.

 

Так описать несчастье и разлуку,

Утрату, холод, вечную тоску,

Чтоб чёрный револьвер, сжимая руку,

Сам потянулся к белому виску.

 

Слова

 

Словно в джунглях тигрица,

Осторожно ступая,

Словно пушкинский рыцарь,

Безнадёжно скупая,

 

Я спускаюсь в подвал,

В потайные глубины,

Где хранятся слова

В сундучищах старинных.

 

Крыса юркнет в нору,

Наблюдает от скуки.

Ключ тяжёлый беру

В чуть дрожащие руки...

 

Как минутку свободную

Я урываю,

Так с улыбкой голодной

Сундуки открываю.

 

Ведь слова ‒ это тоже

Золотые предметы.

Есть дешевле, дороже,

Кольца, броши, монеты.

 

И за самое стёртое

Мелкое слово

Душу грешную чёрту

Заложить я готова.

 

В полумраке подвала

Руки в них опускаю.

Я их буквы смешала,

Рассыпаю, ласкаю.

 

Наклоняюсь к монетам,

Погружаюсь со стоном,

Я любуюсь их цветом,

Наслаждаюсь их звоном...

 

Сундуки запираю.

Выхожу из подвала

И столы вытираю,

Как ни в чем не бывало.

 

Я храню и лелею

Это тайное злато.

Как я много имею,

Как я странно богата!

 

 

* * *

 

Сперва на улице на нашей

Назвали вдруг меня мамашей.

 

В трамвае, полном, будто улей,

Назвали вдруг меня бабулей.

 

Вот интересные дела!

Я незаметно забрела

В такие возрастные дали,

Чтоб даже место уступали!

 

Я им ещё улик подкину:

Платок ‒ на лоб, согбенней спину...

Ведь место мне дороже,

Чем ‒ выглядеть моложе!

 

Сын

 

Беру в охапку эту крошку

И в ротик ей пихаю ложку,

И крошка чмокает вовсю

И ест подобно поросю.

 

Туда-сюда летает ложка,

А чуть задержится немножко,

Дитя, как маленький паша,

Бушует, ручкою маша.

 

И извивается Матвейка,

Как будто толстенькая змейка.

То стан совьёт, то разовьёт

И быстрой ножкой ложку бьёт.

 

Но вот окончена кормёжка,

Лежит измученная ложка,

И, двести граммов уплетя,

Замолкло сытое дитя.

 

Чириканье

 

‒ Наша мама ходила чирикая, ‒

Будут дети писать обо мне, ‒

Хоть была поэтесса великая

И витала мечтой в вышине.

 

Шла ли, ехала, быстро ли, тихо ли,

На трамвае, в метро ли, пешком ‒

Попугайчики радостно тикали,

Если мама качала мешком.

 

А потом у метро ли, у рынка ли

Свой товар доставала она.

Птички дзинькали, дзинькали, дзинькали,

Словно вдруг наступала весна.

 

Шёл народ равнодушно, неласково,

С выражением хмурым лица,

Но под звон сувенира китайского

У прохожих теплели сердца.

 

Макарон покупала на выручку,

Маргарин, мандаринов кило...

А бывало ‒ от бублика дырочку,

Если ей в этот день не везло.

 

* * *

 

Я помню, как рождаться не хотела,

Как я рвалась в небытие назад.

Силком меня впихнули в это тело

И зашвырнули в город Ленинград.

 

Просила я ‒ хотя бы не на эту!..

Но был один ответ: не прекословь.

Из чудищ, населяющих планету,

Всего страшнее Жалость и Любовь.

 

Любовь к полянке, дереву, восходу,

К любой букашке, кошке и ежу...

И Ненависть к тому дурному роду,

К которому сама принадлежу.