Юлия Драбкина

Юлия Драбкина

Четвёртое измерение № 28 (556) от 1 октября 2021 года

Под стёклышком времени

* * *

 

Заболеть основательно, слечь, чтобы банки, компресс,

чтобы на ночь тебе гоголь-моголь и тёплый «Боржоми»,

чтобы толстый, набитый соломою мишка воскрес,

старики зашептались на идиш в родительском доме,

чтобы «Выйди и вынеси мячик!» орали внизу,

на любовь колдовали ромашками – по лепесточку,

чтоб сидеть на дощечке над ванной с ногами в тазу,

чтобы мама порой заходила поддать кипяточку.

 

Что я делаю здесь, отражённый от памяти тать?

Где тот мост через ванну над паром кипящего детства?

До каких величин мне ещё из любви вычитать,

за собой только бурую струйку рисуя в наследство?

Посмотри, не умея разумную взять высоту,

никому не оставив ни слова в прощальном конверте,

на разбитых коленях совсем по другому мосту

я иду, раскачавшись, и он перекинут над смертью.

 

Близорукий мой ангел, ужели не видишь, как я,

словно папиной запонкой, жизнь застегнув неумело,

раздираю судьбу о шипованный край бытия?

Бормоча неразборчиво «В том, понимаешь, и дело…»,

потирая крыло, подставляет худое плечо –

опершись, осторожно спускаюсь в свою непогоду,

и ногам, беспокойным на этой земле, горячо,

будто мама опять подливает горячую воду.

 

* * *

 

Зима в отдельно взятом городке

стекла горячей каплей по щеке

и сорвалась в колодезную бездну.

Туда же сплыли горы барахла,

за ними – два изношенных крыла,

настанет день и я туда исчезну.

 

Ну, а пока – в телесности тугой –

мне снится снег, скрипящий под ногой,

метель влетает в форточку шрапнелью.

Искрится сквер. В носу морозный зуд.

Постанывая, саночки везут

детей по городскому надземелью.

 

Прошёл январь, начальственный бретёр,

домов иллюминаторы протёр –

легла узорно вышитая строчка;

просыпал крошки неба в решето –

за пазуху, за шиворот пальто

(из бабушкиной шубы оторочка)

 

Вторую смену высидеть с трудом –

зовущая, поблёскивает льдом

за школой наша горочка в канаве,

а дома пахнет хлебом и теплом,

а дома мама с папой за столом,

макушками склонились над Сканави.

 

Из радио плывёт «Мой родны кут»,

оттаивая, варежки текут -

бежит вода по гулкой батарее,

и так легко вот в этой ворожбе

залатывать прорехи на судьбе,

что время улыбается добрее.

 

Невидимый, уставший человек,

я, с валенок отряхивая снег,

надеюсь, что смогу домой вернуться,

где девочка из инобытия…

И круг замкнётся – это буду я,

с печеньем чай цедящая из блюдца.

 

* * *

 

Опусти же стальную ладонь, затыкающий рот,

этот голос внутри: там скулит, копошится, орёт.

Так и жить, так и быть – врассыпную, вразброд и вразброс,

на нещадный ответ задавая неверный вопрос.

До которого года в сведённой (Его?) пятерне

просыпаться ночами от боли и выть при луне?

До какого числа и в каком прокаженном дому

еженощно взрывать одиночно упругую тьму?

Но внезапным приказом – отныне молчанье стеречь,

смехотворную сдать навсегда стихотворную речь,

рассчитаться, расстаться, раздеться, вернуть рубежи –

уходи и под коврик у двери ключи положи.

Но куда я без рифмы? В какие земные края

пропускают таких, безъязыких бродяг бытия?

У порога каких ебеней, у какого столба

прислонюсь и останусь, безвидна, пуста и горба?

Ничего, ничего, так бывает, прислушайся: вот,

то безумие всхлипнет, то радость по дну проплывет,

это жизнь твоя – капля янтарная в мушке тугой,

хруст улитки на влажной тропинке под детской ногой.

 

* * *

 

Проблесковым огнём посигналили,

раздробили земли волокно...

Говорю: то идут не за нами ли?

Говоришь: а уже всё равно.

Что колотишь в небесную досточку,

что напрасно грызёшь удила,

если в сердце вишнёвая косточка

сетью вишен тугих проросла?

«Получи-распишись» – заключение,

что попытка любви удалась

(будто что-то имеет значение,

если веры исчерпана власть).

Понимаешь, надежда-красавица,

что напрасна твоя ворожба,

если губы Господни касаются

раскалённой поверхности лба?

Одноликие, общеголовые,

без наркоза на раз разняты,

это мы, несудьбой поцелованы,

переходим за край немоты.

Может, вместе оплачем заранее

одиночную горькую новь?

Говорю: упраздняется знание...

Говоришь: перестанет любовь...

 

* * *

 

Так беднеет земля, так внезапно скудеет язык:

между русским и нашим охранник убит на рассвете,

так, под стёклышком времени сделав последний тайник,

оставляют запущенный город подросшие дети.

Так мутнеют пустые глаза постаревших зеркал,

облезает сгоревшею кожею с них амальгама,

так не спящим во тьме еженощно являет оскал

параллельного мира кипящая чёрная яма.

Так зачем же нужна бесполезная правда твоя?

Почему всех других веселее кандальные танцы?

Расскажи мне, куда исчезают твои сыновья,

за какие пределы уходят любви новобранцы?

Ироничный мой Бог, так, один, в сардонический век,

и другому чужой, и себе самому посторонний,

по натянутой леске идущий к тебе человек,

словно листик истерзанной мяты, растёрт меж ладоней.

Так неведомый глас запевает в твоей тишине

над чадящей стихами обителью, будто валторна,

так под музыку жизнь опускается с неба ко мне,

неуклюжа, прекрасна, бесценна, смешна, рукотворна...

 

* * *

 

Так неистово солнца метёт бахрома,

что, песками просеяна, бредит зима,

к своему приближаясь пределу.

Расползается время на швах по углам,

превращая пространство в бесформенный хлам –

так бывает душа не по телу.

Будто кто-то порушил семантику слов,

на фонемную пыль твою речь размолов,

и неясные шлёт шифрограммы,

так из рваного мяса слагается стих,

так, должно быть, на раненом теле иных

никогда не срастаются шрамы.

Так бывает: чем дольше безмолвствуешь ты,

тем бессмысленней бремя твоей немоты,

тем несноснее, тем виноватей.

Как больной терминальный не хочет к врачу,

я вот это всё знать о себе не хочу,

как доселе не знала проклятий.

Так не может, не хочется, быть не должно,

чтобы смертью всего обрывалось кино,

режиссура кончалась распадом...

Но сжимаются кольца на мёртвой воде.

Расскажи мне, теперь твоя родина где?

И зачем, если нет меня рядом?

Так не может, но так уже есть, потому

не мигая смотрю в окаянную тьму,

с покаянной мольбой интровертной

незаметно спускаясь на дно-монолит.

И на дне воскрешенья уже не сулит

правота, оказавшись предсмертной.

 

* * *

 

Настигая надеждой обласканных,

боль врывается подшофе,

над костром поднимает за лацканы:

«Приготовиться к аутодафе!»

Языками огня, как софитами,

бессердечная скалится явь.

Сколько взято тобой не убитыми?

Против выживших «птичку» поставь.

Тянет сила любви центробежная

как в спасение в забытьё.

До воды, как полоска прибрежная,

перекопано сердце моё.

Бог-отец, онемевшими пальцами

всё труднее держаться за край.

Погорельцы мы, постояльцы мы,

только землю не убирай

из-под нас. Кроме этого выдела,

всё, что надо, возьми по счетам.

Только так, чтобы мама не видела,

чтобы мама не плакала там...

Чуешь, Господи, в воздухе гарево?

Помнишь, раньше, от бед заслоня,

ты со мной не хотел разговаривать...

Но теперь-то ты слышишь меня?

 

* * *

 

Медноногий сентябрь в полинялом костюмчике твидовом

прислонился к земле, подпоясанный лентой дождя,

истекающий век наступившему дню позавидовал

и пути отходные поджёг за собой, уходя.

 

Видишь, тает земля, огневым поцелуем ужалена,

будто сходит с ума, над собою теряя контроль.

Это кто там смеётся, играя лицом каторжанина?

Это чем притворившись, кривляется старая боль?

 

Узнаёшь эту горечь, в знакомое переодетую?

Это я еженощно к твоей прижимаюсь груди.

Видишь, тонкий веревочный мост перекинут над Летою?

По нему, под собою не глядя, на свет проходи.

 

Это время дискретно, а значит, и неиссякаемо,

это просто развилка, но нет у развилки дорог,

эта странная осень, где нет ни Иуды, ни Каина,

только Бог, посмотри, только Бог.

 

* * *

 

Я надеюсь, что ты там её бережёшь,

тяжеленные сумки таскать не даёшь,

хоть по праздникам моешь посуду,

что у вас там комфортный налаженный быт:

холодильник забит, сервелат раздобыт,

и тепло, и гардины повсюду.

Я надеюсь, у вас благодать и покой,

по мохнатой собаке под каждой рукой –

охраняют вас, как часовые,

хоть напрасно за кем-то присматривать там:

в бухгалтерии божеской всё по местам,

и живые, конечно, живые...

Я надеюсь, у вас там слепяще светло,

будто снегом по окна избу замело,

будто детские души смеются.

И трава на дворе, и дрова на траве,

и с припиской внутри «От 9-го “В”»

расписные сервизные блюдца.

Я надеюсь, что вам ничего не болит,

что над вашей обителью щедро пролит

звук щемящих божественных клавиш.

И, похоже, что ты у ночного окна

шепчешь трепетно: «Зиночка, Зинка, жена…

Обещай, что меня не оставишь...»

А она улыбается: «Старый дурак!

Ну, куда от тебя я? И можно ли так –

оставлять на исходе дороги?!»

И на пляже у Леты, холодной реки,

наклонившись, тебе надевает носки

на больные отёкшие ноги.