Юрий
Ряшенцев

* * *

Я отмерял семь раз. Но и семи 
мне было мало. Жил – ни слов, ни дел. 
Престранный дух тогда во мне возник. 
Случайным показалось окруженье. 
Сто раз менялись планы у семьи. 
Всё было смутно. Я и сам хотел 
вообразить грядущее на миг, 
но памятью жило воображенье… 
  
Росла дощечка на кривом холме. 
Там – красной краской: « …верный сын 
     страны 
Михеев Пётр на подступах к Москве 
пал с именем отца …». Сухая ёлка 
торчала единицею в уме. 
Над пнём висели кисти бузины, 
как флаги на семейном торжестве 
отца и сына и святого долга. 
  
В послевоенном этом уголке 
я не бывал, небось, десяток лет, 
но вопрошать Михеева Петра 
о том о сём давно вошло в привычку: 
как он глядит на то, что я – в тоске, 
что – разлюбил и что за этим вслед 
я вдруг за птицу синего пера 
обычнейшую принял истеричку, 
  
что оправдал заклятого врага, 
что с бывшим другом на ножах давно! 
Я понимал: Петру не до меня. 
Я помнил: равнодушная природа… 
Но, как в боку у рыбы острога, 
привычка оставалась всё равно: 
и в голосе Петра средь бела дня 
я слышал вздох земли, как глас народа. 
  
Происходило так не потому, 
что он погиб, как истинный герой – 
об этом я не знаю ничего, – 
а правда эпитафий так условна. 
Но мне всегда казалось, что ему 
в его последней полночи сырой 
так не хватило полдня одного, 
чтоб испытать все чувства поголовно. 
  
Но он зато другое испытал: 
он слышал, как уже умолкла плоть, 
когда душа, готовая к броску, 
всю кровь свою переливает в разум. 
Не потому ль судьёй моим он стал, 
что, сам себя не в силах побороть, 
я, всё узнавший на своем веку, 
и жить, и воскресать хотел бы разом! 
  
Так в том ли суть, чтобы склонять 
     слова, 
когда, небось, у каждой головы 
свой судия в густой лежит траве: 
признай судью, а приговор не спросит… 
Какая нынче тихая листва! 
И старичок, предмет глухой молвы, 
на речке кружит головы плотве. 
Каких людей по белу свету носит!..