Юрий Лифшиц

Юрий Лифшиц

Все стихи Юрия Лифшица

M & M, или Stanza macabre

 

1

 

Всё ложь. От слова и до слова.

Всё исподволь извращено,

и скрыто раздвижное дно

повествования складного.

И сыплются из-под полы

расхристанные санитары

играть на том, что люди злы,

сулить им нары да кошмары,

глумиться днём, шабашить в ночь,

с водою в ступе истолочь

врагов режима (щелкопёров) –

и к чёрту, в плешь ему туды, –

чтоб отравить чету жонглёров

и анемичные пруды.

 

2

 

И анемичные пруды,

насытившись бесчинной силой,

тому могли бы стать могилой,

кто от колёс не ждал беды.

Ах, бедный Гектор Берлиоз,

зачем не Игорь ты Стравинский?

О, сколько нам пархатых грёз

дарит твой профиль палестинский!

(От них любого исцелит

учёный доктор-замполит.)

Не зарекайся от воды

и под колёсами трамвая,

цени, о вечности вздыхая,

и беса мелкого труды.

 

3

 

И беса мелкого труды

ничтожны и для мелких бесов:

не он гнилые рвёт плоды

во имя местных интересов.

На князя безысходной тьмы

не тянет мастер маскарада;

к лицу ли гению распада

шик второсортной кутерьмы?

Не станет повелитель мух

рядиться в чёрта подкидного, –

хоть он и злой, но всё же дух,

и внесены в его гроссбух

столичной веры прах и пух,

и варьете двадцать седьмого.

 

4

 

И варьете двадцать седьмого

без чёрной примеси невзгод

устраивает санкюлот

под крышей чувства козырного.

Комиссию геенна шлёт

к наместнику её земному,

чтоб стало ясно рулевому,

где недочёт, а где просчёт.

Своих не тронет сатана,

ему милиция нужна;

стреляет в органы нечистый,

но невредимы особисты!

И тает в лапах бесовства

галантерейная Москва.

 

5

 

Галантерейная Москва

идёт вразнос, как по заказу,

по сглазу или по приказу

блажит советская плотва.

Воруют – все! Халтурят – все!

Все алчут – злата или блата.

Зато – на встречной полосе

изограф Понтия Пилата;

и, как всегда, ля фам шерше,

чтоб тешить беса в шалаше;

и небезденежный уют

полуподвальной кубатуры,

где тексты из асбеста шьют

мелкопоместные авгуры.

 

6

 

Мелкопоместные авгуры,

офицера ли, доктора,

тасуя «завтра» и «вчера»,

немые двигают фигуры

по глобусоидной доске

с тем, кто, смешав года и сроки,

даёт безумия уроки

и улетает налегке, –

не в силах, впрочем, кончив дело,

роман представить целиком

(Сгорела рукопись! Сгорела!),

а только – втиснуть со смешком

в распотрошённые слова

намёк – пустой, как дважды два.

 

7

 

Намёк – пустой, как дважды два, –

на то, что люди не живучи,

что люцифер гораздо круче

и многомерней Божества

(поскольку делает добро,

творенье перевоплощая);

что исключительно «зеро»

дано для тех, кто ищет рая...

Чтобы урезать марш-парад,

нам скармливает суррогат

отхожих мнений и словес

синклит бесовской креатуры,

запихивая в свой ликбез

и летопись под шуры-муры.

 

8

 

И летопись под шуры-муры,

апокриф площадных начал,

диктует тот, кто заказал

миражи камеры-обскуры.

И если впишется тоска

и одиночество, и страхи

в бумаги десть, то с кондачка

спадают возгласы и ахи.

Любовь – и к чёрту на рога!

Сойдутся только у мессира

жены неверной кочерга

и неврастеника порфира.

Но после подписи двойной

всё ложь – и крашеный подбой...

 

9

 

Всё ложь – и крашеный подбой,

и древнеримская затея:

своей рискуя головой,

Иуде мстить за иудея.

Хотя... Иосиф позабыт,

и позаброшена Мария:

видать, изжит сирийцем жид

иль у семита амнезия.

Зло есть добро, мессия – гой,

зелёный свет – кровавым мессам,

писакам – смерть, эстраде – бой,

психоз – пропойцам и повесам!

Зато – сотрудничает с бесом

пророк, болтливый и слепой.

 

10

 

Пророк, болтливый и слепой,

забытый Богом бедолага, –

да разве мог он быть иной

в рассказе воланда и мага?!

Не Он, не Тот, не Сам, не Сын,

без «Отче наш», без благодати,

не Святый Дух, не Триедин,

не в яслях и не на осляти.

«Ты – иудейский царь?». В ответ:

«Ты говоришь!» – и вот Голгофа...

А здесь – смятенье, мутный свет,

причастие демонософа;

и некромантия на вырост,

и несгораемый папирус.

 

11

 

И несгораемый папирус

невесть в каком Египте вырос...

Бряцанье истины подмётной:

прельстило всех до одного:

о рукописи – как о мёртвой, –

иль хорошо, иль ничего.

И если впрямь рукотворенье

не загорится никогда,

то разве только от стыда

за авторские ухищренья

весну исследовать войною,

державу оплести страною,

где ярче солнца свет луны

и вертухаи без блесны.

 

12

 

И вертухаи без блесны

умны, тактичны и нежны.

И даже бедный камер-юнкер

изящно взят был за цугундер

для сбора злата и валют –

и всем мазурикам капут!

...А где-то чевенгурцев стан,

опутан проволокой сучьей,

пещерный роет котлован,

готовясь к жизни неминучей.

...А здесь – из бездны на порог

текут ряды алмазных строк,

в которых растворился искус

и преисподних шуток вирус.

 

13

 

И преисподних шуток вирус

внедрился в наше существо,

и мы хохочем оттого,

что ощущаем крови привкус.

На том и держится роман,

в котором каждая страница

и в бровь, и в глаз, и вдребодан

бесовским юмором багрится.

Подменят в этом шапито,

кому судьбу, кому индейку...

Иронии – рублей на сто,

а состраданья – на копейку.

...Внушает нам больные сны

благая весть от сатаны.

 

14

 

Благая весть от сатаны

в повествованье лжепророка

исходит соком белены,

не зная отдыха и срока.

Но смотрит виртуоз интриги

скрыв за улыбкою оскал,

как неофит, на эти книги,

какие сам же нашептал.

И ядовитая бумага

в своей бульварной наготе,

сверкая златом саркофага,

клевещет о чужой мечте.

...И здешний след, и пыль былого, –

всё ложь, от слова и до слова.

 

15

 

Всё ложь, от слова и до слова, –

и анемичные пруды

и беса мелкого труды,

и варьете двадцать седьмого;

галантерейная Москва,

мелкопоместные авгуры,

намёк – пустой, как дважды два,

и летопись под шуры-муры.

Всё ложь – и крашеный подбой,

пророк, болтливый и слепой,

и несгораемый папирус,

и вертухаи без блесны,

и преисподних шуток вирус, –

благая весть от сатаны...

 

22 января – 26 марта 2007

 

Бессмертные слова

 

Сравнений перепляс,
метафор жернова,
краесогласья нить
не окунутся в Лету,
но главное для нас –
бессмертные слова
искать и находить
положено поэту.

Однажды отгорит
последний окоём,
прощальная листва
мелькнёт перед глазами
и вспыхнет синева
бессмертными словами –
и Бог заговорит
на языке твоём.

 

26 июля 2015

 

 

* * *

 

Бродит по комнате тигр саблезубый,

в клетке чирикает птеродактиль,

я ж, очарован тоской сугубой,

в руки беру электронный дактиль.

 

Чайник посвистывает в пещере,

бьются о форточку телепророки,

я же слагаю свои химеры

мирно сопящей питекантропке.

 

24 февраля 2015

 

В небе отражается окно...

 

И так же будет неба дно

Смотреть в открытое окно...

И. Бунин

 

В небе отражается окно,

я гляжу на небо из окна,

и в глазах моих отражено

небо, отражённое до дна.

 

Небо, мы давно с тобой на «ты» –

отчего же пусто мне с тобой?

В глыбе голубиной пустоты

взор твой затерялся голубой.

 

А когда я выйду на карниз

и пойду по скользкому лучу,

небо, ты меня потянешь вниз

тем, что от тебя я получу.

 

Шаг... другой... и третий... и ещё –

по лучу бреду я, как в бреду.

Можно не сбивать меня пращой,

я и сам, наверно, упаду.

 

Всё равно – восход или закат,

всё равно – надир или зенит, –

тонкий луч натянут, как канат,

по нему нога моя скользит.

 

Я гляжу по-прежнему в окно,

вижу – кто-то выпал из окна,

а в глазах немых отражено

небо, отражённое до дна.

 

27-30 сентября 2012

 


Поэтическая викторина

Венок сонетов Иосифу Бродскому

 

На Васильевский Иосиф

Не приедет умирать...

Геннадий Григорьев.

 

1

 

Иосиф Александрович, меня

снедает факт, верней – фактура факта.

Признать автодидакт автодидакта

не может не. Но мы Вам неровня.

Мы не рождались в Питере, и нас

не гладил по головке век бонтонный,

наш соплеменный профиль и анфас

не реял, тунеядством заклеймённый,

чтобы (вернёмся к факту) сквозь кордон,

как артефакт (не путать с контрафактом),

продраться за антрактом и контрактом,

в желе разделав железобетон.

И Вам отрадно верить, что кого-то

не напрягают Ваши навороты.

 

2

 

Не напрягают Ваши навороты

(а может, напрягают, как сказать)

мордоворотов, прущих в готтентоты

(а я – другой), и ситцевую знать.

Вы знали их, но не желали знать,

готовых за лирические шпроты,

а пуще – за буклёвые банкноты

продать свою неправильную мать.

Зато у нас в заначке небосвод.

И млечных тварей авиазавод.

И монитор. И Муза, что по блату

стоит на стрёме. И шматок огня.

И жито, что осталось недожато.

И прочая, сказали б Вы, херня.

 

3

 

И прочая, сказали б Вы, херня

была Вам откровенно до лампады.

Когда Вас посылали хороня,

то Вам, казалось, этого и надо.

Любое лыко подходило Вам,

чтоб заплести его в любую строку,

и Вы за то обязаны словам,

что каждое из них являлось к сроку.

Да что слова! Слова что дважды два:

соитье ведовства и баловства,

запойные заботы и зевоты.

Словам отныне схима не нужна:

крути их на манер веретена!..

А я скажу: фигня. Нема охоты.

 

4

 

А я скажу: фигня. Нема охоты

выдаивать Кастальские стада.

(Тут было б к месту слово «никогда»,

но пусть оно побудет без работы.)

А Вы – всегда. Вы – Крым и рым, и Рим.

Всё – Ваше, до последнего абзаца.

А если был он непереводим,

Вы, к счастью, обошлись без пастерзаца.

Что в переводе надобно? Кураж.

Гранитность автора. Километраж

съедобных строчек. Же не манж поэта,

точней – полуфилософа-эстета,

кому плевать права даёт анкета

на шнобель Ваш (сиречь на Нобель Ваш).

 

5

 

На шнобель Ваш (сиречь на Нобель Ваш)

глазеть не стоит: ни уму, ни сердцу,

как это подобает иноверцу.

Хотя Ваш не квасной ажиотаж

по отношенью к Рождеству чужому

мыслишку мог навеять Всеблагому

вселить Вас в бельэтаж, а не в шалаш

царя Давида, отказав от дому.

Должно быть, иудейска страха ради

Вы умолчали и про этот страх,

и про ветхозаветные тетради,

и про Элоха (Он для Вас Аллах).

Наверно, было скучно до икоты

вводить квазиэпические квоты.

 

6

 

Вводить квазиэпические квоты

немногим лучше, чем вводить в обман.

Фигуры умолчания, длинноты,

шпаклёвка стиля, вбитого в пустоты,

голимой филологии фонтан,

у коего отсутствует стоп-кран,

плюс разночинец, падкий на экзоты

поэта, почитателя дворян.

Поэт читаем? Значит – почитаем!

Хоть и не гоним, знаем, что гоним.

Отпаиваем водкою и чаем

и отпеваем песню вместе с ним.

С поэтом. Но зачем словцу «тюбаш»

брать на зарубку рифмы типа «аж»?

 

7

 

Брать на зарубку рифмы типа «аш»

(из «аш-два-о») не более чем блажь;

«со» с «колесо» – на выпендрёж похоже.

Совсем не в том беда, что наугад

нам бросил кость поэт-лауреат;

речь не о том, но вылезти из кожи

спешит толпа (чьё имя – эпигон),

чтоб возвести эксперимент в закон.

(А мне, вчитаться если, не резон

придаточные клеить обороты.)

Но так меня мутит от «терракоты»,

и так от «чоколатта», что уже

и «мандраже», в натуре, проханже,

и «раскардаш» – изящные до рвоты.

 

8

 

...и «раскардаш» – изящные до рвоты

слова, словечки, словеса, словца

глядят на нас, не отводя лица:

всегда в работе даже без работы.

Они молчат, впопад и невпопад,

они кричат и всё-таки молчат,

и молча отзываются на зов

озвученных молчаньем голосов.

И если вдруг безмолвия сераль

изволит вас признать своим султаном,

вы в этом виде, более чем странном,

предстанете, как с ними ни скандаль,

но при диване или без дивана –

буквально не о том моя печаль.

 

9

 

Буквально не о том моя печаль,

что вдаль идёт поэт, а не в медаль;

что делает поэзию дурак,

а кто её не делает – зануда;

что прозу может сделать только чудо:

зануды с дураком ареопаг.

Я о другом. Покоя тоже нет.

И счастья нет. И воли. Есть неволя –

вслед за куплетом складывать куплет,

одно и то же Слово канифоля,

в котором нет национальных черт.

А Вы, Иосиф, будучи забриты

в поэты, обнаружили в ответ,

что запаяли Вас в космополиты,

 

10

 

Что запаяли Вас в космополиты, –

отнюдь не Ваша фирменная боль:

так славит черносотенная голь

поэта, прародителя элиты.

Но бедным русопетам знать отколь,

что он к породе подобрал пароль.

Бог ведает, с Кем водится пиит,

и потому к нему благоволит:

по-Своему, зато – без канители;

по-Божески, зато – не помня зла;

не по-людски, зато – не мимо цели:

порой – до тлена, а порой – дотла.

Вот почему и Вас: сперва – в хрусталь,

потом – в оплоты, а спустя – в скрижаль.

 

11

 

Потом – в оплоты, а спустя – в скрижаль

поставить Вас пытаются без спроса, –

подстава, краше плана «Барбаросса»:

взломать горизонталью вертикаль.

Но нет поляны для пересеченья,

помимо точки, где вступает в стык

исчадие потомственных заик

с интеллигентом в первом поколенье.

И вечный понт! Каурка против пони,

иван-да-марья против орхидей...

(А прежде – с пармазаном макарони

с яишницей встречались без затей.)

Теперь Вы не отвертитесь от свиты

(мне жаль Вас), даже будучи сердиты.

 

12

 

Мне жаль Вас: даже будучи сердиты,

Вы не могли расслабиться подчас,

хотя игра родного алфавита

порою так затягивала Вас,

что выраженья для пищеваренья,

уместные на фронте и в тылу,

могли забраться и в стихотворенье,

раскинувшись там, словно в санузлу.

Но время, сочиняющее нас,

не уважает нашего пространства

и режет правду-матку в бровь и в глаз,

и лезет в душу не без постоянства.

Поэтому растить желтофиоли

Вы не могли – ни в колледже, ни в школе.

 

13

 

Вы не могли – ни в колледже, ни в школе –

сыграть Вам предназначенные роли.

Счастливый всхлип (учитель – ученик)

умильно просвещённого накала,

общенья тип из кино-сериала, –

в просодию к Вам так и не проник.

Вы отказались от учителей,

что учат, по незнанью своему,

делить весь белый свет на шесть частей,

в итоге получая полутьму.

Что вам не снилось здесь, приснилось там,

недоля стала там утратой доли,

и не случайно не случилось Вам

сказать по-свойски: что я, рыжий, что ли!

 

14

 

Сказать по-свойски: что я, рыжий, что ли, –

Вам было не дано: Вы были рыж.

Но даже рыжим хочется в Париж:

версали, этуали, антресоли...

Куда как стрёмно грезить о Париже

среди каналов питерских и книжек,

среди каналий выборгских и выжиг,

ведь Ленинград – это Париж для рыжих...

Но если (Чья – известно) пятерня

вас на своей придерживает нити,

все наши измерения дразня, –

вы явно победите в этом гите.

(За этот образ Вы-таки простите,

Иосиф Александрович, меня.)

 

15

 

Иосиф Александрович, меня

не напрягают Ваши навороты

и прочая (сказали б Вы – херня),

а я скажу – фигня. Нема охоты

на шнобель Ваш (сиречь на Нобель Ваш)

вводить квазиэпические квоты,

брать на зарубку рифмы типа «аж»

и «раскардаш» – изящные до рвоты.

Буквально не о том моя печаль,

что запаяли Вас в космополиты,

потом – в оплоты, а спустя – в скрижаль.

Мне жаль Вас: даже будучи сердиты,

Вы не могли – ни в колледже, ни в школе –

сказать по-свойски: что я, рыжий, что ли...

 

28 июля – 14 августа 2005

 

* * *

 

Всё своё скоромное наследье

я тебе, родная, завещаю.

Быть стихам окисленною медью

иль судьба им выпадет иная,

 

я не знаю. Ты не знаешь тоже.

Что – стихи? Всего лишь горстка пыли.

Право, не идёт мороз по коже

от грядущей небыли и были.

 

Главное не в них, а мы с тобою.

Что нас ждёт, не скажут даже святцы.

Но уйду я летнею тропою,

не забыв с тобой поцеловаться.

 

Господу я Богу не перечу,

не скажу, что у Него на сердце,

но не бойся: я тебя там встречу,

чтобы ты могла поосмотреться.

 

Мы с тобой и там найдём местечко:

в облаке уютнее, чем в кресле.

Ты присядешь к Богу на крылечко,

я – у ног твоих, позволит если...

 

7 октября 2014

 

* * *

 

– Жизнь – это не литература,

реальность музыки важней,

шедевры Дрездена и Лувра

ничтожнее календарей.

 

– Но что за жизнь без партитуры?

Мольберт мощней, чем естество.

А всё, что не литература,

бесплодно, сухо и мертво.

 

16 марта 2008

 

Звёзды и счастье

 

Кто рождён под счастливой звездой,

на земле прозябает уныло,

потому что всё счастье с собой

забирает астральная сила.

 

Если ты не знавал никогда,

ни любви, ни хотя бы участья,

значит, в небе смеялась звезда,

задыхаясь от млечного счастья.

 

Если ж люди счастливы окрест

от рождения и до погоста,

значит, свой поднебесный насест

покидают несчастные звёзды.

 

Умирают они по ночам,

искрой перечеркнув мирозданье.

С неживыми не стоило б нам

согласовывать наши желанья.

 

А всего несчастливей звезда,

отлетевшая днём или утром,

незаметно горя от стыда

незаметным своим перламутром.

 

Потому-то нам счастья и нет

в этой жизни, воистину тленной,

ибо счастья вселенского свет

перегасит все звёзды Вселенной.

 

Но такого не будет вовек:

мироздание к нам равнодушно.

И когда несчастлив человек,

значит, это кому-нибудь нужно.

 

Ну, а если счастлив невзначай,

не гордись воплощённой мечтою,

ибо твой ослепительный рай

несчастливой оплачен звездою.

 

2 октября 2015

 

Кирилл и Мефодий

 

Наложил епитимью игумен:

десять раз переписать Писанье.

Старый хрыч воистину безумен –

подвергать такому наказанью.

 

Не добрался я и до пророков,

завозился на Второзаконье.

Будет мне и таска, и попрёки, –

это всё отца Кирилла козни.

 

Это всё отца Кирилла дрязги:

слова сам не скажет без баклажки,

а меня за то подвёл под розги,

что хлебнул я тихомолком бражки.

 

Бражка хороша! Нацедишь плошку –

благорастворение воздухов!

И, цедя из плошки понемножку,

грезишь всласть... до первой оплеухи.

 

Ты опять, Кирилл, старик спесивый,

уши мне надрал, инда опухли!

А не у твоей ли Ефросиньи

под рубашкой титечки набухли?

 

Не спущу я ей, попомни, отче,

завалю её– на сеновале.

Лучше б ты, Кирилл, следил за дочкой,

чтобы однова не потрепали.

 

Хорошо, что есть отец Мефодий,

не скажу о нём худого слова:

он и в службе, он и в огороде,

право же, походит на святого.

 

Весь в делах, в заботах благочинных,

в келье шагу не ступить от книжек;

спросит наколоть ему лучины

и до зорьки пишет, пишет, пишет.

 

И со мной Мефодий тоже ладит,

даже за провинность не ударит,

призовёт, по голове погладит,

леденцом иль яблочком одарит.

 

Видит – плачу, оботрёт полою

мне глаза – и всё не так обидно.

Только покачает головою,

перекрестит, даже станет стыдно.

 

А порой к нему Кирилл приходит

и вопит, как будто слабоумен.

И чего с ним говорит Мефодий?

И чего их слушает игумен?

 

Говорит Кирилл, руками машет,

горячится, брызгает слюною,

а Мефодий кротко слово скажет

и глядит с улыбкой пред собою.

 

В чём их спор – не ведают и братья,

только знай кивают головами.

Мне же и вовек не разобраться,

что стоит за теми словесами.

 

Но уйдёт Кирилл, и вот что странно:

сколько вздора он ни набуравит,

а Мефодий думает изрядно

и всю ночь написанное правит.

 

Эх, епитимья мне не по силам:

за всю жизнь исполню ли – не знаю.

И чего-то жаль мне Ефросинью.

Это что ещё за наказанье?

 

1-7 апреля 2014

 

 

Когда погаснут русские глаголы...

 

Люблю я не глаголы, а наречия.

Они мне существительных родней.

В наречиях я слышу голос веча

и речь волхвов, и клич богатырей.

 

Числительных или местоимений

близка мне многоликая печаль.

И пылких прилагательных стремлений

до слёз порою мне бывает жаль.

 

Но только в них, в наречиях, трепещет

исконный пульс родного языка

и каждой вещи колокольчик вещий,

и вечных смыслов влажная тоска.

 

Наречия пришли со всех окраин,

нестройных слов весёлая толпа.

Их ведали и царь, и Ванька Каин

сыздетства, спрохвала или сглупа.

 

Наречия живого просторечье –

завет неизречённой старины.

Наречия – ведь это же наречья,

и мы хранить их бережно должны.

 

Они одни от века неизменны,

им не до существительных причуд,

они не прилагательные сцены

и, как глагол, они не предают.

 

Они одни не знали окорота,

не признавали никаких оков.

Они прошли сквозь узкие ворота

голландских и немецких мастеров.

 

Промчалось время гулких междометий,

союзов и частиц пора пришла,

но в каждом слоге каждого столетья

стозвонные я слышу купола.

 

Наречий колокольные калики,

они звучат впопад и невпопад,

они звучат по всей Руси великой,

они над всей Вселенною звучат.

 

Где мы – в начале поприща земного

или в конце – как знать наверняка?

Но, все науки превзойдя до слова,

мы без наречий – как без языка.

 

Родной язык рождён не для нагрузки –

пускай английский ходит в прикладном.

Нам, русским людям, говорить по-русски,

по-русски надо с русским языком.

 

Когда погаснут русские глаголы,

иссякнет существительных родник,

уйдут местоимения из школы, –

наречия спасут родной язык!

 

14-15 ноября 2012

 

Мюнхен. Фрауэнкирхе

 

Печаль слагает гимны в храме

Присноблаженной Госпожи,

а я слежу за витражами,

но не тускнеют витражи.

 

Я знаю: время на исходе,

спешит пространство на закат,

а в радужном солнцепроводе –

любви и смерти звукоряд.

 

Священных строчек Аквината

золоторунная струя

мерцает в призме небоската –

O salutaris hostia!

 

Чудесной жертвы искупленье

срамит отца вселенской лжи,

а в витражах – первосвеченье,

и не тускнеют витражи.

 

Огонь готической сюиты

сверкает горним хрусталём,

когда вздыхают сталагмиты

органных труб над алтарём.

 

Смыкают вещие свирели

заветных звуков миражи,

а витражи не потускнели,

не потускнели витражи.

 

12 августа – 3 сентября 2015

 

Несостоявшемуся другу

 

Со мной Вы были Моцартом, мой друг,

а без меня останетесь Сальери.

Вам, друг Сальери, было б недосуг

сдружиться даже с Данте Алигьери.

 

Вы не были мне другом. Никогда.

А стать моим врагом – не в Вашем стиле.

А стали бы – о счастье! – Вы тогда

меня бы непременно отравили!

 

Любить, а не трепаться о любви –

вот наша философия, Гораций!

Сперва влюбись, а там – хоть отрави

игрой аллюзий и аллитераций.

 

Ты полюби, а там – хоть отравись!

А Вы, мой друг, отравлены – собою.

Там асмодеи заползают в мысль,

где нету амадеев под рукою.

 

Без вольфгангов в любые времена

не обуздать ни шёпота, ни грома.

Кому такая музыка нужна,

где на стакан пятнадцать капель брома?

 

Со мною Вы стать Моцартом могли.

Два Моцарта – не так уж это много.

Участок невозделанной земли

талантливей, чем пошлая дорога.

 

Но Вам любить, к несчастью, не дано.

Вам не до комплиментов и оваций.

Вам подавай элитное кино

для элитарных же интерпретаций.

 

Но жизнь не принимает режиссур

иных, помимо высшей режиссуры.

И не указ нам Шпет или Соссюр,

когда мы все тут шпеты и соссюры.

 

Поэтому, Сальери, друг мой, – нет,

не друг... но и не враг же в самом деле! –

не бойтесь: ради Вас мой пистолет

стреляет регулярно мимо цели.

 

И этот выстрел тоже в «молоко»

(а Вы ужалить в сердце норовите).

Признаюсь Вам, мне было нелегко

считать себя придворным в Вашей свите.

 

Я ведь и сам, Вы знаете, король,

лишённый, впрочем, королевской доли.

Но я привык, играя эту роль,

не выходить за рамки этой роли, –

 

затем что, находясь под каблучком

прекрасной, но капризной королевы,

не вижу ничего дурного в том,

что внук Адама служит внучке Евы.

 

Прощайте... на тринадцатой строфе.

Прощайте... на пятидесятой строчке.

За всё и даже... за аутодафе

спасибо Вам. Дошедшее до точки.

 

12-16 января 2000

 

* * *

 

Нет, не повесился Иуда,

живёт на пенсии покуда,

 

тоскует, правда, по работе

в мечтах о нераспятой плоти.

 

С евангелических времён

стал профессионалом он,

 

а без работы заскучал

Иуда-профессионал.

 

Поскольку жить невмоготу,

Иуда молится Христу:

 

«Помилуй грешника, Создатель,

я по призванию предатель.

 

Прости, но я готов опять

Тебя, Распятого, распять.

 

Ты знаешь, мы, Искариоты,

ни дня не можем без работы».

 

Вдруг показалось, что уста

зашевелились у Христа:

 

«Ах, бедный Мой Искариот,

вновь за тобой пойдёт народ,

 

твой труд останется в цене,

и снова ты послужишь Мне».

 

28-29 мая 1996

 

* * *

 

Пишется сплошная околесица:

нет ни ангела в ней, ни черта.

Потому и хочется повеситься

и не на бумаге, а с листа.

 

Но стишков творение летальное

для поэта – звёздный аттестат,

потому что Тот, Кто видит тайное,

за прекрасный замысел воздаст!

 

23 февраля 2015

 

По следам пьяного корабля

 

Памяти Артюра Рембо

 

Какая же Река – в которой из Америк? –

течением своим смутила моряков,

принудила сойти на этот чёртов берег

и превратила их в твоих бичевщиков?

 

Когда ты ощутил, что лопнули бичёвы

и ты влечёшься вспять по прихоти Реки;

что сорваны с небес надкожные покровы

и кровью налились прибрежные пески?

 

Ты слышал хрипоту предсмертного проклятья,

ты видел, уходя, и глянец красных кож,

и пыточный костер, и наготу распятья,

и в белую мишень впивающийся нож.

 

Но что тебе до них, до этих экипажей,

которые суют в утробу кораблей

фламандское зерно, тюки с английской пряжей

и гибнут ни за грош за тридевять морей?

 

Ты был благословлен бесчинствами пучины

в купели штормовой, но, словно мальчуган,

ты глух был ко всему и счастлив без причины,

и пил с тобой на «ты» великий Океан.

 

От хохота тряслись твои борта и остов,

оставшись без руля, без мачты и крюка.

Так радуется лишь бродячий Полуостров,

сорвавшийся, как пёс, с цепи Материка.

 

Маячили в ночи безумные циклопы,

тараща тухлый глаз на выходки твои,

когда пускался ты в канканы и галопы,

хлебнув для куражу лазурного аи.

 

И окунулся ты в Поэзию прибоя,

и напитался ты астральным молоком,

и заразился ты проказою морскою,

на поиски Флорид неведомых влеком.

 

Но где они твои Флориды и Гебриды?

И бродят ли теперь по отмелям Флорид

людей-полупантер счастливые гибриды,

с глазами как цветы из сада Гесперид?

 

Едва ль не при тебе безоблачное лоно

рассёк наискосок молниеносный бич,

и рухнула звезда, квадрига Фаэтона,

когда его разбил внезапный паралич.

 

Едва ль не при тебе смерчей кариатиды

затеяли возню с атлантами штормов,

и вышли из себя вулканы Атлантиды,

заросшие по грудь коростой облаков.

 

И захрустела твердь, и затрещали сваи

гнилых первооснов в трясине чёрных дыр,

и с Млечного пути, ошпаривая стаи

слепых комет, истёк Любви кипящий жир, –

 

горячечной Любви оранжевые струи

заляпали борта и палубы твои,

смывая в океан пустые поцелуи, –

нагих океанид осклизлые рои.

 

Заплескивая лик рябого Пилигрима,

круша ультрамарин и ультрафиолет,

соитие стихий, Муссона и Мальстрима,

раскалывало тьму и расчленяло свет.

 

Тогда и взорвалось стерильное светило,

и вытек из орбит юродивый зрачок...

Твой такелаж паршой лазури окатило,

и струпный луч твои шпангоуты прожёг.

 

И, может быть, тогда взмолился ты впервые,

костьми ложась на грудь плавучих Магдалин:

«Помилуйте меня, пречистые Марии!

Позволь мне утонуть, святой Аквамарин!

 

Я больше не могу, пресветлые Матроны,

галлонами глотать нагольный алкоголь;

как бесноватый, бить бессчётные поклоны

и, как Нерон, играть одну и ту же роль!».

 

Но ты остался плыть. Игреневые лики

пропали за кормой в шагреневом Раю.

Колена преклонив, ты окунался в сливки

луны, дробящей ночь о голову твою.

 

Ты плыл, утратив счёт морям и океанам,

небесной и земной давясь голубизной.

Сосновый корпус твой пробит меридианом,

и параллель торчит в обшивке бортовой.

 

Вскипала благодать на морде урагана,

вонзавшего клыки в твою больную грудь,

когда в дырявый трюм клешня Левиафана

пыталась мертвеца усталого втолкнуть.

 

Дежурная стрела в чумазые широты

доставила тебя сквозь тридесятый шквал,

где нерождённый чёрт из брюха Бегемота

глумился над тобой и злобно хохотал.

 

И, продолжая плыть, – всклокочен, точно пена;

расхристан, будто вихрь; истерзан, словно тать, –

ты воспарил туда, где море по колено;

где знают о тебе, но не желают знать.

 

Любимая страна, постылая планета,

отеческий мираж, египетский приют,

легенда мятежа, европа трафарета,

где нечего желать и ничего не ждут.

 

Но ты ведь и не ждал ни многомерной Мощи,

ни розовых жар-птиц, ни разноцветных крыш...

Воскрес бы ты, когда б твои живые мощи

по лужице пустил какой-нибудь малыш.

 

А вот и парапет: грифоны и химеры,

штандарты, вымпела... Увы, окончен путь.

Но ведать не должны легавые галеры,

что можно от любви на рейде затонуть...

 

16 июня 1994 – 18 марта 2002

 

Помирал старик долго...

 

Помирал старик долго,

поминал старик Бога.

Старика стало чересчур мало,

Бога – чересчур много.

 

Бог для старика – время,

Бог для старика – бремя.

Не снести ноши, если ты брошен,

кроме Самого, всеми.

 

«Знаю, что Ты есть, Боже,

порами своей кожи.

Внёс Ты мне в поры семена-споры,

в землю вбил моё ложе.

 

Вот из моего чрева

ветви поднялись древа,

а ветвей кроме, поползли корни

справа от меня, слева.

 

Древо проросло в небо,

влезть на небеса мне бы,

чтоб Тебе, Отче, посмотреть в Очи,

преломить с Тобой хлеба.

 

Но куда мне лезть-рваться,

мертвецу, считай, старцу.

Всё, что в могилу, небу не мило,

все мы там чужестранцы.

 

Ты теперь ко мне, Боже,

Сам по древу слезть можешь,

снять мою муку, мне подать Руку –

я Твоей коснусь тоже.

 

На часок оставь Град Свой,

со Своей побудь паствой,

а серафимы и херувимы

пусть себе летят мимо.

 

Видишь, что со мной стало.

Видишь, как меня мало.

Как Тебя много, ну Тебя к Богу.

Хоть поправь одеяло.

 

Нету мне с Тобой сладу.

Нацеди-ка мне яду,

умасти миром, отпусти с миром,

пожалей Своё чадо.

 

Чтоб душа моя пела,

опростай моё тело:

телесам – сушу, небесам – душу, –

это ведь Твоё дело.

 

Но чисты Твои Очи,

горечь мне они прочат.

Стар Ты стал, Отче, но не стал кротче.

Что Тебе мои корчи!

 

Что Тебе в моей боли!

Боль моя с Твоей в доле...

Но уже поздно, ждут Тебя звёзды,

шёл бы Ты к Себе, что ли.

 

На земле Тебе тесно,

над землёй Твоё место.

Сыпь себе манну, слушай Осанну,

ношей утомлён крестной».

 

Помирал старик долго,

поминал старик Бога.

Старика стало чересчур мало,

Бога – чересчур много.

 

Кто там в тишине плачет,

в рукаве лицо прячет?

Ни тебе скрипа, ни тебе хрипа –

отошёл Господь, значит...

 

12-25, 29 мая 2012

 

 

Разговор с Бахом

 

Поговори со мною, Иоганн.

Помилуй, Бах, нисколько я не пьян,

а только принял полконцерта на ночь...

Поговори со мною, Себастьяныч.

 

Прости за фамильярность, милый Бах.

Послать меня ты можешь в Айзенах

или куда подальше: ты же гений –

послать не можешь ты интеллигентней.

 

А я... Что я? Провинциал. Еврей.

И, выйдя из электрослесарей,

в отличие от вас, любезный кантор,

от бельмондо не отличу бельканто.

 

Представь себе: СССР, хрущоба,

и некий Гульд мне шпарит в уха оба –

тебя... А был ещё и Пахельбель,

такого же регистра менестрель.

 

Прости, мин херц, но от его «Чаконы»

я с мозжечка съезжал во время оно,

когда следил, узнав из аннотаций,

чаконских двунадвадцать вариаций.

 

А был ещё и некто Букстехуде,

что преподнёс тебе орган на блюде.

А ты с ним, кстати, поступил невместно,

не клюнув на органную невесту.

 

Я путаюсь... Дражайший Бах, прости.

Монахом не был ты всю жизнь почти

и, сочиняя «Страсти по Матфею»,

рожал детей, страстями не владея.

 

Я путаюсь... Увы мне, добрый Бах,

я не могу убраться в Айзенах.

В Германии – в Аркадии твоей –

я был тому назад немало дней.

 

Германия! Бавария! Форель!

И есть там деревенька Байришцелль,

где монумент воздвигнут для солдат,

погибших в Russland’e сто лет назад.

 

И есть Швангау. Замок Нойшванштайн,

где я, дивясь созвучью шван и швайн,

легенде лебединой отдал честь...

В Баварии ещё и Мюнхен есть.

 

Фрауэнкирхе. Твой оргельконцерт:

один – за сорок патефонных лет.

На съёмки изнутри – еврозапрет.

Но на любовь – у нас запрета нет!

 

Я музыку снимаю наугад,

прикрыв программкой фотоаппарат,

и ходит «Никон» мой, как метроном,

в такт моему дыханью ходуном.

 

А в витражах запутавшийся свет

идёт за партитурой, как мотет.

Вот-вот закаплет дождь, хоть слёзы все

в Уральской затерялись полосе...

 

И был евромайдан. Мариенплац.

И, словно автоматы – клац да клац, –

давил на спуски гаджетов своих

народ честной на фоне местных кирх.

 

И подле ратуш рынок, как причал,

всю еврозону колой привечал.

И где-то там, в сортире ресторана,

сидела стражем девушка из Ганы

 

и плакала, мобильник свой включив,

под африканский видеомотив,

и бюст её не местный ходуном

дыханью в такт ходил, как метроном...

 

Опять не то... Скажи мне, шпильман Бах,

допустим, ты бы жил в других краях,

в другое время, слушал бы битлов,

«Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл» и «квинов»;

 

стишки кропал бы, изнуряя стол,

и от «Пинк Флойда» к Баху перешёл;

читал бы книжки и, дойдя до Манна,

балдел от Леверкюна Адриана;

 

искал бы смыслы смыслу вопреки

от слова к слову, к строчке от строки;

не зная гармонических грамматик,

блуждал в тумане высших математик;

 

рехнулся бы от шёнберговских тем,

и вот когда свихнулся бы совсем –

услышал бы ты музыку тогда?..

А я услышал. В том-то и беда.

 

Я знаю ноты. Я не знаю нот.

Могу из трёх собрать один аккорд

и взять их три-четыре в оборот.

Но три аккорда не идут в зачёт,

 

когда ты видишь, грустью обуян,

как плотно нашпигован нотный стан;

когда ошалеваешь в шесть секунд

от слов «секвенция» и «контрапункт».

 

Что делать мне с твоею си бемоль,

с твоею ля, с твоими до и си?

Зарифмовать поваренную соль

с картошкой и селёдкой иваси?..

 

А две пластинки первые мои

по буквицам внимал я в забытьи.

Пластинки две мои – Шопен и ты –

как исцеление от глухоты.

 

Чуть позже я едва ли не исчез

в солярисе твоих органных месс,

а вслед за тем едва ли не пропал,

забравшись в твой Ноймейстерский хорал.

 

А если бы я в веке жил твоём,

меня б ты взял к себе учеником?

Я бегал бы за пивом в магазин

и протирал от пыли клавесин,

 

и помогал настраивать орган,

а в выходной, конечно, был бы... трезв.

Шучу-шучу, ведь я не пью почти,

по крайней мере, после двадцати.

 

Ты хмуришься? Тебе пора домой,

в Баххаус свой на улице Мясной?

Там нынче Лютерштрассе, 35.

И кто посмел её Мясной назвать?!

 

Там быть должна тринкхалле за углом:

в Германии тринкхалле – каждый дом,

где льются реки брау, а не вайн,

а на закуску – что-нибудь из швайн.

 

Мы там с тобой однажды посидим:

твой ученик с учителем своим.

Узнав тебя, лакей молодцеватый

поставит нам «Кофейную кантату»...

 

Ты вновь, любезный Бах, нахмурил брови,

остановив меня на полуслове.

Ну что ж, ещё успеем поболтать.

Я помню: Лютерштрассе, 35...

 

Прощай, мой добрый Бах! Прощай. Прощай.

Забудешь ты, но ты не забывай.

Увидимся поди, дай только срок.

Пока, маэстро Бах – маэстро бог!

 

Уходит Бах. И белый свет не мил.
Поговорили. Недоговорил.
Ушел. Но продолжают разговор
прелюдия и фуга си минор...

 

17-19 октября 2015

 

* * *

 

Рассеется, как пыль из-под колёс,

неотвратимой жизни постоянство,

и небо включит радужный насос,

выкачивая время из пространства.

 

И нолики пойдут, держа в горсти

краюшки неприкаянного края,

чтобы себе на крестик наскрести

в окрестностях расхристанного рая.

 

Как ростовщик, закрывший уши ватой,

чтобы вкусить оплаченный покой,

здесь повернулись небеса спиной

к земле, пред ними вечно виноватой...

 

Август 2005; 1, 9 декабря 2011

 

Света нет...

 

Моей Тане

 

Света нет. Света нет.

Но ещё светло в квартире,

потому что в целом мире

не иссяк заветный свет.

 

Света нет. Но есть свеча.

И по стенам, словно тени,

побегут стихотворенья

от неяркого луча.

 

Света нет. Но не грусти:

свет любви неугасимой

для тебя одной, любимой,

я держу в своей горсти.

 

Света нет. Но за окном

появился свет небесный

и осыпал, бестелесный,

нас с тобою серебром.

 

Света нет. Света нет.

Но светло у нас в квартире.

Было бы темнее в мире,

если бы не наш рассвет.

 

22-23 января 2015

 

Те же бесы

 

Истомилась мостовая,

оступаясь по холмам,

потому что вьюга злая,

заблажила сквозь туман.

 

Сыплет стылые кошмары

с перестуженных полей

в перетруженные фары

перепуганных зверей.

 

Оснежённая рулетка,

тоже русская поди:

ни разметки, ни разведки,

на запретки впереди.

 

И, бросаясь под колёса,

полоса за полосой,

бесы россыпью белёсой

сеют смерть на мостовой.

 

7-14 февраля 2015