Юрий Беликов

Юрий Беликов

Новый Монтень № 3 (567) от 21 января 2022 года

За садом – сад…

Диалог на пути в Эдем

 

Акцент-45: Как явствует из аннотации антологии «Сады и бабочки», она открывается диалогом её составителя Юрия Беликова и поэтессы Лидии Григорьевой. Представляем несколько фрагментов этого диалога.

Сторож Сада – поэт Юрий Беликов (Пермь) и августейшая садовница – поэтесса Лидия Григорьева (Лондон)

 

Ю. Б. Собирая эту антологию, я вначале – на правах составителя – предполагал ниспослать ей единоличное предисловие. О том, как я стал «сторожем Сада», о своём многолетнем «послушании Саду» и «охоте за бабочками». Это выглядело бы примерно так: читая стихи русских поэтов, любых – больших и малых, нередко полярных и даже, казалось бы, враждебных друг другу, заложников разных времён и эпох, ваш покорный слуга обратил внимание на их явственный, хоть и внутренний, прямо-таки наважденческий сговор – они, почти все, за редким исключением, которое ещё предстоит объяснить, оставляли миру стихотворные послания про САД и БАБОЧЕК...

Мне помстилось (именно помстилось, а не подумалось, потому что это было какое-то пра-ощущение): эти явные или подспудные братские и сестринские, леденящие и единящие переклички есть не что иное как ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ОБ УТРАЧЕННОМ РАЕ. И, возможно, первым существом, которое там довелось лицезреть Адаму и Еве, был не Змей-искуситель, а… БАБОЧКА. Потому что подобного количества стихотворений про змей и собственно Змея-искусителя я в русской поэзии не встречал на фоне неизменных – феерических! – строф о мотыльках и бабочках…

Вот таким бы зачином я отворил калитку в свою (вернее, во всеобщую, однако за годы садовничьего догляда как будто бы ставшую моею) галерею садов ХIХ-го, ХХ-го и двух десятилетий ХХI-го века; такова была бы первая страница моей коллекции бабочек двух промелькнувших и уже неотвратимо вырастающего третьего столетия. Но…

Однажды сеть моя (а я в иные годы по нескольку раз на дню, будто старик из пушкинской сказки, забрасывал поисковую приманку в море Интернета) вытянула из его взбаламученных вод золотую рыбку – летающую по волнам от Казани до Лондона поэтессу Лидию Григорьеву. И… Сейчас я уже могу признаться, что в одном из садков-файлов моего компьютера обозначено: «Сады Лидии Григорьевой».

Однако принцип этой антологии строится на том, чтобы, независимо от природы и величины поэтических дарований, представить всех поэтов равными среди равных (потому что все дети ЕДИНОГО САДА) – то есть по одному, но, с моей точки зрения, лучшему или необходимому стихотворению на обнаруженную тему. И если касаемо других авторов я, пусть не избежав некоторых сомнений, определился в выборе, то именно со стихами Лидии Григорьевой было всё по-другому. У неё – почти все стихи про САД. Мало того, – почти все благоуханны. Какому отдать предпочтение? Укоренить в почве антологии не один, а два-три, пять-восемь, двенадцать?.. Но тогда бы я нарушил жёсткий антологический принцип.

А ещё я прочёл «Манифест» Лидии Григорьевой (всё-таки я не ошибся в её августейшем характере: есть в ней что-то от императрицы, правительницы), и этот «Манифест» – о САДЕ. Понятно, что не о маркизе. О «прообразе Божьего мира». Но здесь я хотел бы у своей собеседницы уточнить: «Ваше Садовое Августейшество, я всегда считал, что сад – это ПРАОБРАЗ Божьего мира. Иными словами, сад есть то, что было изначально, что Человечество утратило и что воскрешают поэты, подключая свою ПРАПАМЯТЬ. И сад – не то, что, дай Бог, будет. Поелику САД пока что на Божий мир не спроецировался. Тогда не лучше ли возврат к утраченному, нежели его проекция? Или эта подсмотренная мной буковка несущественна?

 

Л. Г. Буковка эта, Юрий, очень существенна. Потому что общий для Человечества райский Пра-Сад это первое, что приходит в голову. Видимо, совершенно интуитивно меня привлекла именно перспектива взгляда вверх и вперёд, то есть многомерность вселенского, космического, я бы сказала, садового пространства. Отсюда и «Звёздный сад», от которого рукой подать до райского. Не там ли, во Вселенной, и тот райский Сад, по которому истосковалось Человечество? «Жизнь – от бездны до пика, / От вершины до дна.../ Сад раскрылся, как книга, / Где цветы – письмена». Это сегодня – 1 июня 2015-го написано. Любой взгляд в сад (а он у меня у самого порога), – даже вскользь, наискосок – даёт пищу уму и сердцу, будь ты поэт или крестьянин! Письмена. Книга жизни. Звёздная карта. Даже если это маленький японский садик размером с ладонь. Так что для меня это про-образ – подобие и вечности, и земного нашего бытования. И то, что Юрий Беликов решил стать «головой садовой» – собрать под одной обложкой и пра, и про-образы поэтического Сада и сада, и (что удивительно!) первобабочки – символа евангельского Преображения – из ничего, из праха земного в божественную красоту, – должно будет напомнить людям о том, кем мы были, кто мы есть и кем ещё можем стать!

...Так что в личном пространстве поэта Сад – это иногда ещё и книга о будущем, которая не хочет ни закончиться, ни завершиться. Разве не это обнаружил мой собеседник, пролистывая земные и небесные поэтические сады и становясь добровольным их сторожем?

 

Ю. Б. Поэты слышат друг друга, как дельфины! Любопытно, что Лидия Григорьева сейчас в своём «полувопросе» практически процитировала строки из присланного мне письма одного из авторов антологии – живущего в Москве Юрия Годованца. Вот они: «По-моему, когда Вы сказали о трёх веках поэзии («Сады и бабочки»), то это задача для грядущих поколений на будущее, правильный мега-проект на вырост: то есть гравитационное поле (Сад) и бабочка свободы (Душа)».

Соглашусь, однако, от себя добавлю: если мы сейчас настоим, что сей «мега-проект» был якобы сразу же воспринят отечественной поэзией, пусть как не осознанная, но «задача», это будет из разряда самообольщений. Возьмём «Душу» – бабочек, мотыльков. Не припомнишь, когда и – главное – у КОГО в русской поэзии они вспорхнули впервые? И не пытайся… Потому что у главных гениев ХIХ-го века – Пушкина и Лермонтова – ты их, как в стихах Набокова, сачком не накроешь. По причине отсутствия. Ни бабочек, ни мотыльков (не случайных их промельков, а явных, развёрнутых полётов и, тем паче, пристальных наблюдений за ними, как, допустим, в последней четверти ХХ-го столетия у Бродского, Кушнера или Шкляревского), в поэзии Пушкина и Лермонтова не обнаружишь. Не хочу выглядеть оракулом, но, насколько мне известно, первый мотылёк, оставивший пыльцу в пространстве одной строфы, залетел в стихотворение Василия Капниста в 1796-м году. И было это так:

 

Но летает над землёю,

С мягкой травки на цветок,

Нежной пылью золотою

Отягчённый мотылёк…

 

Смотри: он, скорее всего, совсем недавно покинул куколку, ему ещё не просто порхать, поелику он «отягчён» – и, думается, не столько «нежной пылью золотою», сколько элементарной, первозданной влажностью происхождения. Не просох он для поэтических полётов! Очевидно, в русской поэзии ХVIII-го века мотыльки и бабочки пребывали в стадии окукливания. И то, что я не одинок в этом своём предположении, доказывают строки Александра Кушнера: «А бабочка стихи Державина читает / И радуется им: Я червь, – твердит, – я Бог!» То бишь читает – через некий, наведённый лорнет последующего столетия...

Но не поверишь, Лидия: первая бабочка (как таковая) просыпается в стихотворении мало кому ныне ведомого сына небогатого помещика Ивана Клюшникова «Детский урок». Он преподал нам его в 1838 году, то есть через год после смерти Пушкина!

Эта бабочка ещё неуклюжая – чувствуется, она только что из кокона и не в силах продемонстрировать тех головокружительных пируэтов и того изящества, какими будет наделены на излёте ХIХ-го века совершенная, «бархатная» бабочка Афанасия Фета или «цветная бабочка в шелку» образца 1916 года Ивана Бунина. Собственно, ты сама можешь оценить клюшниковский вариант, когда автор, «начавший беседовать с цветами», увидел, как «тихо бабочка садится на цветок». И она:

 

Кажет нам весенние обновки,

            Не видал ещё я краше и милей!

Искры яхонтов на маленькой головке,

            Камни жемчуга на крылышках у ней!

 

Но заметь: эти «яхонты» и «жемчуга» – подлинные.

И тут я хочу признаться: коллекционируя поэтических мотыльков и бабочек, я предался было соблазну вывести некую закономерность их явления в русской поэзии. Потому что, если речь о САДАХ, то там эта закономерность – их цветения и отмирания – прослеживается. Её признаки поначалу уловил я и в авторском поведении чешуекрылых. Допустим, описывая восторженной весной 1945-го «Бабочку в госпитальном саду», Арсений Тарковский просит: «О госпожа моя цветная, / Пожалуйста, не улетай!» Но уже чуть позже – примерно в 1949-м году – живший тогда в Ленинграде Глеб Семёнов, улавливая сходство поэта с бабочкой, подписывает себе и ей приговор: «…Я пальцем божиим приколот / к доске случайного стола…» Всё! На этом мои библиотечные изыскания по части мотыльков и бабочек обрываются более чем на десятилетие…

И только в 1960-м (оттого что подступила оттепель?) крестьянский поэт Николай Тряпкин, словно преодолевая некую болезненную подспудность, выдыхает: «Бабочка белая, бабочка белая! Кто бы родил нас опять!» И вослед Тряпкину, в 1961-м году такой, казалось бы, не самый зрелищный поэт как Александр Яшин, вдруг пишет стихотворение с более чем характерным названием – «Бабочка ожила:

 

Мягкий заслушав звук,

Прячется в тьму угла

Серый, как тень, паук:

Бабочка ожила!

 

Согласись: в 1961-м «оживить бабочку» могли бы Евгений Евтушенко или Андрей Вознесенский, но, тем не менее, это сделал Александр Яшин...

Но тогда кто объяснит мне, какими неисповедимыми путями – в разгар Великой Отечественной войны – у поэта Николая Стефановича, оказавшегося в 1942 году в эвакуации в Перми, родились такое восьмистишие:

 

Мы прятались, в саду желтела осень...

Прошли года, но миг минувший цел,

И мячик тот, что я тогда подбросил,

Ещё упасть на землю не успел.

 

Ещё лучи на той же спинке стула,

И, может быть, вбегая в этот сад,

Ту бабочку, что только что вспорхнула,

Вспугнули мы сто тысяч лет назад.

 

Ни намёка на общемировую трагедию и всенародное горе!

Помнится, в своё время Борис Слуцкий, отличный поэт и примерный комиссар, упрекнул Ивана Бунина, что тот в 1917-м – в год Великой Октябрьской социалистической революции – кланялся «влажно-свежему, водянистому, кисловатому запаху» ландыша. Сегодня бунинский выбор уже не требует объяснения…

Посему – что касается прихотливости или законности БАБОЧКИ в русской и, думается, в общемировой поэзии, мне близка точка зрения номинанта Нобелевской премии Константина Кедрова: «Земля летела / по законам тела / а бабочка летела / как хотела». И, кстати, не доказывают ли эту правоту и «Степные бабочки» Равиля Бухараева, подаренные мне тобою:

 

…меняется небо над нами,

шатается вера!

...Но нежно колышут крылами

сатир Бризеида,

медведица Гера...

 

Л. Г. Вот ведь как! Начал с частной, как раньше говорили, «узкой» темы, а замах вышел на всю историю литературы! Да ещё и в будущее этот замах простёрся, где любая поэтическая гусеница имеет право мечтать воплотиться в бабочку чистой поэзии! В твоих цитатах из двух современных нам поэтов – Кедрова и Бухараева – бабочка, это символ вечного движения и перемещения из земного мира в космическое пространство. Не потому ли, что один из них (Равиль Бухараев) закончил аспирантуру МГУ по теоретической математике, а второй (Константин Кедров) доктор философских наук, написавший серьёзнейшее исследование о поэтическом космосе? Принцип природного перевоплощения гусеницы в бабочку, безобразного в прекрасное, ползающего в летающего – это вопрос не для натуралиста, а для учёного и поэта. Хорошо бы – в одном лице!

Но вернёмся всё же к антологии, как культурному феномену. Лично меня воспитала, вынянчила, вывела в люди одна из величайших поэтических антологий начала ХХ века – легендарная «Антология Ежова и Шамурина» (на такое имя она откликалась), изданная в 1925 году. На совести этих составителей моя экстатическая любовь к негромким и совершенно неизвестным, а во множестве своём запрещённым в советские годы поэтам. В университетах этих поэтов не изучали. Их словно бы не было! Но они были – в этой огромной, и по количеству страниц, и по внутреннему содержанию, книге. Попала мне в руки эта великая книга чудом, это отдельный и непростой разговор. Но попала вовремя – мне в ту пору и двадцати лет не исполнилось, но я уже давно ощущала себя поэтом. Эта антология стала для меня путеводным маяком, заманившим мою утлую лодку в гавань настоящей, надмирной и надсоциальной, отнюдь не советской поэзии. Вот за какой труд ты взялся! Где, кто и когда войдёт в САДЫ ПОЭЗИИ, собранные тобой под одной обложкой – Бог весть, «нам не дано предугадать»...

Так что работа по собиранию антологии – это труд умелого, трудолюбивого и одарённого природным чутьём садовника, а не только верного и зоркого садового сторожа. Тут всё зависит от дара отбирать и селекционировать семена, ростки, плодовые кусты и деревья. Тогда и урожай будет на все времена подкормкой для настроенных на поэзию и на экстатическое любование прекрасным юных (как правило) душ.

Выбрать самое стойкое к холодам (потеря читательского интереса), плодоносное дерево, самый прекрасный и благоуханный цветок, пригвоздить взглядом (ну не иглой же!) роскошного махаона – как можно было решиться на такую дерзость? Выбрать одно стихотворение, когда их у большого, выдающегося, знаменитого или просто великого поэта в его книгах всё-таки некое множество?! Дерзай, хочется мне сказать тебе! Но не дерзи!

Так вот – вопрос: чем ты руководствовался при отборе? Это же не парк развлечений – это ландшафтный парк, где живут и процветают (как мне думается) и поэтические экзоты, и стихотворные (на грани гениальности) простецы.

Это вопрос, на который можно не отвечать, потому что (догадываюсь) на него нет внятного ответа. Или он выглядит так: составителя ведёт от текста к тексту чутьё золотоискателя! Верно ли моё предположение? И много ли золотого песка уже удалось намыть в холодной тундре читательского и издательского невнимания к трудам поэтическим, золотоносным? И есть ли уже золотые слитки в твоём лотке искателя литературных приключений?

Ведь у тебя давняя и устойчивая репутация «литературного геолога», открывающего в самых диких и труднодоступных местах богатые поэтические месторождения!

 

Ю.Б. Конечно же, в построении антологии очень хотелось следовать исключительно «принципу золотоносности», однако я чётко понимал и понимаю: САД в русской поэзии (своенравные и безбашенные БАБОЧКИ, как мы выяснили, этой закономерности не подчиняются) не выкорчевать из хода отечественной истории. Он, будучи надысторичным, на самом деле ИСТОРИЧЕН. А раз так, значит, и я, «литературный геолог», а проще говоря, «сторож Сада» или садовод-любитель, не мог не учитывать этой характерной особенности, когда сады поэзии то цвели, то их вырубали! Не только в переносном, но и в прямом смысле. Есенин в 1925 году пишет стихотворение «Письмо к сестре» – не самое, признаться, «золотоносное», зато показательное:

 

Отцу картофель нужен.

Нам был нужен сад.

И сад губили,

Да, губили, душка!

Об этом знает мокрая подушка

Немножко… Семь…

Иль восемь лет назад.

 

Извечная тяжба картофеля и вишен: кто главнее? А если учесть, что новая власть устанавливала налог на сад, и крестьянин, чтобы не брать на себя непосильную тяготу, вынужден был рубить его собственными руками… Разве мог я пройти мимо этой документальной отметины? А вот ещё несколько отпечатков пальцев мятущейся истории: Бальмонт, если помнишь, на излёте ХIХ столетия заверял: «Я обещаю вам сады / С неомрачёнными цветами». И вот ему шершавой оплеухой в 1912 году (двенадцать лет помнил человек!) прилетел ответ от Николая Клюева: «Вы обещали нам сады / В краю улыбчиво-далёком, / Где снедь – волшебные плоды, / Живым питающие соком…» Но дальше – убийственное: «На зов пошли: Чума, Увечье, / Убийство, Голод и Разврат,..» Через двадцатилетие мы слышим надсаженный голос Марины Цветаевой, прошедшей через всё то, что в 1912-м увидел Клюев:

 

За этот ад,

За этот бред,

Пошли мне сад

На старость лет.

 

А дальше уже мы движемся по «Мичуринскому саду» вместе с Ярославом Смеляковым, который, не то любуется, не то ужасается его экспериментальным хозяином, напоминающим маркиза де Сада:

 

Если это нужным он сочтёт,

яблоня, хрипя и унижаясь,

у сапог властителя валяясь,

по земле, как нищенка, ползёт.

 

Точно так же я не мог пройти мимо садов-мутантов, садов-уродцев, которые расцвели в русской поэзии в последней четверти ХХ века: «И белые тяжёлые сады вращаются, как жидкий паровоз». Или: «…чтоб, наконец, свинтил свои детали / сей влажный сад / в одну из нужных поз». Да-да, сей конструктор – Саша Ерёменко. Как отличается этот сад от вертоградов ХIХ столетия! Как будто разные по ним ходят существа... В 1987 году подвижник Листвянской художественной галереи, что на Байкале, Владимир Пламеневский, вообще, пишет летальное стихотворение: «Смерть сада».

Может быть, так оно и было – в 1987 году…

Но недаром САД таит в себе БАБОЧКУ. Подобно ей, он только кажется, что умирает, а на самом деле – перевоплощается, преображается. «И всюду Гефсиманский сад, / Где только есть сады…», – провидел в 1990 году замечательный Владимир Соколов, наследовавший сады ХIХ века.

 

Л. Г. Каков посад – таков и сад! Разрушенный воздух эпохи диктует законы поэтического восприятия тем поэтам, которых ты сейчас процитировал. В таком металлическом или пластмассовом мире, в котором мы все оказались к семидесятым годам ХХ века деревья и впрямь могут быть привинчены к земле болтами, как у Александра Ерёменко. Но ведь есть ещё и внутреннее зрение и прозрение Поэта. Я говорю сейчас о классике советской эпохи Владимире Соколове, которого тоже мы тут охотно цитировали. Он «видел душой», как и надлежит поэту. И одарил окружающий его непривлекательный внешне мир прекрасными заснеженными садами. Он жил и писал так, словно советской власти вовсе не существует, а существует цветущая сирень, кипящий жасмин, снежные лилии и заснеженные аллеи. Свинцовый век не до конца разрушил и заасфальтировал всё окрестное пространство. Слишком Россия велика. И выжила она и ожила благодаря провинции и так называемым провинциальным поэтам, не забывшим запах скошенной луговой травы. Так возродилась в литературе и тема сада – от внутреннего побуждения сохранить загубленную красоту хотя бы внутри себя, до внешнего побуждения восстановить попранное. Тема небесного Сада и его зеркального отражения в нашей жизни земной – очень сильна в поэзии Олеси Николаевой, Светланы Кековой, Ольги Седаковой. Заметь, в этом ряду нет мужских имён. Мужчины-поэты не так открыты инаковидению, потому что «веры не имут» в большинстве своём. Они часто стыдятся признаться в своей религиозности. Зато уж если «не верят», то несут свою внутреннею темноту миру – без малейшего смущения. А эти три яркие поэтические индивидуальности – женщины верующие, знающие и понимающие откуда пришёл на землю САД...

 

Ю. Б. О, Лидия! Вашу августейшую речь я выслушал смиренно, не перебивая. Хотя женская логика порой такова, что её обладательницы могут ею же самих себя и высечь.  Но я с тобой где-то даже соглашусь, как человек, обозревший многие стихотворные сады и лицезревший сонмы поэтических бабочек: сады, взращённые женщинами-поэтами (здесь, кроме перечисленных тобой имён, надо назвать и Беллу Ахмадулину, и живущую в Северодонецке Татьяну Литвинову), пожалуй, затмевают собственным цветением и плодоношением сады нашего брата. Но… Наш брат берёт другим – погоней за бабочками! Потому что мужская душа – утончённей. И тут представительницам прекрасной половины мы можем дать фору. Я легко выставляю на шахматную доску фигуры Александра Кушнера, Игоря Шкляревского и Александра Проханова. Да-да, того самого – неистового Александра Андреевича! Между прочим, насколько я знаю, в Москве он один из обладателей редкой коллекции бабочек. Причём, добывал их не на рынках, не в интернете, не по звонку – сам гонялся за ними с сачком во всех странах, где побывал! И сложил об этом стихи. Вот три строфы, которые восхищают меня своим неоакмеизмом:

 

Меня считали странным чудаком,

Когда, обмотан пулемётной лентой,

Размахивал кисейным я сачком,

За бабочкой гонясь по континентам.

Был мой сачок удачливый и длинный,

Ловил я бабочек небесной красоты.

И стадо абиссинских бабуинов,

Как я ловлю, смотрело с высоты.

Летала бабочка в кабульском летнем парке.

Она багрово-красная была.

Здесь через год в проёме тесной арки

Замученный висел Наджибулла...

 

И знаешь, к какому выводу я пришёл? Бабочка – это же своего рода компенсация в поиске мужчинами женского идеала! Александр Андреевич практически в этом признался: «Но не невеста – бабочка лежала / С поломанными синими крылами»...

 

Л. Г. В твоих комментариях поэтических текстов о садах и бабочках присутствует «вторая реальность», экзистенция, метафизика, точнее сказать. Ты часто видишь, как мне показалось, то, что «за текстом». Да простится мне эта параллель, но приведу тут слова Митрополита Сурожского Антония, беседы которого мне довелось слушать в Лондоне. От него я услышала словно бы очевидное, но ранее мне неведомое. Речь шла о причине победы почитателей икон над иконоборцами. А ведь борьба между ними шла несколько столетий! Последние не понимали, что икона это не плоскость, на которой изображены святые. Важно видеть, вернее, прозревать сердцем и душой то, что стоит за пределами видимого мира. То же самое и с пониманием поэзии. Ведь читать и понимать её непросто. Для некоторых она «простая доска с изображением святого». А для поэта и настоящего читателя, который так же редок в природе, как и любитель, допустим, классической музыки, мир не ограничивается пятью чувствами. Главное тут – воспетое Николаем Гумилёвым «шестое чувство». И ты им, безусловно, обладаешь в полной мере. Идея этой антологии больше самой себя – это стало уже очевидным по ходу нашей беседы. Да, так получилось, что разговор словно бы сам собой свернул на «столбовую дорогу» русской литературы. И это уже не беседа о локальной тематической антологии, но разговор о вечности и бесконечности – в их земном воплощении вечно возрождающегося сада и преображающихся из безобразного в прекрасное – бабочек. И на этом фоне сам собой возникает вопрос о том, есть ли будущее у этой темы: «сады земные и небесные – и бабочки, нам неизвестные»? Или можно упростить сказанное и поставить вопрос так: «Что происходит с садами и бабочками в текущем времени, и не только на заре ХХ1 века, а уже, по сути, во втором его десятилетии?

 

Ю. Б. Удивительно: ты вспомнила, как Митрополит Сурожский Антоний трактует пространство иконы. Может, от того, что она – не плоскость, «не простая доска с изображением святого», рождённая в ХХI-м столетии стихотворная бабочка Юрия Годованца, уже называемого в нашем разговоре и, между прочим, в прошлом своём хранителя усыпальницы Патриарха Никона, села на икону вверх ногами! Вот как это описывает автор:   

 

Ты пришла ко мне из эллинизма,

бабочка на Шёлковом пути.

И твоя мохнатая харизма

раздувает угли впереди.

 

Вещество поставлено на конус.

Кто не слышит, жерло не пройдёт.

Бабочка, ты села на икону.

Вверх ногами. Задом наперёд…

 

Казалось бы, бабочка – вечная насельница сада. И если на излёте ХХ-го века сад часто был «запущенным» (Вероника Шелленберг), «заглохшим» (Олег Чухонцев), а в самом начале ХХI-го – «больничным» (Валерий Прокошин), а то и вовсе – «пропащим» (Татьяна Литвинова), то с «раскруткой» нового столетия, допустим, сад Александра Вавилова больше напоминает внутренности старого дивана, выброшенного на свалку. И пусть пистолет в руках бродящего по этому саду ребёнка наверняка игрушечный, а всё равно страшновато:

 

Из проволоки ветви. Листьев нет.

Дверь без пружины бьётся об ограду.

Ребёнок заряжает пистолет...

Две пули в череп (чтоб гулять по саду).

 

Одно из двух: это оттого, что по такому саду можно «гулять» только с «двумя пулями в черепе?» Или – потому, что настолько велико желание гулять по саду, по которому ещё гуляли родители, а то и родители родителей, в свою очередь, помнящие сады Бунина и Фета, что – две игрушечных (как всамделишных!) пули в череп! – представляются правильными и целительными, чтоб очутиться в настоящем, живом, заправдашном саду?

А раз в ХХI веке уже «шумят» пружинные сады, то куда лететь мотылькам и бабочкам? Покойный Вадим Рабинович, соединявший в своём лице ипостаси поэта и учёного, как-то, во время одной из наших философско-эзотерических прогулок по Переделкину, привёл тревожную научную справку. Она свидетельствовала, что «за последние 40 лет численность бабочек сократилась на 71 процент, а значит, планета Земля находится на шестой стадии вымирания...

Но это как с глобальным потеплением климата: если в Европе – потепление, то у нас на Урале – похолодание. Так и с бабочками и садами: с одной стороны, «ни полнамёка на Эдем…», как в стихотворении Сергея Белорусца, а с другой, вдруг истина-то – на краю противоположном, молвленная устами Инна Кабыш:

 

и, может, вообще, это уже рай,

которого я просто не замечала,

потому что не ожидала,

что он так близко.

 

Сады ХХI века явно «включают» (да простится мне это слово!) механизм заретушированной прапамяти, пытаются сплестись ветвями и корнями с исходным и утраченным – с райской своей первоосновой и подоплёкой: «Сад по колени в землю врос, / Как будто в семя возвращаясь…» (Елена Иванова-Верховская), «Не пробуя вкусить запретные плоды, / веду деревьям счёт в саду, который брошен» (Александр Воронин). А вот как виделся  «тот сад» – изначальный или грядущий, где расставлено всё по местам и по заслугам, мудрецу отечественной поэзии Кириллу Ковальджи: 

 

В том саду на детские хлопушки

разобрали атомные пушки,

 

в том краю, как в клетках зоосада,

как бы человеки – чада ада –

 

деспоты покоя тщетно просят,

обезьянки им орешки носят, –

 

райские не знают обезьянки

нашей человеческой изнанки…

 

Впрочем, Надежда Кондакова в одноимённом стихотворении «Сад» углядывает симметрию Времени в том, что происходило «столетье назад»:

 

В десятые годы –

столетье назад –

такой же свободою

грезил наш сад…

 

Гремели фанфары,

и липы цвели,

а после – двадцатые годы

пришли. 

 

А после, а после –

понятно без слов.

Где Анна Ахматова?

Где Гумилёв?

 

Надежда (быть может, одна из последних наших Надежд?) выводит нас не только на историко-диалектический – на библейско-метафизический простор познания:

 

Так вы о свободе?

Конечно! О ней

мечтают в народе.

Но саду – видней.

 

Остановимся на этом: «Но саду видней». Где сад уже не просто сад и даже не субъект и не объект, а некая субстанция, родственная Океану Станислава Лема. Посему это мы – у него на виду. Как в стихотворении екатеринбуржца Евгения Касимова:

 

Грандиозный, как русская проза,

этот сад, гениальный почти,

словно доктор Чезаре Ломброзо,

наблюдает меня сквозь очки.

 

Может, в том, что Сад постоянно держит нас в поле зрения, и есть спасение Человечества?

 

Пермь-Лондон

(2015-2016, 2021)

 

(Полный текст диалога, а также – поэтических разделов читайте в антологии «Сады и бабочки» санкт-петербургского издательства «Алетейя».).