Залман
Шмейлин

Броне

Улыбнись – как бывало, приветливо,

Изо всех своих женственных сил.

Вот беззвучно приветствует ветками

Куст, достойный бутылки чернил.

Дом гудит, сквозняками проветренный,

Где-то лает оставленный пёс

В тесной дружбе с квадратными метрами,

Вихрь листок подхватил и понёс.

Улыбнись, я пришлю тебе, может быть,

Прошлогодний засохший цветок

Ходят важно по пандусу голуби

Делят белого хлеба кусок.

Улыбнись, видишь солнце – прожилками

Из-за мрачных нахмуренных туч.

Кто-то так накосячил с пробирками –

Не смешно, нереально – аж жуть!

* * *

В тех мирах, где мы не при делах,

О которых строим лишь догадки,

Чернота отмыта добела,

Всё уравновешено и гладко.

Не было в истории у них

Авеля и Каина – двух братцев.

Мир наш от эдемовcких олив

Жил с гнильцой – не стоило и браться.

Не было в истории у них

Несуразных Вавилонских башен.

Сколько мы настроили таких,

Возведём – и с башни палкой машем.

Всё у них разумно, без затей.

Это мы сказать не бережёмся:

«Боже мой, избавь нас от друзей,

А с врагом мы сами разберёмся!»

Это мы, позвав: «Приди, владей!»

Возопим потом, кусая локти:

«Боже мой, избавь нас от вождей!» –

(Тех, кому вострили сами когти).

Это мы – невольники, рабы –

Отданы любимым во владенье.

«Боже мой, избавь нас от любви!»,

От себя самих на самом деле.

Весна на Шпрее

С рассветом – в атаку, вдоль Унтер-ден-Линден.

Последняя ночь беспросветно черна.

Припомнит из Гёте комбат Сёма Фридман,

А Моня Рецептер осушит до дна.

С рассветом – в атаку, машины застыли.

Исписана мелом, по-свойски, броня.

Весна разгулялась с интимным посылом.

Её и не думал никто отменять.

Как по расписанью – от корки до корки

По всем закоулкам – под стать временам –

Весна на дорогах, весна на задворках,

Весна в поднебесьи, повсюду весна.

И в сердце солдата найдётся местечко,

Размякнет в предчувствии майской грозы,

Набухнет слезой – не от страха увечий.

Его на таком не поймать, не сразить.

Он горем обучен, за ним – пол-Европы.

У кадждого метра – такая цена!

Разменной монетой – солдатские хлопоты,

И ночь, эта ночь бесконечно длинна.

С рассветом – в атаку, вдоль Унтер-ден-Линден.

Над струями Шпрее хмельная весна.

Припомнит из Гёте комбат Сёма Фридман

А Моня Рецептер осушит до дна.

* * *

Ф. З.

Вы мне вопрос задали. Сами

Мужской заранее предчувствуя ответ:

 – Должно ль добро быть с кулаками?

Но я Вам отвечаю: «Нет!»

Нет – неуёмному стремленью

Облагородить норов злой

И хлёсткой фразой снять сомненья,

Как мускулистою рукой.

Посыльный мальчик эпигонства,

Что эту фразу изобрёл,

Лицо заведомого свойства,

Он Вам с три короба наплёл.

Мне, как и Вам, совсем не в этих

В других словах участье есть:

Добро заботится и лечит,

А бьётся мужество и честь.

* * *

Выйду на берег проститься

На высокий косогор.

Озираюсь – тучки, птицы

И простор, простор, простор –

Неохватная равнина,

Безграничный кругозор.

Всюду нивы, нивы, нивы,

А в душе моей раздор.

Даже с самой лирой звонкой

Я не встречу здесь родню –

Я на эту на сторонку

По ошибке заглянул.

Не зовут с дороги в гости

Только скорбь десятерят.

Здесь лишь кости, кости, кости

Всей родни моей лежат.

Горец

Закон гор – он по форме и сути мужской,

Чем там меряются – из приличья склонять не станем.

Нрав – поверим поэту – у горца злой,

От ичиг до папахи (а не местами).

Пересёкся с джигитом – считай, попал.

Повезёт, разойдётесь с убытком малым.

Что-нибудь да найдётся, где он обскакал,

Где его возьмут верх причандалы.

И не важно, о чём представительский спор.

Был бы факт – оттеснил задираку к параше.

То ли где-то чего-то ловчее спёр,

То ли просто по жизни на месяц старше.

Он взять верх будет пробовать всякий раз,

Испытает корявым тычком на паршивость:

Если в профиль – не медли ответить в анфас,

Чтобы было чувствительно и справедливо.

Так что завтракай сам, набирайся сил.

Трицепс, бицепс – крепи свои нервы.

Если видишь, что горец мотор запустил,

Попытайся вломить ему первым.

Но уж если вломить не выходит никак,

Может, выйдет – вам быть дружбанами.

А для друга джигит – настоящий добряк,

Мягче воска, нежней герани.

* * *

Дар твой женский заложен в генах

Чтобы вить из меня верёвки.

В позвоночнике, в клетках, в венах

Память самой важной сноровки.

Управляешься, словно с лодкой

На порогах  – ловко, умело.

Я с тобой бесконечно кроткий

И, конечно же, всё по делу.

Не обидно и не зазорно.

Вот и будет так продолжаться,

Только мне для этого должно

Удивлять тебя и удивляться.

* * *

Дождь, дождь, дождь...

Дождь отвесной стеной

После целой недели пекла.

Какой заводище, даже сверхномерной,

Выдал бы на-гора

подобное чудо века.

Даже навалившись грудью, всем скопом

Трудясь, как трудятся в преисподней черти,

Выдумаем какой-нибудь бронированный стопор,

пропади оно пропадом,

Чтобы самим испугаться до смерти.

А у природы всё просто –

утром росинка дрожит на листке,

Чистая, чистая...

(а из пробирок прёт какая-то дрянь склизкая).

Катится солнечный лучик,

играет на рыжем твоём завитке.

Его двойник проспиртованный

Мерцает сусальным золотом моего виски.

* * *

Есть героизм обыкновенных буден.

Убрать постель, сварить с утра овсянку

И выгулять собаку. Думать будем

Потом. Привычка жить без нянек.

Сходить на почту – оплатить по счёту.

А каждый метр пути грозит бедою –

Он внешне безобиден и причёсан,

Но мины впереди и за тобою,

Невидимые глазу. Это наша

Реальность. Все счета (и этот тоже)

Потомки Фауста – для куража, а как же –

Оплачиваем раньше или позже.

Отдушина – звонок к себе подобным.

Там – то же самое. Риск стал, увы, привычен.

Не будем педалировать подробность.

Но временно растёт наличье дичи...

* * *

И не надо других орденов –

Золотых или крытых эмалью.

Мне достаточно трёх твоих слов,

Не затронутых тленом и гарью.

Прогоню. Не пущу на порог –

Я не верю в уютную старость.

Если даже минутка осталась,

Я хозяин ей, барин и Бог.

Трезвомыслию – твёрдое «Нет!»

Пусть морщинки торопят итожить,

Никогда не сорвусь, чтоб в ответ

Прошептать безразличное «тоже».

* * *

Каждая женщина – Ева.

Каждый мужчина – Каин.

Если карга и стерва,

Значит коса на камень.

Значит напрасно в мире

Летом трава и росы.

Значит не по ранжиру

Встречали весну и осень.

Значит даже с увечной

Тебе ничего не светит,

Если у этой женщины

Ты не один на свете.

Мир достаётся нежным –

Прочее не по чину.

Нет нехороших женщин,

Есть плохие мужчины.

Каждый мужчина мечен.

Снобы, ваш ценник плакал –

Нет некрасивых женщин,

Есть плохой парикмахер.

Карантин

1.

Никуда не едем, не идём

Запасаем туалетную бумагу, чиним примусы.

В заточеньи ощетинился геном,

А снаружи – господин коронавирус.

Сиди, не дёргайся, авось да пронесёт.

Время с Богом пообщаться, хоть по сотовой.

Были массой – так, ни то ни сё.

А теперь с расстрельной каждый сотый.

Судный День перенесён на каждый чих

Кому-то – в нос, кому-то – в глаз, кому-то – мимо.

Лотерея – реституция с косых.

Бьёт вслепую, но расчётливо, без грима.

Вспоминаем Вангу (не к ночи)

Обещала мор – смотри-ка, в точку!

Краткий курс – тот ничему не научил.

А оккультный учит  что есть мочи.

2.

По дорогам, по сугробам

По пустым полям.

Ходит, шастает тревога,

Прочит – быть гостям

Неожиданным, незванным,

Скрытым за горой.

Вот он скачет бледный всадник,

А за ним второй.

Первый всадник – это горе

Заслоняет свет.

Со вторым хлеб станет горек,

Смолкнет детский смех.

Прекратят струиться реки.

Высохнет исток.

А потом прискачет третий –

Объяснит – за что.

* * *

Кофе выпит – осадок на дне.

Сквозняком задувает свечу.

Осень лижет с ладони моей

Бесконечность оттенков «Хочу!».

В свет холодный по уши влюблён,

В жар поленьев, сгоревших дотла.

Растопить лёд Коринфских колонн

В жаркий полдень не хватит тепла.

Так бывает – над гаснущим днём

Замахнётся ночная коса,

А в ответ самым чистым огнём

Непалимым сгорят небеса.

* * *

Мне жаль, но что такое «фреликс»

Узнал я лишь на склоне лет.

В свой срок родители успели

И сёстры тоже, а я – нет.

В советских песнях – отголоски

Слышны – захватывает дух.

Не так уж было всё и плоско,

И то, что пелось поутру

Не вызывало подозрений,

Что ритмы связаны с хупой,

Что у «Катюши» корень древний –

Незаурядный, непростой.

Что люди в сюртуках нелепых

По праздникам, в кругу семьи

На всё, на всё дают ответы

Через мелодии свои.

* * *

Мне залили чью-то кровь

А если  – вражью,

Если прямо в глаз, не в бровь

И он там лазит.

Видит чёрные, как смог

Поползновенья.

Я таил, а он просёк

За мгновение.

И уже глядит на свет

Моим то оком

И уже почти поэт,

Как я – во как!

Вот лежу под монитором,

Кемарю,

А из жил меня вражина

Кошмарит.

Помыкает мной

Во внутреннем споре

Так прилипчиво,

Как мат на заборе.

Пусть не думает,

Что он со мной ровня.

То ль спаситель, то ли вор

То ли кровник.

Ничего ещё

Ни рано, ни поздно

Ничего, что я слегка

Повреждённый.

Встану с ложа

И куплю себе чётки

В бойкомплекте

С демидролом и водкой.

* * *

Мне кто-то здесь недруг и кто-то – не друг

Средь многих с улыбкой протянутых рук.

Я к ним без претензий, раз так – значит так.

Я сам себе, может быть, искренний враг.

И, первопричина бессонных ночей,

Я сам среди грубых своих палачей.

Я сам себя первый сужу и виню,

Пинком под язвительный шёпот гоню.

Мне кто-то здесь недруг, и кто-то – не друг

Средь многих с улыбкой протянутых рук.

Я к ним без претензий, я их не корю,

Я сам на костре своих строчек сгорю.

* * *

Мною всех не целованных женщин

Я прошу – извините заранее,

Что из большего выберу меньшее,

За моё к вам не приставание.

За моё к вам лишь платонически

Неуёмное, нежное чувство.

За отсутствие уз физических

Извиняюсь легко и грустно.

И зачем я прошу прощения –

Вряд ли вам будет интересно

Оголтелое увлечение,

Но безадресное, хоть тресни.

Нет достойной альтернативы,

Виртуальной, уж вы поверьте,

Чем вздыхать: «Как вы все красивы!»

Безответно, зато до смерти.

* * *

Мой друг давно уехал в Кармиэль

Сменил пиджак и галстук на штормовку

Остряк съязвит – он крепко сел на мель

По мне – напротив, выплыл очень ловко.

И может разговеться иногда,

Слетать (недорого) – к родному пепелищу

Там наши с ним запойные года,

Там общепит и смысл (о, Боже!) высший.

Который легче поделить на всех –

И как делили – вместо благ насущных!

(Их вдоволь водится по-прежнему – у тех,

А остальным – вагон кровососущих).

Но, стоп! – Пороки выжигать огнём,

Бурчать исподтишка – каков сутяга!

И я шифруюсь словно старый сом,

Что век уж дремлет под большой корягой.

И, задвигаясь в тень от прежних дел, –

Не зачеркнуть, как с жеребячьей силой

Я всё хотел, хотел, хотел, хотел...

И рад, что ни хрена не получилось.

Что мир остался прежним, как и был,

Что я его на миллиметр не сдвинул

Как мантру повторял – мы не рабы,

А раб во мне с усердием гнул спину.

Я счастлив, убеждаясь, что вода

Лежачий камень так и не подточит,

Что с безразличьем обойдёт беда,

Всех тех, кому её желал я очень...

Я рад, что самый маленький успех

Мой никого на свете не ограбил

И не достал инфарктом бедных тех,

Кого до смерти душит зависть – жаба.

* * *

Мой сосед в автобусе из Оксфорда в Лондон

В пиджаке, застёгнутом на пуговички все,

По всему, подосланный к нам конторой знойной,

Мне сказал: «Да Вы расист!». Я прямо так и сел.

В разговор добавила соль Татьяна Снежная:

«Вы такой же эмигрант, точно как они.

Они тоже есть хотят вкусное и свежее

А кто думает не так – Гитлеру сродни».

Я к Татьяне всей душой, что ж это такое?!

Я, конечно, эмигрант и за миру – мир.

И готов присесть под куст рядом с ними в поле

И потом чесать и драть темечко до дыр.

Я ж совсем не сибарит и ничуть не мнительный,

Но зараза – во весь рост, в чём готов на спор.

У китайцев, вон, Ай Кю очень впечатлительный,

Оттого и не бегут в кассу сквозь забор.

Мы, как мягко не стели – в дураках набитых.

Стала география – поперёк спины.

Валят тучей сорняки – им столы накрыты

И за ними на рысях весь клубок родни.

Но попробуй что скажи, тебе враз – «Не мацай!»

(Самую горячую из запретных тем).

Дорогие вы мои, – это ж оккупация.

В партизаны что ль пойти, довели совсем.

* * *

Мы совсем не очевидная пара –

Повстречались – шагай пошире.

Мне бы подошли времена динозавров,

А тебе – играть Нерону на лире.

Но случилось как раз то, что случилось.

Ну, рулил бы я не «Хонду», а «Ниссан».

Только б жизнь была – при жизни могила.

И стишок бы этот не был написан.

Некто Камоэнс

Некто, возможно, Камоэнс,

Говорил – в настоящих стихах

Совершается то, чему имени нет

Ни в наречиях, ни в  языках.

Некто, возможно, Камоэнс,

Говорил, что в стихах

Плещет вода по пояс:

Всё, что имеет имя:

Ритмы, догадки, глянец –

Мимо.

Поэзия – то, что останется.

Некто, но не Камоэнс, которого я не знал

По целому ряду причин,

Пишет стихи, как берут интеграл

От мизерных величин.

С налёту покажется  – «Ого-го!

Вот пример, так пример!».

Но отчего же при отжиме

В остатке нет ничего...

* * *

Нет, не сейчас – сейчас я не умру,

Ещё не выплачено место на погосте.

Я был нерасторопен, как лемур,

А время обнаружилось на кроссе.

Пошло считать – костяшки стук да стук.

Такое неухватное – как студень.

Мы взаперти, но странствует наш дух,

Пустился в плаванье – пусть будет то, что будет.

Но место выбрано – суглинок на холме

В интернациональном окруженье.

Я этот винегрет едва терпел.

Был, не скрываясь, при особом мнении.

Итак – по-компанейски на тот свет.

Что ж, будет с кем повспоминать, поспорить.

В неспешной череде грядущих эр – не лет.

Где нет ни счастья обалденного, ни горя.

Там слева – схимники, а справа, рядом – Русь.

Точь-в-точь как в жизни было – по соседству,

Все время в коммуналке, на миру.

Иное, видимо, мне было не по средствам.

Как ни крути, я далеко зашёл –

Своё, чужое – с хрустом на закуску.

И в этом смысле даже хорошо

Что я стихи писал не на своём – на русском.

* * *

Ничего для себя не жалей –

Ни суровой Сибири, ни мора,

Ни инфаркта от буйных страстей,

Ни предательства, ни позора,

Ни кайла, ни высокой горы,

Ни глубокой реки, ни лавины,

Ни подлеска, что жарко горит,

Выгоняя зверьё на равнину,

Ни потухших от голода глаз,

Миражей – изнывая от жажды.

Всё пройди, прямо здесь и сейчас,

Обойдя беспристрастных и жадных.

Ничего для себя не жалей –

Ни крутых кулаков, ни заборных

Наговоров – соборных, отборных

С фараонов до нашенских дней.

Ничего для себя не жалей –

Пули в сердце в свирепой атаке,

Десяти одолённых смертей,

И клинка под ребро в пьяной драке,

Поцелуя ушедших навек,

В тихой заводи рыбного клева.

Ничего нет дороже, чем смех

Тех врагов, что роднее родного.

Осенний блюз

1.

И вновь опавшею листвой

Плетёт узоры на асфальте

Царица-осень. Ей шальной

К услугам ветер – вязь на пяльцах.

Снует проказник тут и там

Шуршит, раскладывает масти –

Вальтов бубей, червовых дам,

Сулит успехи и напасти.

И перемены впереди,

Интриги, дальнюю дорогу

И круг вернувшихся, гляди,

Друзей оставшихся немногих.

И наша суета сует

Иссякла – как иссякло лето.

И нет сомнений, нет как нет –

Проходит всё, пройдёт и это.

2.

Я обожаю эту пору

Пусть дождь, прохлада – всё равно.

В ней так уместны разговоры,

Воспоминанья и вино,

Обрывки чувственных коллизий,

Зажатых в рифму. Ворох лет

Не тронул магистральных линий

Мы грезим тем, чего уж нет.

Что прирастёт своей ценою

Лишь оттого, что отошло

Взметнулась кисть – мазок, пятно ли,

Подумать только – поделом!

И кто-то, движимый печалью,

Такой же нежный сумасброд,

Определит мазок случайный

Как самый гениальный ход.

Я преуспел – отчасти, знаю,

В собачий скверик подгадал,

Где стая красных попугаев

Устроила базар-вокзал.

Где травостой под жухлым скарбом,

Где мимоходом, чтоб успеть,

Словно присев на низком старте,

Ликует жизнь – где правит смерть.

Парк доминиканцев

Сто рулонов осеннего ситца –

Век работы резца и шпателя.

Омут, озеро, белые птицы –

Тени вымерших птеродактилей.

Угрожая громоздким клювом,

Заслоняя крылом пол-неба,

Нарезают они круг за кругом

Нависают справа и слева.

И средь веток, на верхотуре

В недоступных древесных сводах

Замирают пернатые фурии,

Стерегут эту мёртвую воду.

Взгляд скользит по воде и мимо.

Башни замка, как сахар колотый.

И стеной плакучие ивы

Полыхают сусальным золотом.

Перелистывая Набокова

Триптих

Набоков

Нервный припадок – которые сутки.

Её ягодицы, живот – Она?!

Но спина?! – Спина проститутки

В раме расшторенного окна.

Она приходит, когда захочет,

Роется в своих платьях.

И я кричу ей что было мочи:

Хватит! Пора убираться!

Вещи на свалку – и всё забыто,

Только у горничной вздрогнут бровки...

Она –  две недели назад убита

Своим безумным любовником.

Ей назначалась любовь – чума

Пулей из недр нагана.

Скажут, всё было меж строк письма

Из её незаконченного романа.

Люблю в последний раз

Люблю в последний раз,

Хочу сорваться с петель,

Расшевелить листву,

До самых корешков

Взъерошить, а потом,

Как ненасытный  ветер,

Лизать, лизать, лизать

Шершавым языком.

Люблю в последний раз,

Хочу морским прибоем

Изнеженных лагун

Округлости ласкать,

Вернувшись вновь и вновь,

Их покрывать собою,

В чреде бессчётной лун

Желать, желать, желать...

Люблю в последний раз,

Голышиком  младенцем

Хочу прильнуть к груди,

Клещём – не оторвать,

Глотая полным ртом

Нагую откровенность –

Люблю, люблю, люблю, –

Что мне шептала мать.

Автопортрет художника в рамке

Я приходила к нему убирать квартиру.

Это было не сложно: ванна, кухня, пропылесосить ковёр.

Перебросимся фразами, пока я посуду мыла –

Насчёт погоды и прочий ходячий вздор.

Чтоб мне не мешать, он включал компьютер,

Говорил, сочиняет стихи, только это не факт.

На пыльных полках книги, книги и книги – круто,

Вот бы проверить, о чём он там пишет, но как?

Его родной язык – русский, в английском, похоже,

Он мультикультурно ни бэ, ни мэ

А я филлипинка, мой ленгвич тоже

Ни вашим, ни нашим, ву компрене...

Он всегда предлагал выпить чащечку кофе:

«Ты устала, какой может быть разговор».

А я колебалась, уборщице-профи

Положено строго держать зазор.

Если я соглашалась, мы долго болтали,

(Как – не понятно), но тем замес

Его завораживал микродеталями,

Он мне  говорил – в этом весь интерес.

Но однажды на вежливый стук, как учили,

Никакого ответа – молчанье ягнят.

Позже в оффисе мне, извинясь, подтвердили:

Что заказ на клиента снят.

* * *

Подошёл знакомый Зямыч

В куртке кожаной «реглан», –

На нём не смотрится.

А потом Иван Абрамыч

(У него сейчас роман)

С диабетом и своей пулемётчицей.

Стало, как в «однушке», тесно,

Обсуждается изъян –

Разговор на повышенных.

Что-то с пузом у невесты

И к тому же где-то сан

Не прописанный.

Мнений – «Килька в маринаде»,

Сомневается народ,

Изнасилованный теликом,

Есть ли шансы у команды

«Киевский хлебозавод»

Против «ЦСКА» и «Терека».

* * *

Поезда моего детства – мерный стук колёс на стыках

И гудки, как зверя раненого крики.

Поезда моего детства шли на Запад под брезентом,

А обратно возвращались в белых лентах.

Поезда моего детства – сквозь развалины и пашни,

По мостам и лабиринтам Подмосковья,

Где Маринки и Наташки суп варили из ромашки

И мечтали о бифштексах с кровью.

Всех потерь ещё не зная, где – друг друга ободряли

Не пайком американским – крепким матом.

А подачек и не ждали, сами переоткрывали

И пенициллин, и страшный атом.

Зарешеченные окна, а за ними силуэты,

Голоса как будто крошки между пальцев.

Нам, сопливцам невдомёк, что это голос того света

Может, Праги, а, возможно, и Дебальцева.

Поезда моего детства тянут с места и на место

Ломовые – в струях пара, в блеске стали.

И нам, местным, интересно,

Очень даже интересно, если паровоз – товарищ Сталин.

Ремесло

                                                             Чеснэ слово – цэ полова.

Кожаный фартук – мастеровой

Цеха пера и слова.

Как тебе дышится, дорогой,

Если твой хлеб – полова?

Гроза отгремела и ветер стих,

Опал чабрецом и полынью.

Время закатов – каждый из них

Вровень ценою с жизнью.

И, отстранившись (над строчкой горбясь),

От серых, прогорклых буден,

Верую, если не будет тебя,

Закатов тоже не будет.

* * *

Решает каждый, хотя бы однажды –

Быть! (Иудой или Христом).

Лестью, подлостью или лаской

Прозябать, как у Бога за пазухой, по указкам

Или жить невпопад, нарываясь в ответ на облом.

Не всякий решится втоптать своё эго в прах,

Только чтоб мимо кассы не пролетать со свистом.

Смотришь – рысит по буфету по шею в крестах,

Неужто, как Фауст, снёсся впотьмах с нечистым?

Можно терзаться несделанным – смог бы или не смог.

Можно прикрывать несостоятельность сальностями.

Можно сомневаться даже, есть ли на свете Бог,

Но чёрт под руку – это реальность.

Выход всегда обойдётся дороже, чем входной рубль.

В каждом герое есть что-то от Дон Кихота –

Светло на душе, но ведь чувствует, что надули,

Что было бы лучше, наверное, скопом, с зелотами....

Раз за разом я как на лезвии бритвы –

остановиться на ком –

Пошуршать перьями или закутаться в белый саван.

И я не я, если не то же самое

В этот час происходит с моим врагом...

* * *

Ручка в ручку гуляют

Вдоль по улице двое.

Справка тем, кто не знает –

Это Лиля и Боря.

Представляться не будем.

Церемониться лишне,

Если скучные будни

Им как праздники вышли.

Кто-то скажет: Ужасно!

Кто-то запротестует –

Им на двух полтораста,

А они всё воркуют.

Запишите в потери

Всё, что было когда-то.

Огрузневшее тело

С болью в области пяток.

Только это неважно.

Что ответить невеждам?

День им дорог стал каждый

В пику бросовым прежним.

В пику бросовым прошлым

Ни к чему пустословье.

Не клянись: это пошло –

Клясться вечной любовью.

* * *

Словно падает снег – снегопадом идёт листопад,

И дурман-потаскун обветшалыми строчками вторит.

Ты одень для меня мой любимый, неяркий наряд.

Календарь, календарь, твоя крыша поехала, что ли?

Мы тебя пригласим, если хочешь, присядь за наш стол,

Станем шутки шутить, полнить влагой игристой бокалы,

Капать в кофе коньяк, но в умеренной дозе, а то

Как бы нас всех троих не погнали в три шеи из зала.

Старый Свет

Здесь без конца гремели бури,

Неслись дремучие века.

История, чело нахмурив,

Отсюда смотрит свысока.

Попробуй встань с такою вровень,

Так удиви весь белый свет –

Сошлись закон и беззаконье

Двух с половиной тысяч лет.

Вязь рукотворных рощ и парков,

Гирлянды выспренних дворцов,

Но тут и там блистает сварка –

Наносит пудру на лицо.

Чтоб скрыть следы морщин почётных

Патриархальной старины,

А молодая поросль глотки

Рвёт в предвкушеньи новизны:

«Долой просроченные корни!»

И словно тужится – собой

Невразумительно, топорно

Засеять перегной чужой.

* * *

Странно идёт к закату моя не киношная жизнь.

Чувство такое, будто скитался по разным эпохам.

Древнее во мне так явственно, словно я там реально жил.

Зато нынешнее – за мутным стеклом мерцает сполохами.

Сложить всё в одну корзину, побрызгать – не получится – освежить.

То, что считал привычным, поворачивается стороной чуждой.

Прежнее – где-то вдали, над обрывом во ржи,

Нынешнее – всё бегом да бегом по осенним лужам.

А часы тикитикают, тик-так, тик-так

Мерному ходу их не грозит планетарный сбой.

Тик – заскочил на обочину, попал впросак.

Так – и авось уже не вытягивает никакой.

Финиш моих привязанностей – прожорливый сфинкс.

Таскается за мной тенью – и смех и грех –

Вырождающаяся наследница собачьих графьёв и графинь.

Знатоки уверяют – так она хочет взять надо мною верх.

Ради Бога, мне по сердцу даже такая полезность

Я встаю вместе с нею, едва пропоют петухи

Это удачный повод, чтобы мысли дурные в башку не лезли,

Чтобы всё, чем ещё владею, не превратилось в ворох трухи.

Тасмания

Табун лошадей закусил удила.

То слева скала, то справа скала.

И рвутся навстречу тасманские ели

Под свист хулиганский цыганской свирели

И рык разъярённой басовой струны –

Бегущих колёс сквозь страну тишины.

Кружит, словно в вальсе, седая гора,

Сегодня любовник, чур, буду не я.

Скала подступает, душа в каблуке

И нить Ариадны зажата в руке.

Но если раз сто перевалишь гряду,

Но если проскочишь сквозь эту беду,

Отрадою станет  полянка в лесу,

Разлитый жестянкой фасолевый суп,

Бумажный стаканчик с игристым вином

И чай в котелке с закоптившимся дном.

И будет журчать по соседству река,

Деревья вершиной качать облака,

И очень душевно, под струн перебор,

Рассказывать будет без устали хор

Про горный распадок с названием «Рай»,

Что был так похож на покинутый край,

Где травы по пояс, где липы в цвету

И пчёлы сосут медовую росу.

* * *

Ты виновата, что я не ищу

сокровищ в далёком море.

Ты виновата, что я сам с собой

больше уже не спорю.

Ты виновата,  что не стремлюсь

мир наш переиначить,

что все звёзды и все фонари –

в складках твоего платья.

Что все оттенки живых цветов

в меди твоего волоса,

Что все мелодии мира звучат

в тихом твоём голосе.

И если идти мне, как знать, по улице

к людям с протянутою рукой,

я буду мечтать не о жареной курице,

а о самом будничном дне с тобой.

* * *

Звени бубенчиками, Тиль,

Светло и громко...

М. Юдовский

Уленшпигель написал на майке:

«Бей жидов!» и вышел на проспект

Он сегодня кликнул десять лайков

Горлопанам самых левых сект.

Пепел преподобного Клааса

Сдал в ломбард – сорвал приличный куш.

Там адепт магометанской расы

Засиял, как будто принял душ.

Руку тряс – «Ты рыцарь самый стойкий!

Божий знак, что мы в одном ряду

И с жидомасонами по-свойски

Разберёмся – наши дни грядут!»

Уленшпигель вышел из ломбарда –

Солнце светит, птички голосят,

А душа не слышит – ищет правду..

Точно так, как пять веков назад.

* * *

Чёрные паруса в море у самой кромки,

Два косых лоскута в дымке у горизонта,

Хищные два клыка движутся в струях синих,

С берега видно, как – с потусторонней силой.

Где-то гнездовье её – там, в голубой лазури

Вечная тайна бездн сводит с ума до дури.

Но сохраненью её парус далёкий верен,

И остается вне тайны песчаный берег.

* * *

Я думаю, убил её не быт,

Не грязь и мерзость нищеты, бомбёжек.

Это – беда ценою в полбеды,

Её сожгло внутри другое всё же.

Как ни крути, сломать её не мог

Ни смрадный дух от щей прогорклых кислых,

Ни топот заглушивших рифмы ног.

Её убийца – жесть единомыслья.

Беда, которая потуже, чем петля,

Что рядом с ней парша или чахотка?!

Дышать – нельзя, без воздуха земля,

И горло перехлёстывает плетка,

Пережимает кирзовый сапог

Да у виска шальной дежурит выстрел.

И выживали, научившись между строк

Улавливать по капле воздух чистый.

* * *

Я ей говорил – ты ангел,

Не задумавшись, от избытка чувств.

А она мне в ответ – Да ладно,

Во мне ангела лишь чуть-чуть.

Я ей говорил – ты дьявол,

И в этом вся твоя суть.

Она, отмахнувшись вяло,

Отвечала мне – Ну и пусть!

От неё я в полном отчаянье –

Кто же, ангел она или бес?

Только мир с ней полон нечаянно

Совершающихся чудес.

* * *

Я не умру от ностальгии

В моём кокосовом раю.

И, слава Богу, не в России

С берёзкой рядом я стою.

Да, здесь их можно встретить тоже.

Под сенью пальм, в тиши аллей

Вечнозелёности расхожей

Их грустный вид ещё скромней.

Берёзки, на ресницах слёзки,

Ноктюрны ситцевой красы,

Вы так к лицу всем перекрёсткам

Нещедрой средней полосы.

И как невольно душу ранит

Неприхотливый ваш наряд.

На фоне пышных форм герани –

Та здесь – родная, та – своя.

И разве только ненароком

Прознает кто-то шебутной

Каким хмельным, пьянящим соком

Вы наливаетесь весной.