Юрий
Иванов-Скобарь

В автобусе

Этот пьяный старик всех достал разговорами,

всё бубнил про Героя медаль;

поимённо вождей назвал наших ворами

и пророчил России печаль.

Помянул и детей: лоботрясы и сволочи

позабыли совсем старика.

Он ишачил для них от рассвета до полночи,

а теперь вон не гнётся нога.

А старуха его, косорылая дурочка,

попрекает бутылкой вина.

А ему-то всего через час да по рюмочке,

ну какая ж в бутылке вина?

Я в окошко глядел – березняк да ольховничек, –

краем уха ловил пьяный вздор...

Баня,  дом, огород, недозревший подсолнечник...

Старика судит пусть прокурор!

* * *

взгляд за  окно

горизонтален снег

деревья вертикальны

и дым над баней

серый

белый

голубой

уже в раю

поленьев души

а жар их тел

остался  людям

вот взгляд на монитор

и строки замерли

решенье их судьбы

мгновенье

палец клювом завис

над буквенными шеренгами

клавиатуры

«Ввод»

и текст рванулся

в виртуал

согреет может

хоть чью-то

живую душу

надеюсь что твою

* * *

Всё громче мёртвых голоса,

всё ближе час посмертной встречи.

Семейных снимков образа

глядят внимательней и резче.

Глядят из глубины времён

жильцы ушедших измерений.

Быть может, там, где Орион

стоит в своём извечном крене,

они собрались на совет

решать судьбу своих потомков…

А нити жизни тонки-тонки,

«и от судеб спасенья нет».

Деревенская дорога

зима

темнота

постоянство Полярной звезды

путь далёк

только три фонаря на пути

тишина

словно времени не существует

то мерещится что вот сейчас

лавой татаро-монголы ворвутся в село

или выскочат волки навстречу

сволочи воют в окрестных лесах

то что-то лежит впереди

и становится страшно

пока не увидишь сена охапку

выпавшую из телеги

или бревно

* * *

За окном – тишина,

лес стеной за дорогой,

поседевшее поле,      

и в сумерках ранних

спросонок неясно –

первый снег ли упал

на пожухлые травы,

хрупкий  иней прилёг ли,

как изморозь,  ночью,

или светит луна

всё откуда-то  сбоку,

красит белым

желтеющей нивы клочок?

А  следов не видать –

хоть глаза расприщурь,

затаилось зверьё,

выжидает, наверно,

что  вернутся опять

в свою норму дневную

эти  сырость и серость,

и мнится пока что –

и  летняя сытость…

Стражи зверей

и кикимор, и леших –

деревья поникли

и спят часовыми,

не в силах покинуть

постов  многолетних…

Ночь здесь –

не время людей...

Змея

резким зигзагом

скользнула в траве

шелест шипенья

как зов преисподней

слава те ногу отдёрнуть успел

жизни чащоба

подбросит подарки

душу отдёрнуть

порой не успеешь

гадину встретив

Маргинальный пейзаж

Остов комбайна – скелет динозавра,

а рядом, помельче, два тракторозавра

эпохи увядшего социализма –

мечта археологов, палеонтологов

грядущих времён со зверским

(для нас всё яснее) лицом.

Мартовский день, Большие Поганки –

деревня такая в просторах российских.

Несколько лет на радость «Гринпису»

крапива скрывает навечно забитый

(казалось недавно) маслом, соляркой 

двор, что машинным лет сорок как звался,

там в летнюю пору земля – негритянка

(хоть с десять годков, как колхозу хана).

Железные кости указанных «завров»

лежат на прогалине. Чёрной фигурой

промасленный «грач» среди этих останков – 

Василий-сосед, божий самаритянин, 

надежда последняя бабок деревни. 

(О, бабки деревни, стальная опора

прогнивших режимов! Вот странная штука: 

чего им, старпёркам, теперь не хватает? 

Им «памперсы» нынче и «сникерсы»  вкупе...).

Что Вася творит, громыхая ключами:

комбайновый трактор, иль тракторный комби?

Надежда большая витает в округе,

что будет конструкция двигаться всё же;

и бабкины сотки в весеннем томленье

не станут страдать от ненужного девства:

пройдётся по чреслам, так жаждущим силы,

фаллос железный плуга-трудяги...

* * *

Наших изб деревянные клетки,

окольцованы птицы сердец.

Здесь павлины любви крайне редки,

словно в смерти – счастливый конец.

Наших изб почерневшие кубы,

грязно-серые плоскости крыш...

Не пропитаны нежностью губы,

и поём – разухабисто-грубо

про всё тот же треклятый камыш...

Огород

До чего же природа пузата!

Где ни плюнь – вырастает цветок,

и с усердьем амбала-медбрата

препарирует луч лепесток.

Мошки-блошки – всё божьи созданья! –

пулемётом строчат и строчат,

выпуская в среду мирозданья

мириады блошат и мошат.

Овощей экзотических тени

облаками по небу плывут.

Огородники, встав на колени,

огурцам оформляют уют.

Опавшие листья эпохи

Опавшие листья эпохи –

Почётные грамоты дедов,

где Ленин и Сталин как боги,

иконы для новых заветов.

Ударник, рабочий, колхозник,

забой, трудодень, пятилетка...

Лик времени потен и грозен,

и с пятнами крови нередко.

За всё вам воздалось бумагой,

фамилии вписаны ровно.

С усердьем в труде и отвагой

рубили вы уголь и брёвна;

месили бетон, паровозы

водили вы к новым рекордам.

И мелочь житейских вопросов

порой отвергали вы гордо.

Опавшие листья эпохи –

Почётные грамоты дедов –

страны потерявшейся крохи,

остатки глобальных обедов.

За что же вы, деды, боролись?

Вас предали, ссучившись, дети;

и с долларом – новым паролем –

немногим, но многое светит.

Беспамятства камень не брошу

в спину всё вынесших дедов.

Я помню – и впредь осторожен

с восторгами новых обетов.

Пастьба

Сапог, плаща и шапки груда –

пастух копной сидел в седле.

Анатомическое чудо

его держало на земле.

Хромой, кривой, мосластый мерин

стоял, губами шевеля.

И зрак его смотрел в поля,

и мир на этот взгляд был скверен:

никто ни в чём здесь не уверен.

Живущих в этом мире для

звучит начальственное мненье,

то пастырь щёлкает кнутом.

И всё отходит на потом:

и хмарь, и хворь, и дурь сомненья.

Так начинается движенье – 

парнокопытные стада,

заводов кухонных руда, 

богов двуногих утоленье...

Печь

Дров уложенная кучка,

спички быстрое безумство.

У огня свирепы зубы,

даже если пламя штучно.

Печь напичкана печалью:

грёзы срубленных деревьев,

гроз, гремевших над деревней,

еле слышный отпечаток;

голоса старух ушедших

за порог – и до погоста;

пробный поцелуй подростка;

кашля рвущаяся ветошь;

стук станка, дорожку ткущий;

скрип отъехавшей телеги –

фонетических элегий

эхо с каждым годом гуще.

С каждым годом мысли резче,

с каждым годом чувства глуше.

Каждой ночью предков души

сны показывают веще.

Но, что видел, то забудешь.

То, что слышал,улетело.

По России бродит тело,

увязая в топи буден.

То мороз целует окна,

то дожди с унылой страстью.

У природы мало счастья,

даже Вий с тоски подохнет.

...На скамейку брошу кости.

Тут же вскинусь удивлённо:

постучалось время оно,

как непрошенные гости.

Но трещит огонь весёлый

в охранителе домашнем.

Пламя лижет, гложет, пляшет.

Дымоход гудит басово.

* * *

полночь

нежданный стук в дверь

любовь?

судьба?

смерть?

угадай с одного раза

другого может и не быть

Предзимье

устанем ещё от снега

от  чёрно-белых  безмолвий

от тусклых остывших  туч

от низкого горизонта

в виде лесного гребня

царапающего взгляд

царапающего сердце

от воя которым волки

выманивают луну

на карте протяжной ночи

последние ориентиры

обрывки коротких дней

Сад

Юле

Бывали поляки, ходила литва,

И немцы – гореть им в аду!

Но каждой весною трава и листва

В моём оживали саду.

Я редко влюблялся и честно любил,

Разлука – крушенье надежд...

Но каждое лето я в сад выходил

В доспехах рабочих одежд.

Крушили меня и тюрьмой и сумой,

Песчинка в потоке судьбы.

И он леденел, сад, колючей зимой,

Ни птичьих следов, ни тропы.

Но если подруга заветная ждёт

(Хоть что там у нас впереди?),

И снова весной разобьёт огород,

Несчастье, уйди! Обойди!

Осенней порою наполнится дом

Плодами тяжёлых трудов.

И так и  пойдём мы по жизни вдвоём,

Двойная цепочка следов.

Опустится небо, накроет земля,

И примет нас вечный покой.

Мы там голубые постелим поля

И вырастим сад голубой!

Сельское кладбище

над кем-то берёза

над кем-то осина

над дедом раскидистый дуб

над бабушкой Пашей

сосна золотая

всё тянется в небо

цепляясь за воздух

веток руками

строгая ель

как в мундире из хвои

над папой стоит

в карауле предвечном

я клёны люблю

за разлапистость листьев

как будто ушедшие

в ту неизбежность

тянут к нам руки

свои трудовые

мы были

мы жили

вы помните нас

за красный ковёр

лоскутный из листьев

что скроет могилу

пред белым покоем

это считайте

моим завещаньем

Я подвержен обычным порокам

Я подвержен обычным порокам:

целованью отвергнутых жён,

сигаретой отмеренным срокам

я не верю. И пью самогон.

К смерти я отношусь несерьёзно:

в русских весях – отпетый буддист;

словно в кроне родимой берёзы

закачался вдруг пальмовый лист.

Что вы, мама? меня не корите.

Заунывное пение мантр,

как Давида враньё на иврите,

тот же отдых души и ума.

Мне простят православные предки

бритый череп и жёлтый халат;

предки сами собрали объедки

со стола иудейских ребят.

Ой, Перуне, Ярило и Макошь,

вас на пенсию с треском ушли!

Не забыли поставить, однако,

там, где капи, церквей корабли.

Я ведь тоже искал Беловодье

от Амура до Псковских болот.

Знал людей, но знавал и отродье,

совершая свой жизневорот.

Под судьбой, под звездой или богом

тени будд в свой назначенный час

растворятся в небесных чертогах,

за собой призывая и нас.

Но, когда надоест изученье

жизни, смерти, любви и окрест,

всё равно – без мученья, с мученьем –

лягу в землю под русский я крест.