Юрий
Каплан

* * *

Будь во мне всё бесследней, всё тише,

Всё бесплотней, как тень на стене.

Ненавижу тебя, ненаслышу,

Ненадумаю о тебе.

Ненапомню – себе не напомню

Жесты лживых твоих ресниц,

Приходи ко мне в долгую полночь

И смеющимся ликом дразнись.

Воскрешай. Искушай. Исповедуй.

Моего одиночества зуд,

Обольщай невозможной победой

Мой, отравленный лестью, рассуд-

до-к-онца, до жилкоповской ниши,

До совместного всхлипа (уймись!) –

Ненавижу тебя, ненаслышу,

Ненасмерть моя, ненажизнь.

Вирус любви

Планируешь кризис, планета?

Петляют орбиты твои,

В терновых сетях Интернета

Размножился вирус любви.

Над вечной горячечной гонкой

Под лозунгом: «спесь на крови!»

Коварней, чем грипп из Гонконга,

Свирепствует вирус любви.

Какой-то школяр филиппинский

Все подвиги Гейтса затмил,

Почти гениальной опиской

Обрушив беспочвенный мир.

Хана виртуальным тусовкам.

Программного Бога гневи,

Пляши на камнях «Майкрософта»,

Восторженный вирус любви!

Дрожите, державы и биржи,

Геральдик грифоны и львы,

Вакханкой орфеевых пиршеств

Беснуется вирус любви.

Над скомканной жизнью в рассрочку,

Над курсом бумаг и валют

Отчаянной пушкинской строчкой,

Татьяниным: «Я Вас люблю».

Страшней эпидемий, диверсий,

Стремительней горных лавин.

Из всех сногсшибательных версий

Нас выберет вирус любви.

Грядущему веку на вырост –

Надежды несбывшейся мыс.

Единственный правильный вирус,

Единственный подлинный смысл.

* * *

Дорога переболела оспой,

На дне колдобин слезятся лужи.

Ещё не хочет сдаваться осень,

Ещё затягивает поглубже.

 
Фарватер улицы, в сизой вате

На ощупь пробую фарой мутной.

Ещё мертвее, подслеповатей

На повороте взгляд лампы ртутной.

Углы – тупее московских лезвий.

Стволы – чернее, чем пуритане.

Дома в тумане ещё облезлей,

Ещё гортанней ветров рыданья.

Грязь обозрима, но непролазна.

Где ж чистый листик для эпилога?

Терзает душу озноб соблазна,

И слава Богу. И слава Богу.

Ещё клубится седая ярость.

Ещё неяркой звездой растроган.

Ещё не смёрзлось. Не отстоялось.

И слава Богу. И слава Богу.

Я о зиме не подозреваю.

Мне роскошь снега не по карману.

Знобит. И легкие разрывает

Сырая сыворотка тумана.

* * *

Исчерпаны временем залежи нежности,

Но, вновь неизведанное суля,

Лежащая Женщина –

                                    знак бесконечности,

Всесильный соблазн.

Начинаю с нуля.

Лермонтовские мотивы

Я понял пристальным умом,

          умом опричника:

В каком бы мы

          ни пребывали раже,

Калашников всегда

          сильней опричника.

Да что Калашников –

          Макаров даже.

Молитва Председателя Земного Шара

Верую

          ветру, воде и огню,

                     глине и дереву –

Верую!

Звездным зрачком,

          сухожильями троп,

                     руслами-венами –

Верую!

Ритмом аорты

           и ритмом волны,

                     безднами, сферами –

Верую!

Слогом, стопою,

          босою стопой,

                     фибрами, нервами –

Верую!

Бог нам

          за каждое слово воздаст

                     полною мерою –

Верую!

Мост Вздохов

…Всего несколько шагов из неописуемой роскоши Дворца Дожей

в непроглядный мрак средневековой темницы под свинцовой крышей.

Если повезёт, успеешь в последний раз увидеть в зарешёченных

окнах море, солнце, небо. И вдохнуть. И вздохнуть…

Потому – Мост Вздохов.

Но это изнутри.

А снаружи украшенный затейливой мраморной резьбой и ажурными решётками

изящный кошачий изгиб над узким каналом очень напоминает аристократические носилки.

* * *

Мудрость не для камня лежачего:

Несказанна, непредсказуема,

Женщина,

Моё подлежащее,

Разреши остаться сказуемым.

Неликвиды

Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.

Александр Блок. «Скифы»

Нас не доканали каналы, нитраты, нуклиды.

Блокады и голод. ГУЛага развёрстые хляби.

Мы не ликвидированы. То есть мы – неликвиды.

Глубокое слово

              придумано в нашем Главснабе.

Ликвиды здесь в Бабьем Яру,

              в Быковне, в Куропатах,

В Катыни, в пустыне,

во тьме от тайги до Тавриды.

Ликвиды детей поедали в оболганных хатах.

А мы избежали их участи. Мы – неликвиды.

На нас руководство имело какие-то виды,

Нас упоминали в почти эпохальных докладах,

Мол, худо ли бедно, а всё-таки выжили гниды.

И, стало быть, рады.

              И всё понимают, как надо.

Мы выжили –

              выжали нас на бетонные плиты,

Как мокрую тряпку. Мы выжатые лимоны.

Становимся в очередь

              за пресловутым талоном.

Потом отоварим. И вроде со временем квиты.

Мы выжили, но...

              из ума, из любви – неликвиды...

Мы выжили –

              выжили нас из судьбы человечьей.

И есть ли надежда,

              что это продлится не вечно,

Ведь именно мы – основание всей пирамиды?

              Мы ходим на службу.

              И точим с приятелем лясы.

Глотаем плевки. И как будто не копим обиды.

              Нас тысячи тысяч.

              Нас тьмы, как говаривал классик.

              И пусть мы – не скифы.

Но помните – мы неликвиды.

* * *

Осень Бессонница. Нервная дробь курантов.

Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.

Звук неразборчив. Но пробуют варианты

Тени листвы, шевелящиеся, как губы.

Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,

Дай намолчаться с тобою. Ни слова всуе.

Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан

Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.

Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,

Перелопачу пространство в пределах млечных.

Боже, насколько же проще включить компьютер

В память и боль. Персональный. И бессердечный.

Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,

Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.

Воспоминания, в сущности, – тоже ценник

Гиперинфляции: с каждым витком дороже.

Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.

Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,

Я начинаю. Я сызнова начинаю.

Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

* * *

Погоды переменчивы приметы,

А мне из многих по душе одна:

Уж если есть на свете бабье лето,

То значит есть мужицкая весна.

* * *

Ручей родниковый ко мне не питает доверья,

Я взгляд равнодушный «павлиньего глаза» ловлю.

Не любят меня ни цветы, ни кусты, ни деревья.

А я их люблю.

Преследует запах меня помидорной рассады,

Хоть я не преследую даже древесную тлю.

Не любят меня ни букашки, ни рыбы, ни гады.

А я их люблю.

Торопят меня ежедневно прожилки тропинок,

А я и мгновение краткое не тороплю.

Ни камень не любит меня, ни подзол, ни суглинок.

А я их люблю.

Тыняюсь по свету с любовью своей безответной

И чушь несусветную в горьком восторге мелю.

Не любят меня ни светила, ни волны, ни ветры.

Но я их люблю.

* * *

Сентиментальность нынче не в чести,

Но, вопреки беспамятству потерь,

Ты,

     Женщина, –

                          песочные часы.

Всё моё время замкнуто в Тебе.

Сирень в ботаническом саду

Поверим искренней заре,

Туда шаги свои нацелим,

Где над обрывом, отсырев,

Сиреневый мерцает терем.

Пир ритуала. Духота

Угрозы. Ангельское пенье.

Клюка колдуньи и фата

Невесты на его ступенях.

Издёрган занавес дождя,

И город, изнурённый, слышит:

Лиловой ревностью душа

Куста сиреневого дышит.

Нахохлена в тени холма,

Махрова и черна, как хунта.

А там метели бахрома

В снегах похоронила хутор.

Купальщиц утренний испуг,

Небес свинцовое предгрозье.

Застенчивый колеблет звук

Свеченье электронной грозди.

Мы слышим сбивчивую речь,

Глотаем лепесток на счастье.

Бетонным монстрам не сберечь

Нас от сиреневой напасти.

* * *

Слеп жребий. Но степени риска

Я знаю безбожную цену.

(Судьба искушает Париса,

А он выбирает Елену).

Я помнил, что вымощу ад свой,

И помнил, что распрю посею,

Но доблесть, но власть, но богатство

Меня соблазнить не сумеют.

Не стану созвездием в небе,

А буду изгой во вселенной.

Любовь – мой единственный жребий,

Единственный выбор – Елена.

Тезей и Эней отрекутся,

Исус оттолкнёт Магдалину.

Назло вашей логике куцей

Я вашу мораль опрокину.

Пусть проклят людьми и богами,

Страсть выше долгов и тарифов.

Что глина, папирус, пергамент

Пред пламенем этого мифа?!

Десятым и сотым коленом

Клянусь. Как Сизифова глыба,

Любовь. Мой пожизненный выбор.

Пожизненный жребий.

Елена.

Сотворение эскизов фрески страшного суда

для росписи Михайловского собора

на заброшенном велотреке в центре Киева

...брат ваш и соучастник в скорби...

Откровение Иоанна Богослова

 Глава 1, стих 9

Закончился железный век,

Но всё бессмысленное – длится.

Забытый Богом велотрек

Заржaвел посреди столицы.

В его тени, на самом дне,

У ног бетонов многотонных

На деревянном полотне

Художник раскидал картоны.

Кто допустил его сюда,

Где взгляду не к чему придраться?

Ареной страшного суда

Предстало перед ним пространство.

Как он прошёл сквозь этот бред

И скарб пронёс в дырявой торбе? –

Он тоже соискатель бед,

Он тоже соучастник в скорби.

А приберечь картоны для

Заказов не такого сорта? –

Но, велотрек, твоя петля

И в самом деле стала мёртвой.

Семь ангелов трубили сбор,

Четыре зверя на арене.

И ждал Михайловский Собор

Его сумбурных откровений.

Времён расторгнута петля,

Семи светил сместились оси.

Обугленным огрызком дня

Он самый первый штрих наносит.

* * *

Спустя дунайской дельты рукава,

С пути сбиваясь, опустив слова,

Из всех привычных ритмов выпадая,

Я изменил фарватера зигзаг.

И отразилась вмиг в моих глазах

Серо-зелёная вода Дуная.

Моё зеленоглазое дитя,

Дунайской дельты рукава спустя

Меня опять одолевают страхи.

И снова – сам себе коварный враг –

Я путаюсь в потёртых рукавах

Печали. Как в смирительной рубахе.

Дунайской дельты рукава спустя

Мне кажется пожизненной статья,

Приговорившая меня к печали.

Моё желтоволосое дитя,

Мне так невыносимо без тебя,

Как будто впрямь в небытие отчалил.

В раю, где облака и камыши,

Снимает вдохновенье барыши.

Но мне не до тебя, Господне лоно.

Спустя дунайской дельты рукава

Не жду: а вдруг появятся слова,

Чтоб прохрипеть тебе по телефону.

Створки моллюска

Кромкой волны обозначена линия фронта,

Линия жизни – вернее и без аллегорий.

Серое море до самого горизонта.

Серое небо до самого серого моря.

Хмур и обветрен стою на заросшем пригорке.

(Только ли волны штурмуют его оголтело?)

Будто моллюска огромного тусклые створки

Вдруг приоткрылись. И я разглядел его тело.

Праведный Боже, спасибо за это виденье,

Это похлеще фантазий умельцев заплечных.

Всё преходяще – инструкция, слава и деньги,

Взлёт и паденье. Но это видение вечно.

Грубо, но искренне рукопожатье мужское,

Берег песчаный всклокочен, и лес неотёсан.

«Юра», – зовут по-литовски пространство морское,

Слышу в простуженном выдохе: «свиделись, тёзка».

Хватит ли сил и отваги на выдох ответный,

Смысл ведь неясен. И путь до сих пор не осознан.

Шагу не сделаю – не заслонила б от ветра

Позеленевшая медь неприкаянных сосен.

Февральская сирень

Бессрочная зима. Гудят, кому не лень.

Смурной пенсионер смычком по струнам водит.

И вдруг к исходу дня – февральская сирень

В похожем на вокзал подземном переходе.

На взлётной полосе души, рванувшей вверх,

Бетонного столба оледенелый комель,

Но соблазнят февраль лиловый фейерверк,

Восторженный мираж, неуловимый промельк.

И вот сквозь пьяный гул плывёт в моей руке,

Отбрасывая блик на грязные опилки,

Февральская сирень в серебряном кульке,

Бессмертная форель над стосом ржавой кильки.

И пусть меня трясёт заплеванный трамвай,

Пусть даже белый снег ложится серым пеплом,

Февральская сирень – нетерпеливый май,

Что батька попэрэд прорвался в наше пекло.

Не дай мне расплескать божественный нектар,

Внезапный, как пожар, итог стихотворенья:

Я так тебя люблю. Прими мой дерзкий дар –

Всего один глоток немыслимой сирени.

Хоккей

Зал хекает: – «Хок-кей!»,

Толчёт ногами в ступе.

Спружинясь, как жокей,

Верхом на жестком стуле

Сижу.

Атака – шах!

В боку – соседа локоть,

Голодных клюшек клёкот

Торчком – в ушах.

Но чёткий, как клише,

На белом дне площадки,

Вратарь сжимает шайбу

В коричневой клешне.

И –

снова «на ура»

Отчаянно, азартно

Позавчера – вчера –

сегодня – завтра…

Хоть день пожить слегка,

Влюбляться, бить баклуши.

Но клюшка, как клюка,

Как клятва, как кликуша.

И мы отражены

Стеклянной крышей – джинны,

И мы отрешены,

Что значит – одержимы

Единым: жажда шайб

Нам есть и пить мешает.

Так чешется лишай

И в полночь сна лишает.

Живьём горим, живьём –

Эпоха удружила:

Ведь только и живём,

Покамест одержимы…

Я словом никого не зазываю...

Я словом никого не зазываю

(Поэт, не этим ремеслом кормись.)

Поэзия всегда сверхзвуковая,

Поскольку в каждом звуке –

Тайный смысл.

Пусть негодуют, что сорвало крышу,

Что безответственно несу свой крест –

Я повторяю то, что слышу свыше.

Я сам не понимаю

Тёмных мест.