Старый Свет
Здесь без конца гремели бури,
Неслись дремучие века.
История, чело нахмурив,
Отсюда смотрит свысока.
Попробуй встань с такою вровень,
Так удиви весь белый свет –
Сошлись закон и беззаконье
Двух с половиной тысяч лет.
Вязь рукотворных рощ и парков,
Гирлянды выспренних дворцов,
Но тут и там блистает сварка –
Наносит пудру на лицо.
Чтоб скрыть следы морщин почётных
Патриархальной старины,
А молодая поросль глотки
Рвёт в предвкушеньи новизны:
«Долой просроченные корни!»
И словно тужится – собой
Невразумительно, топорно
Засеять перегной чужой.
* * *
Поезда моего детства – мерный стук колёс на стыках
И гудки, как зверя раненого крики.
Поезда моего детства шли на Запад под брезентом,
А обратно возвращались в белых лентах.
Поезда моего детства – сквозь развалины и пашни,
По мостам и лабиринтам Подмосковья,
Где Маринки и Наташки суп варили из ромашки
И мечтали о бифштексах с кровью.
Всех потерь ещё не зная, где – друг друга ободряли
Не пайком американским – крепким матом.
А подачек и не ждали, сами переоткрывали
И пенициллин, и страшный атом.
Зарешеченные окна, а за ними силуэты,
Голоса как будто крошки между пальцев.
Нам, сопливцам невдомёк, что это голос того света
Может, Праги, а, возможно, и Дебальцева.
Поезда моего детства тянут с места и на место
Ломовые – в струях пара, в блеске стали.
И нам, местным, интересно,
Очень даже интересно, если паровоз – товарищ Сталин.
* * *
Мой сосед в автобусе из Оксфорда в Лондон
В пиджаке, застёгнутом на пуговички все,
По всему, подосланный к нам конторой знойной,
Мне сказал: «Да Вы расист!». Я прямо так и сел.
В разговор добавила соль Татьяна Снежная:
«Вы такой же эмигрант, точно как они.
Они тоже есть хотят вкусное и свежее
А кто думает не так – Гитлеру сродни».
Я к Татьяне всей душой, что ж это такое?!
Я, конечно, эмигрант и за миру – мир.
И готов присесть под куст рядом с ними в поле
И потом чесать и драть темечко до дыр.
Я ж совсем не сибарит и ничуть не мнительный,
Но зараза – во весь рост, в чём готов на спор.
У китайцев, вон, Ай Кю очень впечатлительный,
Оттого и не бегут в кассу сквозь забор.
Мы, как мягко не стели – в дураках набитых.
Стала география – поперёк спины.
Валят тучей сорняки – им столы накрыты
И за ними на рысях весь клубок родни.
Но попробуй что скажи, тебе враз – «Не мацай!»
(Самую горячую из запретных тем).
Дорогие вы мои, – это ж оккупация.
В партизаны что ль пойти, довели совсем.
* * *
Мой друг давно уехал в Кармиэль
Сменил пиджак и галстук на штормовку
Остряк съязвит – он крепко сел на мель
По мне – напротив, выплыл очень ловко.
И может разговеться иногда,
Слетать (недорого) – к родному пепелищу
Там наши с ним запойные года,
Там общепит и смысл (о, Боже!) высший.
Который легче поделить на всех –
И как делили – вместо благ насущных!
(Их вдоволь водится по-прежнему – у тех,
А остальным – вагон кровососущих).
Но, стоп! – Пороки выжигать огнём,
Бурчать исподтишка – каков сутяга!
И я шифруюсь словно старый сом,
Что век уж дремлет под большой корягой.
И, задвигаясь в тень от прежних дел, –
Не зачеркнуть, как с жеребячьей силой
Я всё хотел, хотел, хотел, хотел...
И рад, что ни хрена не получилось.
Что мир остался прежним, как и был,
Что я его на миллиметр не сдвинул
Как мантру повторял – мы не рабы,
А раб во мне с усердием гнул спину.
Я счастлив, убеждаясь, что вода
Лежачий камень так и не подточит,
Что с безразличьем обойдёт беда,
Всех тех, кому её желал я очень...
Я рад, что самый маленький успех
Мой никого на свете не ограбил
И не достал инфарктом бедных тех,
Кого до смерти душит зависть – жаба.
* * *
Дождь, дождь, дождь...
Дождь отвесной стеной
После целой недели пекла.
Какой заводище, даже сверхномерной,
Выдал бы на-гора
подобное чудо века.
Даже навалившись грудью, всем скопом
Трудясь, как трудятся в преисподней черти,
Выдумаем какой-нибудь бронированный стопор,
пропади оно пропадом,
Чтобы самим испугаться до смерти.
А у природы всё просто –
утром росинка дрожит на листке,
Чистая, чистая...
(а из пробирок прёт какая-то дрянь склизкая).
Катится солнечный лучик,
играет на рыжем твоём завитке.
Его двойник проспиртованный
Мерцает сусальным золотом моего виски.
* * *
Мне кто-то здесь недруг и кто-то – не друг
Средь многих с улыбкой протянутых рук.
Я к ним без претензий, раз так – значит так.
Я сам себе, может быть, искренний враг.
И, первопричина бессонных ночей,
Я сам среди грубых своих палачей.
Я сам себя первый сужу и виню,
Пинком под язвительный шёпот гоню.
Мне кто-то здесь недруг, и кто-то – не друг
Средь многих с улыбкой протянутых рук.
Я к ним без претензий, я их не корю,
Я сам на костре своих строчек сгорю.
* * *
Звени бубенчиками, Тиль,
Светло и громко...
М. Юдовский
Уленшпигель написал на майке:
«Бей жидов!» и вышел на проспект
Он сегодня кликнул десять лайков
Горлопанам самых левых сект.
Пепел преподобного Клааса
Сдал в ломбард – сорвал приличный куш.
Там адепт магометанской расы
Засиял, как будто принял душ.
Руку тряс – «Ты рыцарь самый стойкий!
Божий знак, что мы в одном ряду
И с жидомасонами по-свойски
Разберёмся – наши дни грядут!»
Уленшпигель вышел из ломбарда –
Солнце светит, птички голосят,
А душа не слышит – ищет правду..
Точно так, как пять веков назад.
* * *
Решает каждый, хотя бы однажды –
Быть! (Иудой или Христом).
Лестью, подлостью или лаской
Прозябать, как у Бога за пазухой, по указкам
Или жить невпопад, нарываясь в ответ на облом.
Не всякий решится втоптать своё эго в прах,
Только чтоб мимо кассы не пролетать со свистом.
Смотришь – рысит по буфету по шею в крестах,
Неужто, как Фауст, снёсся впотьмах с нечистым?
Можно терзаться несделанным – смог бы или не смог.
Можно прикрывать несостоятельность сальностями.
Можно сомневаться даже, есть ли на свете Бог,
Но чёрт под руку – это реальность.
Выход всегда обойдётся дороже, чем входной рубль.
В каждом герое есть что-то от Дон Кихота –
Светло на душе, но ведь чувствует, что надули,
Что было бы лучше, наверное, скопом, с зелотами....
Раз за разом я как на лезвии бритвы –
остановиться на ком –
Пошуршать перьями или закутаться в белый саван.
И я не я, если не то же самое
В этот час происходит с моим врагом...
* * *
Странно идёт к закату моя не киношная жизнь.
Чувство такое, будто скитался по разным эпохам.
Древнее во мне так явственно, словно я там реально жил.
Зато нынешнее – за мутным стеклом мерцает сполохами.
Сложить всё в одну корзину, побрызгать – не получится – освежить.
То, что считал привычным, поворачивается стороной чуждой.
Прежнее – где-то вдали, над обрывом во ржи,
Нынешнее – всё бегом да бегом по осенним лужам.
А часы тикитикают, тик-так, тик-так
Мерному ходу их не грозит планетарный сбой.
Тик – заскочил на обочину, попал впросак.
Так – и авось уже не вытягивает никакой.
Финиш моих привязанностей – прожорливый сфинкс.
Таскается за мной тенью – и смех и грех –
Вырождающаяся наследница собачьих графьёв и графинь.
Знатоки уверяют – так она хочет взять надо мною верх.
Ради Бога, мне по сердцу даже такая полезность
Я встаю вместе с нею, едва пропоют петухи
Это удачный повод, чтобы мысли дурные в башку не лезли,
Чтобы всё, чем ещё владею, не превратилось в ворох трухи.
Горец
Закон гор – он по форме и сути мужской,
Чем там меряются – из приличья склонять не станем.
Нрав – поверим поэту – у горца злой,
От ичиг до папахи (а не местами).
Пересёкся с джигитом – считай, попал.
Повезёт, разойдётесь с убытком малым.
Что-нибудь да найдётся, где он обскакал,
Где его возьмут верх причандалы.
И не важно, о чём представительский спор.
Был бы факт – оттеснил задираку к параше.
То ли где-то чего-то ловчее спёр,
То ли просто по жизни на месяц старше.
Он взять верх будет пробовать всякий раз,
Испытает корявым тычком на паршивость:
Если в профиль – не медли ответить в анфас,
Чтобы было чувствительно и справедливо.
Так что завтракай сам, набирайся сил.
Трицепс, бицепс – крепи свои нервы.
Если видишь, что горец мотор запустил,
Попытайся вломить ему первым.
Но уж если вломить не выходит никак,
Может, выйдет – вам быть дружбанами.
А для друга джигит – настоящий добряк,
Мягче воска, нежней герани.
© Залман Шмейлин, 2018.
© 45-я параллель, 2018.