Юрий
Грунин

* * *

Когда я умру, не пишите об этом 

в чёрной клетке в газетном углу. 

Я при жизни не часто мелькал по газетам, 

да и в клетке торчать не люблю. 

Не пишите, что вот, мол, ушёл из жизни, 

Вообще, что при этом имеют в виду? 

Жизнь во мне, а не я в ней. Кажись, не шизик – 

я из жизни сам никогда не уйду! 

Тихо. Ночь. Я лежу – я пишу на ощупь, 

чтоб к тем строкам вернуться в течение дня. 

Я из жизни уйду? Будет горше и проще: 

это жизнь по жилкам уйдёт из меня. 

Я её не пустил бы – сама ускользает, 

как в песочных часах ускользает песок: 

то какой-то иглою мне сердце пронзает, 

то вдруг тиканьем мины стучится в висок. 

Словно сам я с собою шагаю не в ногу. 

Мне прискорбия пресные ни к чему. 

Мне б ещё хоть недолго, ещё хоть немного 

после смерти считаться, что я живу. 

Не хочу ни венков, ни событий парадных. 

Кто-нибудь из друзей, ещё раз помоги: 

отведи мне без помпы два метра квадратных, 

и чтоб только про то не прознали враги. 

Чтобы не было им облегчающей радости.

Чтоб живой я мешал им, не из гроба грозя! 

И отправьте без музыки, тихо, на кладбище, 

чтоб о смерти не знали другие друзья. 

А чтоб думали – где-то в делах умотался, 

или в командировке, в отъезде каком. 

Я заверю вот это сейчас у нотариуса, – 

пусть меня похоронят тихонько, тайком. 

Я сегодня при жизни страшусь вашей жалости – 

мы же вместе прошли эту жизнь на ветру! 

Я прошу вас: уж вы не заметьте, пожалуйста, 

когда я умру.

1968

Ногами вперёд

В дни детства – вприпрыжку, кругами, 

взлетал я, играя в полёт – 

кросс в юность, мелькая ногами: 

руками, ногами – вперёд!.. 

Война – топчет мир сапогами, 

мне душу фугасками рвёт. 

Мы встанем! Раздавим ногами 

всю нечисть – ногами! Вперёд!.. 

В плену – мы очнулись рабами. 

Фашистский бесчинствует сброд. 

Негнущимися ногами 

хиляем, ногами вперёд... 

Потом – в Усольлаге, на Каме: 

всех лесоповал заберёт. 

Плетёмся немыми ногами – 

мантулим, ногами вперёд... 

А после – в Степлаге: шагами, 

безвольно, в пути от ворот 

до штрека – тупыми ногами, 

подённо – ногами вперёд... 

А дальше – опала, годами. 

В ней бьюсь я, как рыба об лёд, 

чуть слышно шагая ногами 

к Олимпу, ногами вперёд... 

...Прощаюсь – с полями, лугами: 

сегодня настал мой черёд 

Вплыть в вечность. Прямыми ногами. 

К забвенью. Ногами вперёд – 

без срывов, без распрей с богами: 

безгласен мой сомкнутый рот... 

А вы все – своими ногами 

шагайте по жизни вперёд! 

Совесть

И приходит она

в час, когда я ложусь,

чтоб со мною томительно ссориться – 

та, которой горжусь,

та, которой стыжусь,

та, что раньше звалась моей совестью.

И приходит она чередою ночей – 

и тревожит она, и гложет,

и всё душит меня за измену ей – 

и никак задушить не может…

И рыдает, себя же в бессилье кляня,

и всё мечется, точно слепая.

А потом, онемев, отпускает меня.

И, измученный, я засыпаю.

А наутро – сную, а наутро – смеюсь,

вновь готовый кривляться и мчаться,

словно это не я, словно я не боюсь

наступленья полночного часа.

Но приходит мой час, и приходит опять

под бессмысленной маской бессонницы,

чтоб оплакать меня перед тем, как распять – 

та, что раньше звалась моей совестью.

1970

Формула ускорения падения

(антипоэма)

1.

А было это всё на самом деле 

на нашем главном солнечном проспекте, 

как раз наискосок от «Дома быта», 

где рядом я живу с недавних пор. 

Живу я в однокомнатной квартире 

на третьем этаже пятиэтажки – 

с окном стандартным широкоформатным, 

сблокированным с дверью на балкон. 

Наш дом – с моим окном-киноэкраном – 

к проспекту обращён своим фасадом, 

и вижу я далёких пешеходов 

на противоположной стороне. 

Та сторона ко мне выходит парком 

разросшегося школьного участка – 

мне не от кого вешать занавески, 

хоть нагишом по комнате ходи. 

Левее парка – дом пятиэтажный, 

в котором это всё вот-вот начнётся. 

Он удалён от линии застройки 

и к улице стоит глухим торцом. 

Его подъездов мне совсем не видно, 

а лишь торец с фасадом в перспективе, 

все тридцать два скворечника-балкона 

да глинистую солнечность земли. 

2.

А было это утром в воскресенье, 

в обычную жару конца июня. 

Балконы настежь. Улица пустынна, 

лишь иногда автобус проплывёт. 

Я, как всегда, на подоконник ставлю 

старинный свой прибор, чтобы побриться, 

и голубой «Флореной» покрываю 

налёт щетины белой на щеках. 

Седой старик, я помазком рисую 

себе голубоватую бородку. 

Но что там в небе бликом промелькнуло 

от дома, что стоит ко мне торцом? 

Откуда-то «оттуда» к нам на Землю 

снижались две летающих тарелки? 

Не межпланетных, нет – земных, из двери 

балконной, что на пятом этаже. 

Они сверкнули, словно метеоры. 

Наверно, со вчера играют свадьбу? 

Они со звоном жалостным разбились 

на каменистой охристой земле. 

Но вслед за ними выпорхнуло платье – 

одно пустое платье, без фигуры. 

Оно к тарелкам медленно летело. 

Оно поникло, словно от стыда.

3.

И как-то стало стыдно: на балконе 

возник мужчина в голубой рубашке – 

он самыми последними словами 

невидимую женщину ругал. 

Но почему-то не было прохожих, 

что бы стояли, головы задравши. 

Он был, как муэдзин на минарете, 

к намазу не созвавший мусульман. 

Он всё ругался – медленно и мерзко 

на пятом этаже в двери балкона. 

Пятиэтажные висели фразы: 

он женщину в измене обвинял. 

И вот уж стайка платьев разлетелась. 

Они в игре беззвучной мотыльковой 

раскачивались, словно бы взлетали 

на крылышках коротких рукавов. 

А он стоял и упивался гневом 

и на ходу раскручивал сценарий: 

соседи выходили на балконы 

и он уже на публику играл. 

Патриции позанимали ложи, 

но у актёра не было успеха. 

Он тупо огрызнулся на соседей 

и скрылся с авансцены в свой проём.

4.

Ан нет, он снова вышел на площадку – 

он вынес кресло с красною обивкой. 

Не для того, чтоб сесть, а чтобы сбросить: 

ей… этой… пусть сама на нём сидит! 

В паденье кресло набирало скорость, 

ударилось с коротким кашлем оземь, 

чтоб из объёма в плоскость превратиться, 

себя на две проекции разъяв. 

Я ринулся к соседям, к телефону. 

– Мы только что звонили. Выезжают!.. 

…Разборный стол вишнёвой полировки 

разбился в щепки, встретившись с землёй. 

Вандал, он в раж входил – и всё летело. 

В сухие брызги распылён приёмник, 

как будто это всё вот так и надо, 

чтоб чудо мысли обращалось в прах. 

Ему кричали и с боков, и снизу. 

Но он творил, в суфлёрах не нуждаясь. 

Он был Театром Одного Актёра, 

хоть и не знал, чем кончит эту роль. 

Он исступлённо сбросил телевизор – 

к чему ему смотреть чужие фильмы?

Сам ставит фильм! Он сам себе Феллини, 

сам – фантасмагоричный Фантомас!

5.

Но вот антракт. Не видно Герострата. 

То ли он пьёт, себя взбодрить желая, 

то ли к нему вломились и связали. 

то ли он понял, что он натворил? 

Он распадался. Он морально падал.  

Он бешено раскручивал сценарий 

с тем самым ускорением паденья, 

которого не мог остановить. 

Он вталкивал на сцену холодильник 

с тем самым ускорением паденья, 

которое удваивало силы 

всех ненавидеть, всё уничтожать. 

Он наклонил и прислонил к перилам 

свой белый айсберг – и натужно поднял. 

Внизу уже проехала машина – 

он торопился с завершеньем зла. 

Машина скрылась за торцом к подъездам. 

Сейчас ему перечеркнут сценарий, 

и вместо кульминации развязку 

под занавес успеют навязать! 

Сейчас его упрячут за кулисы, 

но перед тем на близком расстоянье 

его пронзят, прострелят и отбросят 

десятки этих вот знакомых глаз. 

6.

Вот юзом проползает по перилам 

казённого балкона-катафалка, 

и рухнет в ту же братскую могилу 

его молочно-белый саркофаг. 

И даже вздрогнул пол в моей квартире, 

когда ударил землю холодильник, 

расплющившись от этого удара 

и в лодку-плоскодонку превратясь. 

И вдруг банкрот отчаянно метнулся, 

сверхсилой оттолкнувшись от порога, 

раскинул руки, словно в воду прыгал – 

и над своим прибежищем взлетел. 

И в унисон раздался общий возглас, 

невольный стон смятения и боли: 

его жалели и ему прощали 

его заупокойное кино. 

И он жалел. И он прощал. И небо 

его несло почти горизонтально. 

Не руки бы, а крылья голубые – 

он к ней летел, которую любил! 

Он всё простил ей враз, желая чуда: 

того, чтоб и она его простила 

и чтоб из невесомого полёта 

в свои объятья мягко приняла. 

7.

Ему б теперь замедленную съёмку, 

а лучше – всё перекрутить обратно, 

чтоб он сидел беспечно в кресле красном 

в своей рубашке чистой голубой. 

Он столько раз видал такие трюки, 

когда в кино срастаются осколки. 

Имеет ход обратный кинолента, 

у времени такого хода нет. 

И тело шло, теряя управленье, 

не к ней, покаявшейся и простившей, 

а просто вниз, в осколки и останки, 

в исполненное им небытие. 

И голову окутывали руки. 

Он не летел уже, а просто падал 

с обычным ускорением паденья, 

чтоб врезаться в помятый белый гроб, 

в железный ужас лодки-плоскодонки. 

Она расплющенной и бездыханной 

ждала внизу судьбой неотвратимой – 

в безвестный путь хозяина принять. 

На этой лодке уплывёт он в Лету 

и никогда не выплывет обратно – 

на этой вот нелепой плоскодонке 

без вёсел, без руля и без ветрил. 

Эпилог

Я с предсказанием поторопился. 

То место сразу окружили люди 

и тело на носилки уложили, 

чтоб бережно в больницу увезти. 

И стало через пару дней известно: 

что в травматологической больнице 

мешок костей искусно перебрали 

и в гипсовые латы облекли. 

Факир был пьян и потому не понял, 

как превратился в кокон, в фараона, 

в спелёнутую мумию живую. 

Врачи сказали: жив и будет жить. 

А дети, двое, вовремя попали 

неделей раньше в пионерский лагерь. 

И ждёт теперь больничная палата, 

придёт иль не придёт к нему жена. 

И возле дома совершенно чисто – 

ни стёклышка, ни щепки, ни железки. 

И только плоскодонка, как лежала, 

лежит, пока что не увезена. 

Я, как всегда, на подоконник ставлю 

нехитрый свой прибор, чтобы побриться, 

и голубой «Флореной» покрываю 

налёт седой щетины на щеках.

1979

Черепаха

Через путы, через пытки, через пахоту, 

где белели из-под плуга черепа, 

– моё сердце, продвигалось черепахой ты. 

Сердце – к солнцу, черепахой, через пар. 

Слышу я твои удары учащённые. 

За тобой кругом следят, тебя браня. 

Только снизу ты совсем незащищённое, 

а извне всегда крепка твоя броня. 

Не окончился бы путь твой чёрной плахою, 

не застыла бы в пути твоя душа! 

Через горы, через годы – черепахою: 

хладнокровно, неуклонно, не спеша.

1977