Юрий
Топунов

Причитание

О, Господи! Остави мне грехи,

чтоб я к Тебе мог чаще обращаться,

на лики глядя, тихо улыбаться,

но все ж любил и женщин, и стихи.

О, Господи! Остави мне грехи.

О, Господи! Испытывай меня,

чтоб выковать, как сталь, шальную душу;

и если все каноны я нарушу,

то дай мне шанс, хоть до исхода дня.

О, Господи! Испытывай меня.

О, Господи! Прости долги мои,

хоть и не много, но кому-то должен;

да и Тебе, как помню, правый Боже,

я задолжал. Прошу, их не таи!

О, Господи! Прости долги мои.

О, Господи! Не дай мне замолчать –

пером и кистью, даже просто жестом.

и пусть в Твоих руках я буду тестом,

не налагай мне на уста печать.

О, Господи! Не дай мне замолчать.

О, Боже! Не бросай наш грустный Мир.

Он, как дитя барахтается в луже,

и если даже он тебе не нужен,

оставь ему сияние порфир.

О, Боже! Не бросай наш грустный Мир...

Элегия

Идёшь и ждёшь...

А Вести нет и нет.

и взгляд скользит за муравьиным бегом.

И льётся дождь

на свете много лет,

являя связь между Землёй и Небом.

Вон ласточки мелькают над рекой,

спешат прожить прекрасные мгновенья;

и, опершись на чёрные коренья,

цветы приносят в душу нам покой.

В руке свеча...

Вдали звезда мерцает

то приближаясь, то меняя цвет.

И крик сыча,

взвиваясь, затихает,

тая в себе надежду на ответ.

А в тишине, гуляющей без платья,

цикада ткёт из Времени печаль

и падает на землю тихо шаль

туманного пушистого заклятья.

Идёшь и ждёшь...

А Вести нет и нет.

И взгляд скользит за муравьиным бегом.

И льётся дождь

на свете много лет,

являя связь между Землей и Небом.

Полёт над Голгофой

Ветра порывы

                        из Мёртвого моря

тайну скрывают

                        в текущих песках,

песню рождая,

                        струят в небесах,

белого солнца

                        мелодии вторя.

А на Лысой Горе зацветает миндаль,

толпы праздных зевак

                        разноцветно-нахальны

и я знаю, что всё это очень банально,

но рассвет наступает,

                        а следом – печаль.

Смотрят на мир

                        нежно-грустные лики,

взгляд отвести

                        невозможно от них

и проникает

                        Божественный стих

сквозь суету

                        и молитвы и крики.

А на Лысой Горе полыхает закат,

зажигая огни

                        алтарей и витрины;

и мне хочется верить, что все мы невинны,

но звенят в тишине

                        лишь молитвы цикад.

Вьются узкие улочки

                        серой змеёю,

чешуёю булыжника

                        влажно блестят;

и до неба дотронуться

                        гордо хотят

купола золотые,

                        плывя над землёю.

А на Лысой Горе плачет ветер без сна,

вырезая узоры

                        из лунного света.

И луна, в чем-то бледно-жемчужном одета,

по дороге бредет

                        безнадёжно одна.

Под шелест книг

Листы старинных книг тихонько шелестят.

А переплёт скрипит и пред туманным взором

там буквы ровно в ряд

шеренгами стоят,

слагаяся в слова движением нескорым.

И смысл неясных фраз является из тьмы,

как вспышки дивных звёзд на бархате небесном,

и буйный свет Луны,

и отзвуки весны,

и вечный шум сосны, и скука в ходе крестном.

Но свет иконных глаз с тоской глядит на мир

и рвётся пополам церковная завеса;

в сиянии порфир

поёт дьячок псалтырь

и ладана дымок окутывает чресла.

Но гаснут над землей священные огни,

и снова в небеса взмывает глас Пророка:

«Или, Или!

Лама савахвани?»*

И кровь вместо слезы вновь катится из ока.

---

*Боже, Боже! Почто ты меня покинул?

Творение

И свершил Бог к седьмому

дню дела Свои...

«Бытие». Глава 2

Был замысел и было воплощенье,

в горячке бился мозг, стучал в виски,

кровь в жилах доходила до кипенья

и глина плавилась под пламенем руки.

И в темноте неясные виденья

плясали, словно тени от костра,

но в этот миг ворвалось озаренье –

между Душой и Разумом искра.

А в мириадах отражений

лился свет

и появилося движенье

дней и лет.

Был замысел и было воплощенье, –

материализация идей,

вселенной пульса ровное биенье

уравновесило пылание страстей

и пламя ткало мира покрывало,

срывая с плеч накидку темноты,

и всё, чего смертельно не хватало,

вдруг появилось в ликах Красоты.

Но множились, мерцая,

отраженья,

вплетаясь в лики Майи

и круженье.

Был замысел и было воплощенье,

и вспышки света раскололи тьму,

тысячелетья длилося мгновенье,

но лишь мгновеньем виделось Ему.

И было рук уверенных движенье,

слиянье воли Мира и Души:

был замысел и было Сотворенье,

зачатое в безвременной тиши.

И в день Седьмой настал

покой,

по сердцу полоснув

тоской...

* * *

Лежит мой путь сквозь мрак

непознанной души

и искры от костра

в ней выжигают знаки;

их не могу прочесть

я в паутине лжи,

и вот бредут в бреду

мечты и зодиаки.

Лежит мой путь вперёд,

а может быть назад

и вверх, и в глубину,

и в смысл да и в бессмыслье,

и слёзы на глазах,

когда вишневый сад

теряет на ветру

сон лепестковых мыслей.

И я бреду, бреду

по выжженной стране

сквозь дым и суету,

сквозь однотонность будней.

Мой Бог, прошу скажи,

назначено что мне?

– Светить, мой друг, светить,

как не было бы трудно.

Я в этот мир пришёл

с вопросом на устах:

о Господи, скажи,

где можно приклониться?

Он мне глядит в глаза

и отступает страх:

– Нигде, ты на Земле

залётная жар-птица.

* * *

Закат плыл фиолетовою дымкой

в агонии минут последних дня;

и ранами Христовыми садня,

летел журавль стокрылой невидимкой.

Взбивая пену мелких облаков,

перемешав и время, и пространство,

одетый в белокрылое убранство,

он плыл туманом безмятежных снов.

В немой молитве судоржно застыв,

деревья ветви голые взметнули

и предзакатным вечным сном заснули,

ничто не позабыв и не простив.

А он летел легко и высоко,

сам превращаясь в звёздное сиянье;

и это было полное слиянье

мечты и яви белых облаков.

И виделась Судьба нам триединой

в закате догорающего дня;

последний луч, сверкающий и длинный,

а на конце – давящая петля.

В тумане

Кто ты, Дева из тумана –

вихри чёрные волос,

в платье, вытканном обманом,

словно кровью, что из раны

капает весной с берёз.

Кто ласкает твои пальцы,

припадая к ним слегка?

И несутся облака

в клочьях пены на боках,

и белеет небосвод,

как холст на пяльцах.

Кто ты, Дева из тумана –

родники печальных глаз?

С гибкостью звериной стана,

кожей, пахнущей шафраном,

проплываешь мимо нас.

Вновь мелькают чьи-то тени,

не касаясь и маня,

и густой туман кляня,

тихо падаем с коня

и надеемся

обнять твои колени.

Кто ты, Дева из тумана –

Вихри черные волос?

С кожею влекуще пьяной,

без малейшего изъяна,

белой, как кора берёз.

Подойдёшь ты тихой тенью,

наполняя нас тоской,

и недрогнувшей рукой, –

«Со Святыми упокой» –

как детей

прижмёшь к своим коленям.

Память

Когда вдруг повстречаются глаза,

рука к руке – о, нет – не прикоснётся,

лишь что-то лёгкое меж нами пронесётся

и по щеке покатится слеза.

В каком миру, когда встречались мы,

где были близки, дружны иль враждебны?

Делили у костра кусочек хлебный

иль просто пожалели грошик медный,

забыв: «Не зарекайся от сумы».

А может быть, в объятьях жаркой страсти

мы задыхались, наслаждаясь счастьем.

Когда вдруг повстречаются глаза,

начнут всплывать перед тобой виденья

в причудливых извивах, как коренья

и неотступные, как майская гроза.

Неуловимым запахом духов

иль опьяненьем древних благовоний

тебя пронзит в пылу лихой погони,

в душе Священный колокол зазвонит

и сразу стихнет дробный звон подков.

А конь твой побредёт без принужденья,

оставив радости, желанья и мученья.

Когда вдруг повстречаются глаза

среди толпы, бушующей над бездной

и станет всё предельно бесполезным,

сто будет против и один лишь – за...

И вот тогда из глубины веков

в душе искринка памяти проснётся,

перед глазами Вечность пронесётся,

рука руки нечаянно коснётся,

душа освободиться от оков.

И осенит вдруг в этот миг прозренье,

что ты вне власти Смерти и Рожденья.

…о Пророке

И крест свой бережно нести

нам завещание оставил,

сказав последнее «прости»,

хотел Он в небо вознестись,

но возвратился. Против правил.

Кричал Он: «Не убий, а то

найду и под землёй достану!»

Змееплетущимся хлыстом

вода шипела под мостом

и ветер рвал его сутану.

Ревел звероподобный век

в крови по горло, даже выше.

И плакал Богочеловек,

прервав на миг свободный бег,

сквозь рёв тот музыку услышав.

И позабыв страданье тел,

стряхнув с сандалий клубы пыли,

он тихо-тихо прохрипел:

«Не поступай, как не хотел,

чтобы с тобою поступили...»

И крест свой бережно нести

нам завещание оставил.

Сказав последнее «прости»,

хотел Он в небо вознестись,

но возвратился. Против правил.

Рисунок

Контраст белых стен и безоблачной сини.

Глаза отвести невозможно от линий.

И Солнце на стенах горит отраженьем,

сплетая въедино покой и движенье

и маревом воздух плывет в томной лени,

ломая и морща крутые ступени.

Но бьются на части оконные стекла,

слагаясь осколками в драмы Софокла,

в себе отражая и судьбы, и лики,

и дрожь вееров, и кинжалы, и пики.

И тихо скользят, протекая сквозь пальцы,

узор вышивающих нитью на пяльцах.

Глубокие тени ресниц на ланитах

скрывают в глазах, что еще не забыто,

и локон в руке змейкой тонкою вьется,

как будто волнуясь, струится и рвётся.

Плывёт тишина в ярком свете агоний

и нежится в мягкой прохладной ладони.

Ни о чём

Листья,

летящие в выси,

тихо

поют под Луной.

Звёздною

пылью повисли

чьи-то

неспешные мысли,

бродят

ночною тропой.

Руки

плетутся в движеньях,

пальцы

бегут по ладам.

В мягких

извивах кореньев

льётся

нездешнее пенье,

словно

скользит по годам.

Сколько

осколков мелодий

в Вечность,

звеня уплыло...

Краски,

забытые вроде,

снова

упорно выводит

чьё-то

шальное перо.

В небе

заметно смятенье,

тучи

плывут над землёй.

Ветви

раскинули тени,

будто

куда-то ступени

манят,

ведут за собой...

Колокольный звон

Печальный звон колоколов

в закате, лишь возникнув, тает,

туманом белым проплывает

поверх опущенных голов,

слегка дрожит и исчезает.

Мерцают свечек огоньки

и лики будто оживают,

глаза, что души нам пронзают,

горят во тьме, как угольки –

то вспыхнут враз, то затухают.

А небо светится едва

и тихо-тихо умирает.

В тоске кузнечик причитает,

но не понять его слова.

И выпь безудержно рыдает.

И мягкий ветер на бегу

взрывает шум листвы осины,

такой тревожный и красивый,

как колокольчик на лугу;

он прочит зимнюю пургу.

Печальный звон колоколов

звучит, как уходящих души.

Он, вроде, никому не нужен,

но так велик его улов.

Прощальный звон колоколов.

* * *

Не бойся, друг мой, умереть.

ведь всё равно, Она придёт

и грянет труб зелёных медь,

и мы отправимся в полёт.

В последний путь последний раз,

последний взгляд печальных глаз,

последний смех, последний крик,

последний вздох, последний миг.

И чьих-то слёз тепло и боль –

щемящая на ранах соль,

и лиц знакомых белизна,

и гор бесстрастные глаза.

Под нами Мир, над нами Свет,

и ни часов, ни дней, ни лет,

ни гроз, ни снега, ни дождей,

а главное – там нет людей...

Не бойся, друг мой, умереть –

ведь всё равно Она придёт,

и задрожит земная твердь,

свершая времени отсчёт.

И Мир пребудет без тебя,

не ощутивши твой уход,

и ночь придёт на смену дня,

а мы отправимся в полёт.