Юлия Крылова

Юлия Крылова

Четвёртое измерение № 27 (339) от 21 сентября 2015 года

Прощальные песни внутренней Монголии

 

* * *

 

И льется песня ржавою водою,

слова которой стоило б забыть,

но я пою и в этом водопое

бегу по волнам памяти в заплыв

по ванне белой, чей язык шершавый

мне гладит спину ласковей, чем ты,

и в зеркало в разводах этой ржави,

как в символ разводящейся четы,

 

смотрю я, вспоминая нашу речку,

что течь могла быстрей, чем наша речь,

и наши обручальные колечки

от камешков в ней расходились. Лечь

хотелось в лодку и смотреть на небо,

как месяц, подражая нам, в нем плыл.

А через год единственным ты не был,

а вот любимым ты, пожалуй, был.

 

Похрустывая яблоком зелёным,

я Евой не кажусь себе уже.

Плыву теперь в объятиях зевоты

над пропастью в водопроводной рже

и более всего боюсь я пробку

изъять из мира с бездною без дна,

где нет тех звёзд и месяца, где робко

уходит из строки – вода... вода...

 

Стансы для Б.

 

Любящий согласные звуки

своего имени,

более, чем любую из женщин,

ведь согласных на всё

становится больше,

а именно

любимых и любящих –

меньше,

 

ты выбираешь

кривулинскую дорожку

и тропы, не в Рим ведущие –

в Сан-Тропе,

где влюбляются в тех,

у кого дороже

виски

и денег хватает

на SPA-отель.

 

Сёрфингистом скользишь

по смысловой поверхности

и волна набегающая

кажется чем-то новым,

а единственный повод

для настоящей верности

будильник, стоящий

на полшестого.

 

Привыкаешь к жаре

и к тому, что все видят сальным,

что в себя

ты заглядываешь теперь,

словно трёхлетка

к маме и папе в спальню,

и в ужасе убегаешь,

закрыв за собою дверь.

 

* * *

 

Оставь его наедине с собой, оставь себя в объятиях квартиры,

где пребывание во скорби мировой становится привычкой мирной,

 

где меришь расстояние в шагах меж небесами, кухней и диваном,

и, чтоб куда-нибудь себя девать, сама себя ты утром одеваешь

 

и отправляешь жечь пустой огонь, часами наблюдая за конфоркой,

мелодия становится цветком, а одиночество – условием комфорта.

 

Теперь иди и вещи собери, себя ты соберёшь чуть позже,

когда в квартире номер двадцать три ты успокоишься и обретёшь, быть может,

 

нехоженную землю под ногой, ты на неё перед полётом встанешь

и упадёшь, зароешься в неё, и взрослым человеком станешь.

 

* * *

 

Мальчики режутся в танчики, красных купают коней

и в белом белье убегают – умирать на войне,

играя в бессмертие, в эльфов и колдунов,

но никто с белоглазой встретиться не готов.

 

Солнце ласкает макушку маминою рукой,

букашки ползут по рубашке, и ползёт над рекой

цвета твоей рубахи белое полотно

и расползается красным маленькое пятно.

 

* * *

 

Когда-нибудь проснёшься на конечной

и вдруг поймёшь, что Бога нет,

ты как и все конечен, и, конечно,

глаза ослепит негасимый свет

ларёчных окон. Местный дядя Петя

у неуместного тебя обол стрельнёт

и спросит о поступках тех и этих,

зевнёт на этих и на тех зевнёт.

 

Пойдёшь ты по заезженной дороге,

где ни фонарь, ни сердце не горит

и даже звезды гаснут понемногу

и ни одна с тобой не говорит.

Блестит твой путь, тернистый и неверный,

и ты уверенно шагаешь по нему.

Как хорошо, что Бог в тебя не верит.

Как хорошо не верить никому.

 

* * *

 

Удивительно также и то, что величина песчинок почти всегда одинакова,
будь то песок на побережье острова Эносима или в пустыне Гоби.

Кобо Абе, Женщина в песках

 

семь домов рассыпано между дюн

тут играет ветер на семиструн-

ной и скала диаметром в семь мм.

время

просеивает

во тьме

решето прогнившего потолка

замки выстраивает из песка

и засыпает в часу седьмом

спящих

белым

как смерть

песком

вместе со всеми – подобьем семьи

сыплем песчинки с семи до семи

посередине песчаных дюн

чтобы

время

замерло

на секун…

 

июльская интерлюдия

 

В июле тебе особенно тяжело:

слова прилипают к памяти, язык к гортани

и разливает в крови тепло

вино прошлогоднее

и солнце, севшее за горами.

 

В доме давно занавешены зеркала,

но слезится зрачок от прилипшего отраженья

той, кем я столько лет жила

и умирала в твоём

чахоточном воображенье.

 

И взгляд прилипает, единственное, к звезде,

к звезде, что погасла в какой-нибудь Альфа Центавре,

когда отражался лишь Бог в воде

и только папоротник расцветал

в парке центральном.

 

И чай наливает невидимая рука:

от дыханья безносой колышутся черные травы;

только смерть выходит за старика

и ночью заводит часы,

сломавшиеся с утра, и

 

стакан подаёт с памятью о воде,

ради которого пары доживают до смерти,

зная, что рядом совсем не те,

с кем закроешь глаза и почувствуешь

нестучащее сердце.

 

И ветер колышет чуть пожелтевший тюль,

и бьётся неслышно чашка из перламутра.

Так заканчивается июль,

и стучится в твоё окно

всегда наступавшее утро.

 

* * *

 

Счастья нет и не надо его желать.

Впереди только жизнь, похожая на твою,

в которой я замужем, так же, как ты женат,

и, так же, как ты, даже себя не люблю.

Впереди только очередь в детский сад

и в больницу, где виден из окон морг,

где каждый апчхи – это повод взглянуть назад

и увидеть, что в жизни ты ничего не смог,

и спуститься в аптеку, где улица и фонарь,

рябь каналов ночных и пузыри земли.

Сбитый с толку, прохожий не дышит при свете фар.

Финский залив волнуется раз – замри.

 

прогулка

 

А. Л.

 

в маленьком городе где каждая хата с краю

не любовь бесконечна ряды дощатых заборов

где раз в месяц проходит скорый

и никто его не замечает

 

где все тебя знают и каждый прохожий знакомый

где крик петуха звучит как песнь Соломона

где все ждут от соседа динь-дона

и поэтому вечно дома

 

где хранит тебя рухлядь иконки родные стены

с цветочками зла завядшими на обоях

подоконник на нем растенье

солнцем залитое и водою

 

где женщина лет за сорок с гусиной кожей

вспоминает по праздникам как она с ним летала

и зеркало каждое в чем-то схоже

с одной из картин Шагала

 

где в субботу скрипач на раскалённой крыше

Мендельсона играет и ест незрелые сливы

где я слава Богу себя не слышу

где себе я кажусь счастливой

 

* * *

 

год вместе прожили и стихотворный метр

квадратным стал и сузился мирок

до новой мебели невымытой посуды

и невозможности познать свой потолок

раскрыть глаза и окна чтобы ветер

проник повсюду двадцать пятый кадр

похож на прочие двадцать четыре кадра

нам снятся сны и в этих снах мы спим

и Фрейд духовной жаждою томим

и бесконечно наступает завтра

и ты не рад

 

летние сны Офелии

(перевод с французского)

 

Ты чувствуешь в пальцах тревожный холод,

в лёгких первые капли. Все уже ворот

у тяжёлого платья. И вьётся овод

над пузырьками с последним словом.

И сплетаются недарёные лилии

с внутренним солнцем и сухожилиями.

 

И ты охладела. Каблучный якорь

касается дна. И глубже яма

уже не будет. Учебные гаммы

выводит ветер ночами и днями

и венок с похорон качает на иве –

из ромашек венок, лютиков и крапивы.

 

Наверху только муть. И пустоглазый череп

на берегу заросшем. И смотрит через

глазницы грядущее. И не веришь,

что закончилось этим. И ты теперь лишь

засыпаешь трухлявым бревном во мраке –

женщиной после пяти лет брака.

 

* * *

 

После соития всякая тварь печальна,

ты, впрочем, бываешь чаще печальна до,

когда понимаешь: не слово было в начале –

в начале порвался мамин и папин гондон.

Бесплодна смоковница, если земля бесплодна,

кафкианский процесс не принесёт плода.

Вечер трудного дня. Тебя любят, когда удобно

и только пока веселишься и молода.

И каждое утро, как водится, не молодея,

ты будешь тереть от туши заспанные глаза,

и в ванной отстирывать простыни новой Медеей,

и слушать сквозь стену детские голоса.

 

* * *

 

У каждого есть это его «нормально»

с конторой с десяти до ночи, магазином «24»,

утренним чаем, налитым через марлю,

настоявшимся до чифиря,

четвертым сезоном какого-нибудь сериала,

снотворным, чтобы заснуть, будильником, чтоб проснуться,

взглянуть на часы и, натянув одеяло,

наблюдать, как пасутся

пересчитанные овечки.

Ветер на речке гонит барашков, солнце к закату

одуванчики и тебя. Так наступает вечер,

и ты вырастаешь из этой жизни, как из пижамы брата.

 

* * *

 

Квартиру заполняет пустота,

два стула, ты, диван и занавески,

уверенность, что ты умрешь тогда,

когда в квартире станет слишком тесно

и место, исключительно твое,

заполнится той самой пустотою.

 

Еще бывает пустота внутри –

она смиряет с пустотою внешней

и помогает, что ни говори,

среди вещёй быть настоящей вещью,

меняя смертью в комнате своей

лишь общее количество предметов.

 

* * *

 

И жизнь твоя безвидна и пуста

и не изменит ничего неделя,

и кажется, что ты уже устал,

хотя и не вставал ещё с постели,

 

не шёл смотреть на духов над водой

и на себя смотреть не шёл ты

в зеркальный круг, чей обод золотой

при свете лампы становился жёлтым.

 

Нет, ты лежал и создавал миры

и жить хотел не в лучшем, но в котором

в саду ещё не слышны топоры

и пахнет детством, приторно-вишнёвым.