Весна на Шпрее

С рассветом – в атаку, вдоль Унтер-ден-Линден.

Последняя ночь беспросветно черна.

Припомнит из Гёте комбат Сёма Фридман

А Моня Солпейтер осушит до дна.

С рассветом – в атаку, машины застыли.

Исписана мелом, по-свойски, броня.

Весна разгулялась с интимным посылом.

Её и не думал никто отменять.

Как по расписанью – от корки до корки

По всем закоулкам – под стать временам –

Весна на дорогах, весна на задворках,

Весна в поднебесье, повсюду весна.

И в сердце солдата найдётся местечко,

Размякнет в предчуствии майской грозы

Набухнет слезой – не от страха увечий.

Его по-пустому, за так, – не сразить.

Он горем обучен, за ним – пол-Европы.

У кадждого метра – такая цена!

Разменной монетой – солдатские хлопоты

И ночь, эта ночь бесконечно длинна.

С рассветом – в атаку, вдоль Унтер-ден-Линден.

Над струями Шпрее хмельная весна.

Припомнит из Гёте комбат Сёма Фридман

А Моня Солпейтер осушит до дна.

* * *

На севере – зябко, на юге – тепло.

Есть определённость – опорная точка.

Но вдруг нас как будто на Марс занесло

Нас – с чисто земными и сердцем и почками.

Здесь всё непривычно, в новинку, врасплох.

Неловкий шажок – и адью, до свидания.

Здесь всё наше прошлое – чага, нарост.

На этой твердыне – мы гости незваные.

Здесь вся наша техника – мусор и хлам.

На Марсе летают движением мысли.

Ты только подумал – и ты уже там

Где в списках нигде, никогда и не числился.

Здесь свет Возрождения – гнусный расизм,

В нём нет ни малейшей искры марсианства.

Все наши вершины для них – это низ,

А наше искусство – зазнайство и хамство.

Здесь климат меняет ремоутконтрол.

Нажал – и пустыня сменяется тундрой,

Иль парус пятнит океанский простор.

К такому привыкнуть, конечно же, трудно.

Как наше родное запущено вдрызг –

Вам всё объяснят просвещенные гиды.

И только привычный антисемитизм

Здесь тоже присутствует в развитом виде.

Сейчас Февраль, не видать Апреля

У вас, по слухам, Апрель всё реже.

А мы живем на другой параллели.

И всё-таки на параллели же.

А так у нас всё просто. Открыто.

И мы играем в другие игры.

И мы здесь и не знаем, чей он, Крым-то,

Мы здесь не претендуем на Крым.

Но этим жить и печалиться вам ли?

Мы с вами далеко, но мы вблизи.

Желаю славно пофестивалить

На сломе наших лет, ваших зим.

Зимний призыв

1.

Теперь призывают в армию по-другому:

сначала строят военную базу поближе к дому,

проводят газ, электричество, тестируют туалет,

ждут, когда тебе стукнет восемнадцать лет.

И тогда они приезжают на гусеничных салазках,

в караульных тулупах и в карнавальных масках.

Санта-прапорщик (сапоги от коренного зуба)

колется бородой, уговаривает: «Собирайся, голуба,

нынче на ужин – с капустою пироги…

жаль, что в правительстве окопались враги…»

Именную откроешь флягу, примешь на грудь присягу,

поклянёшься, что без приказа – домой ни шагу.

2.

А вот раньше – был совсем другой разговор:

тщательный медосмотр через секретный прибор –

чудовищную машину, размером с военкомат,

чьё гудение – марсианский трехэтажный мат,

пучеглазые лампы, эмалированные бока,

тумблеры, будто зубчики чеснока…

…Тех, в чём мать родила – отводили на правый фланг,

тех, в чём отец – оттаскивали на левый фланг,

и всем, по очереди, вставляли прозрачный шланг:

славянам – в рот, ну а чуркам – в задний проход,

набирали идентификационный код,

вспыхивал монитор, и вслед за бегущей строкой

всем становилось ясно: откуда ты взялся такой.

О, сержант Махметов, не плачь, вспоминая, как

ты сжимал приснопамятный шланг в руках.

Потому, что увидел казахскую степь, а потом –

свою маму – верблюдицу с распоротым животом,

перочинным младенцем на снег выползаешь ты,

шевеля губами неслыханной остроты:

«Говорит, горит и показывает Москва…»

Потому тебя и призвали в пожарные войска.