Жанна Свет

Жанна Свет

Четвёртое измерение № 2 (314) от 11 января 2015 года

Во-первых, во-вторых и в-третьих

 

* * *

 

У коровы светятся рога,

под луною светится дорога...

Жизнь моя тем боле дорога,

что осталось от неё немного.

 

Позади лежит кремнистый путь,

кукуруза шелестит листвою.

Кружит сердце, распирает грудь

свет Луны над пьяной головою.

 

За чулки в «резинку», за платок

и за платье из цветастой байки

я отдам последний свой глоток,

расскажу о детстве без утайки.

 

В роднике холодная вода,

звёздами набито туго небо...

Детство провалилось в никуда.

В никогда, в нигде, в безмолвье.

В небыль.

 

* * *

 

Отплачет и отпляшет этот год.

Мы верим, что другой придёт на смену.

Растает снег, водою утечёт – освободит иным актёрам сцену.

Но зритель – кто? А зритель – это я.

Я – зритель, я – паяц,

я – хор, я – прима.

Передо мной то бальный зал, то – плац,

а надо мной года несутся мимо.

Всё – мимо... Мимо!

Утечёт вода, гром отгремит, и сбросит листья чаща...

 

В ночи бегут куда-то поезда.

Проносятся года.

Течёт вода.

Текут года и нас с собою тащат.

 

* * *

 

Не плачьте чёрными чернилами:

пришла весна, забыт февраль.

Пролесками простыми, милыми,

заголубеет скоро даль.

Не плачьте, люди!

Слёзы дёшевы: они не кровь,

они – вода

Растает ледяное крошево,

любовь вернётся навсегда.

Не плачьте!

Заведём уборочку,

помоем окна и полы!

Попьём воды, закусим корочкой...

Эх, не сносить нам головы.

 

* * *

 

Потом расскажу, когда подберу слова.

Потом.

Потом, всё – потом. Но кружится голова.

Потом.

Не потом, не кровью придётся платить потом –

ушедшей строкою, растаявшей в дне пустом.

 

Потом всё вернётся – на круги свои, на ветра.

Лишь строчки, лишь мысли останутся во вчера.

Листвою бумажной засыплет вчера твой дом.

И к нужному слову дорогу найдёшь с трудом.

 

А мыслей не густо – не как у философов!

И в воздухе пусто – ни дождика, ни снегов.

Тут нужно бы сесть у окна, закурить, смотреть,

в пустыню пространства, на времени круговерть.

 

Но если слова все оставлены на потом,

но если в безвременье тает твой день и дом,

но если и в окна заказано нам смотреть,

то так ли уж стоит бояться, что грянет смерть?

 

* * *

 

Печально Cолнце, как ноктюрн Шопена.

Просторны сны, в них – дождь, разлив реки.

О, жизнь моя совсем не совершенна,

в саду разруха, тлен и сорняки.

Распластанная общим онеменьем,

что ночью льёт в окно тревожный свет,

меж февралём и прошлым воскресеньем

никак не отыщу простой ответ

на сложные вопросы. Право, глупо:

жизнь под уклон, о том ли горевать?!

Пора бы отложить пинцет и лупу,

пораньше утром покидать кровать,

бродить по росным травам, под ветвями

дерев цветущих... Но вокруг – пески!

 

Бездонная пустыня пред глазами.

Лишь звуки музыки, как шарики, легки.

 

* * *

 

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

те далеко, а эти – в нетях.

Одних не вспомню, тех забыла,

а третьих как водою смыло.

 

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

живём, самих себя не встретив.

Перебираем на рассвете:

во-первых, во-вторых и в-третьих.

 

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

жизнь проскочили, не заметив,

да и она, с улыбкой милой,

не видя нас, промчалась мимо.

 

Нет у неё для нас улыбки:

мы не видны, мы слишком зыбки.

Наверное. мы тоже в нетях,

во-первых, во-вторых и в-третьих.

 

* * *

 

Этот город не внятный нам,

то снегами запятнанный,

то дождём занавешенный,

то спокойный, то бешеный.

Этот город неистовый –

то в тумане, то в листьях он,

всё стоит – не качается,

но не вспомнишь его лица.

Исподлобья всё смотрит он,

то ль в тоску, то ли в сон погружён,

отвернётся, не скажется,

не увидишь его лица.

Не увидишь его ты глаз,

хоть пытаешься сотню раз –

всё глядишь, всё таращишь взор,

не обрящешь, неловкий вор.

Не украсть его взгляда нам,

хоть не спится нам по домам,

всё нам мечется да всё бродится...

С головой, нешто, в речку броситься?

Этот город являлся мне

то ль в бреду, то ли в пьяном сне.

Далеко за туманом он,

тот тяжёлый свинцовый сон.

 

Забытья годы тянутся...

нет, не вспомню его лица.

Не хочу его вспоминать!

Только эхо всё: «Мать да мать...»

 

* * *

 

Каникулы закончились, и лето

съезжает с дачи далеко куда-то,

где баобабы, джунгли, кенгуру.

Неубранной оставлена квартира –

без мебели, без штор – и только листья

лежат, как пёстрый мусор на полу.

Мы остаемся – лето уезжает.

Уже сундук уложен и обвязан,

и птицы улетают – клин за клином, –

как стрелочки на карте, чтобы путник

с пути не сбился и попал туда,

где ждут его так жадно и давно.

А к нам придёт уборщица-зима

и уберёт за летом бесшабашным

и распустёхой осенью весь мусор.

Ковёр постелет и повесит шторы,

крахмальные развесит занавески,

велит угомониться всей природе

и нас угомонит, конечно, тоже.

Магнитофон уехал в сундуке –

крутить танцульки вдалеке от нас.

Что ж, включим телевизор, сядем в кресло

и, грея руки о стаканы с чаем,

мы станем возвращенья лета ждать.

 

Мы будем терпеливы, и вернётся

к нам лето – наказаньем иль наградой.

 

* * *

 

Ищу я ветра в поле днём с огнём.

Я на песке воздушный замок строю.

В четверг под мелким пакостным дождём

Мне свистнет рак с горы ночной порою.

 

У моря сидя, я погоды жду.

Нескучный сад я нахожу унылым.

Хочу в калашном торговать ряду,

хоть и не вышла я посконным рылом.

 

Конь старый не испортит борозды.

Все дружно обожглись – на воду дуют.

Ловлю сачком далёкий свет звезды.

Старуха с дедом и медведь колдуют.

 

Пусть наколдуют мне, куда телят

Макар, сверкая лысиной, гоняет?

Ах, почему безвинный виноват?

Эх, сколько лет кукушка нагадает?

 

Без нужного могу я обойтись.

Без лишнего мне жизни нет на свете.

И, как ни пыжься, как ты крутись,

до гроба все мы – лишь большие дети.

 

Не видит бес, что голова седа –

бьёт под ребро и стариться мешает.

И камень точит – капает – вода,

а Новый год нам счастье обещает.

 

Быть пуганой вороной не хочу!

Вслед за Макаром в дальний путь отправлюсь.

В пустыне безответной покричу,

сто раз я согрешу, но не покаюсь.

 

Нас манит невозможное к себе,

несбывшееся душу нам тревожит.

А человек играет на трубе.

Судьба играет им. И смерть сторожит.

 

* * *

 

Последняя пьянка ещё не ушедшего лета.

Распахнуты двери туда, где лоза опустела.

Распахнуты окна, и в полосах жёлтого света

мы видим туман, из пустыни ползущий несмело.

 

Пустые бутылки, пустые бокалы и лица.

Поём под сурдинку – знать, песенка наша не спета!

Туман наползает, бесшумно ползёт и клубится:

он знает, что кончились песни у томного лета.

 

День сжался в клубочек – того и гляди, что исчезнет,

уступит себя чёрной ночи, туману и ветру.

И время потянется, словно уставший наездник,

клянущий дорогу, себя и коня. Километры

 

истоптаны клячей – что ж, пункт назначенья не близко.

Туман наползает, мешает найти переправу.

Над нами небес перевёрнута тёмная миска,

мы пили за лето, за солнце – мы пили по праву!

 

Но выпито лето, бутылка его опустела.

Мы спрячем её в кладовую и дверку прикроем.

Ничем не укрыто пустыни озябшее тело...

Так может, добавим? Ведь нас, как положено, трое!

 

* * *

 

Ослабела функция, утерялась опция,

но не кажется большой этой жизни порция.

Этой жизни порция, пусть горька, но сладкая.

Жалко бросить, всю не съесть, хоть на жизнь я падкая.

Затихаю засветло, замираю заживо,

только память всё хранит. Что хранит – не зажило.

Всё болит, шевелится, временем засыпано.

Не желаю уходить в день, давно расcчитанный.

В день, не мной назначенный, в день, не мною выбранный...

Кто его расcчитывал? Покажись-ка – выбраню!

 

* * *

 

коньяк зажёг пожар согрел и спрятал в тумане красном мусор паутину и горы грязных чашек на столе

раздвинул окна двери нараспашку где ночь глядит с трусливым любопытством в горящее окно на стол в лохмотьях остатках яств и лужах словоблудья обрывках мыслей и разлитом пиве чем похмеляться утром непонятно но ночи невдомёк что это крах она завидует столу и тоже хочет качаться пьяно и мычать угрюмо про то что жизнь не удалася сука любовь обманка а вокруг гиены всё ждут и не дождутся той минуты когда конец наступит чтобы горло ещё живому жадно перегрызть

а мы хотим на воздух в эту ночь что дышит сыростью и плачет ароматом нескошенной травы которой ночью так зябко что она вспотев трясётся и молит солнце выйти поскорей

но солнце далеко оно не слышит не слушает и знать о том не хочет что выпит безнадёжно безвозвратно его наместник пламенный коньяк что он горит костром у нас в желудках и греет сердце и туманит душу

а мы считали что оно уснуло

уснём и мы не выйдем в ночь дышать

а будем видеть сны где всё кружится

и плачет горько по прохладе дождь.

 

* * *

 

Многообразен лик природы –

навеки слиты воедино

снега и лес, пески и воды,

как в Боге – суть отца и сына.

 

Изменчивы природы лики –

театр мимики и жеста.

Шуршанье, плеск, журчанье, блики –

всё жаждет перемены места.

 

И мы, капризные созданья

капризной матери, всё бродим,

но в мизансцене мирозданья

с трудом самих себя находим.