Мне повстречался дьяволёнок,
Худой и щуплый ‒ как комар.
Он телом был совсем ребёнок,
Лицом же дик: остёр и стар.
Шёл дождь... Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть...
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мёрзнет. Тоже персть.
Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что–то. Не видал.
Вот жалость... Жалость понимаю.
И дьяволёнка я поймал.
Пойдем, детёныш! Хочешь греться?
Не бойся, шёрстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару... Пойдёшь?
А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться – даже неприлично
И жутко было это в нем) –
Пророкотал: «Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа...
Уж я пойду к тебе – совсем».
Он разозлил меня бахвальством...
А я хотел ещё помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошёл я прочь.
Но он заморщился и тонко
Захрюкал... Смотрит, как больной...
Опять мне жаль... И дьяволёнка
Тащу, трудясь, к себе домой.
Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И всё твердит: «Я сладкий, сладкий...»
Оставил я его. Привык.
И даже как–то с дьяволёнком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козлёнком,
Под вечер – тёмен, как мертвец.
То ходит гоголем–мужчиной,
То вьётся бабой вкруг меня,
А если дождик – пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.
Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том...
А с ним мой дом... не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.
Безрадостно–благополучно,
И нежно–сонно, и темно...
Мне с дьяволенком сладко–скучно...
Дитя, старик, – не все ль равно?
Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Все липнул, липнул – и прилип.
И оба стали мы – едины.
Уж я не с ним – я в нём, я в нём!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнём...
Декабрь 1906, Париж
