Срывается день, как с балкона журавль «оригами», и жмётся израненным клювом к случайным ногам. Неслышны мои обертоны в предпятничной гамме, которая – гомон и смех, перебранки и гам, весёлый и гулкий шумок населённых кофеен. Надеясь на чудо из барских его обшлагов, я, глупо доверив себя проходимцу Морфею, ушла по дешёвке с его виртуальных торгов туда, где калёное солнце окраса густого под вечер стекает – в секунду; где, счастлив и пьян, еврейский сапожник, рябой старичок из Ростова, к ночи расчехляет с войны уцелевший баян; где мёдом – давно не течёт, а засохшие соты сдувает хамсин в паутинный колючий осот; туда, где на залитых кровью Голанских высотах осталось не так уж и много невзятых высот; где южные зимы промозглы, грязны и дождливы; где в тёмном бездонном овраге меж двух берегов вздымаются вместе морские седые разливы с разливом вины из моих потайных погребов; где нет и потуг на рождение истины в спорах; где спаяны время с пространством в закатном бордо дорожными пробками, где-то в одной из которых на сотовом в «Тетрис» играет скептичный Годо. Я русская до подреберья. Какая вакцина способна ослабить печаль по тому, что родней? Моя Дизенгоф, тель-авивский бульвар капуцинов – мой цинковый гроб до утра. В ореоле огней – четвёртая раса: мы все на лицо – иностранцы. Но, Господи Боже, упрочь наш бумажный редут... Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы в горячечный доменный зной по пустыне бредут? И я среди них, словно перст-одиночка в тумане, ищу хоть какое-то алиби, чтобы не зря укрыться, сбежать, раствориться в садах Гефсимани с начала июня до поздней тоски октября. Я русская в этой земле, но в прокуренном небе над ней, не спросив, для меня разложили постель. И слышно: в пустой синагоге молоденький ребе бормочет свое безнадёжное «Шма Исраэль»...
Популярные стихи