Юлия
Долгановских

Невесонность

Скрипит сухими рёбрами кровать –

ты вертишься, ты ей мешаешь спать.

Пытаясь обуздать гнедые мысли –

пусть руки в невесонности повисли –

нащупываешь ржавые ключи,

и, ковыряя скважину в ночи –

замочную, увы, не буровую –

попытку отсчитав сороковую,

распахиваешь ветхую овчарню...

(откашляешься, выпьешь кружку чаю)

О, Пастырь мой, совет дай, научи –

огниво, воздух, сено, кирпичи,

котёл готов для жертвенного брашна,

но... брошу нож – скачи, овца, скачи

по снам моим – и россыпью барашков

расцвечен будет чёрный небосвод.

А если посмотреть наоборот?

Ты спишь – гнездовье мыслей в тишине,

прядут ушами тени на стене –

покорно ждут рассвета (ветра ль? смерти?)

Вертеп готов – в него приходит ветер,

роняет в землю первую звезду.

И – если я ключами попаду –

овчарня выпустит тебя на волю –

скачи, овца, скачи! Белеет поле –

укрытия не будет до весны.

Вернись, овца, твоё спасенье – сны.

Сочту мои стада – тогда уйду,

во сне увидев первую звезду.

Котлы вскипят для поминальных брашен –

огниво, ветер... ты отбросишь нож –

посмотришь в небо. Может быть, найдёшь

бегущих вдаль несчитанных барашков.

Всё развеется поутру

Руки думают топором,

топорище ладоням вторит.

Безутешный Мазай багром

тушки заячьи ловит, ловит.

Он раскачивает волну,

он в луну стучит колотушкой,

выколачивая вину

и войну – неподвижны тушки,

только ушки дрожат на ветру,

но и ветер не вечен. Знаю,

всё развеется поутру –

зайцы, руки, топор Мазая.

Конечно, это будет странно...

Конечно, это будет странно –

однажды воды Иордана

уйдут под лёд,

а над Кшипрой,

качая ветхой головой  –

так мирт качает голой веткой – 

волшебный слон зальёт каток.

Весь туристический поток,

качнувшись на мосту Риальто  –

каков кульбит! тройное сальто! –

коснётся льда грудною клеткой

и многоликою толпой

поедет вдаль, а за собой

потянет сумки, чемоданы...

И это тоже будет странно  –

страницы старого Корана

среди напевных, пряных сур

предъявят тишину иврита

библейского, но сигнатур

Бог не оставил – Книга сшита

разноязыкою гурьбой.

...Качая ветхой головой  –

так мирт качает голой веткой –

летит Земля  в ледовой клетке

без нас, без книг, без чемоданов. 

Скользит печальный слон.

Как странно –

всего лишь воды Иордана

ушли под лёд.

А над Кшипрой...

Реки́, река

Реки́, река, пока я слышу,

пока я слушаю тебя.

Твой берег, разнотравьем вышит,

колышет лёгких жеребят.

Нальются силою копыта,

придёт высокая вода –

дорогою подземной, скрытой

уйдёт, казалось, навсегда.

Молчит река – мелеют строки,

тускнеют гривы жеребцов,

но гераклитовы потоки

сквозь соломоново кольцо

смягчают берег, что колышет

новорождённых жеребят.

Реки́, река, пока я слышу,

пока я слушаю тебя.

Лук

Ты принесёшь мне в жертву голову, – сказал Юпитер. 

Хорошо, – ответил Нума, – ты получишь головку лука с моего огорода.

(из жизнеописания Нумы Помпилия)

Врастая в почву, чуять проще – 

не слепота седьмой недуг.

Не всходят кущи, чахнут рощи

что за беда! – сажаю лук.

Струятся слёзы, словно песня

о Родине. Я чищу лук.

Вангую – где-то в Поднебесной

родится мой последний внук.

Семь вод – и по молочным рекам

кисель вплывает в берега!

Варяги волокутся в греки,

в Днепре полощут труп врага –

омыв от крови и от гари,

распилят натрое – союз,

погрязнув в вечном холиваре,

пошёл ко дну – кормить медуз.

Столикие калики-реки

встают с колен, бегут в моря –

на спинах рек гарцуют греки,

варяги топят якоря.

Волна, нежна и желтогруда,

шипы с тернового куста

уносит прочь – и смотрят Будды

на нераспятого Христа.

...Кручу сансару в Наднебесной

и вижу  – мой последний внук,

глотая слёзы, тянет песню

о Родине. Он режет лук.

Молчание

Идут слова – молчаний Каины...

В. Хлебников

Погибло слово. Грозный росчерк

разрезал черноту угла –

чем ночь длинней, тем день короче,

не вспыхнет свет – здесь небо ропщет

дождями на твои луга.

Травы некошеное племя

течёт, не чуя берегов –

так землю вспарывает лемех,

так дремлет лес под птичий лепет, 

так люди ждут своих богов.

Речь не слышна – лишь лёгкий шелест,

неутолимая алчба

высушивает реки, стелет

покров червлёный. Лиловеет

рубец позорного столба,

чьи корни оплели окраины.

...Во рту расцвёл болиголов.

Нет, не слова – молчаний Каины,

молчание – вот Каин слов.

Сага о деревьях

На ещё не открытой планете  Я л м е з

обитают двуногие  и к е в о л е ч  –

волоокие женщины крошат алмаз,

меднокрылые птицы слетают с их плеч.

Чудо-женщины трудятся в поте лица  –

выкорчёвывают из сиаля дома,

не жалеют лачуг, не оставят дворца  –

расчищают  Я л м е з  для деревьев-громад.

Оседлав меднокрылых, плывут к облакам  –

в колыбелях, среди непролазных ветвей,

тонко плачут беспомощные  и ш ы л а м,

ждут они волооких своих матерей.

Льётся небо, течёт через край  о к о л о м  –

и ш ы л а м, напитавшись, раскрошит алмаз

и с улыбкой сорвёт распустившийся дом

на ещё не открытой планете  Я л м е з.

* * *

Вот вы говорите, что нет у деревьев рук, 

что ветер колышет крону – и ветви шумят.

Но это неправда! Когда покидают юг

перелётные птицы и к нам на север летят,

их встречают деревья приветственным взмахом ветвей,

их зовут вразнобой деревья – ко мне! ко мне! –

и птицы садятся, чтоб вывести в мир сыновей

и дочерей – навстречу тревожной весне.

Дерево держит в объятьях своих колыбель,

дерево песню поёт – баю-бай, баю-бай,

солнце окрестит птенцов – ветвяная купель

выдержит бурю, и дождь, и озлобленный грай.

Куда б ни стремилась птица, замкнётся круг –

вдруг потускнеет лето, и на крыло

встанут птенцы, рекой потекут на юг –

туда, где ещё тепло, где ещё светло.

...Падает небо – и по лесу стелется стон,

ветер терзает ветви, листья летят.

К огрубевшей груди прижимая пустое гнездо,

плачут деревья. Плачут, а не шумят.

Я расскажу тебе, Рыщард

tak malo radosci – corki bogow w naszych wierszach Ryszardzie*

Збигнев Херберт, «Рышарду Крыницкому – письмо»

Я расскажу тебе, Рышард, как воет в груди

ветер, захваченный в плен у морских берегов.

Рыщет мой пленник среди золотых валунов –

слов, столь тяжёлых, что мне не понять, не поднять.

Голос, срываясь, скользит по их гладким бокам,

падает голос и тает в солёной волне.

Горлица мелким стежком вышивает узор –

это звезда обронила в полёте крыло?

или трезубец войны, что пронзил остриём

веру, надежду и отзвук забытой любви?

Голос, срываясь, скользит к охладевшим пескам,

падает голос и вмиг зарастает травой.

Что за трава, скажешь ты, на холодном песке?

Рышард, мой Рышард, тебе ли названья не знать?

Боги покинули берег, оставили нас –

голос, лишившись опоры, стремится к земле –

силу найти – не найдя, поскорей умереть.

И разгибает колени трава-говорун,

и поднимает на хрупких зелёных руках

те валуны, что порочным металлом блестят,

те валуны, что надменны и столь тяжелы –

но не срывается, но не даёт им скользить –

тянет трава-говорун валуны к небесам,

чтобы с размаху разбить их о толщу воды.

Рышард! Послушай, как море, проснувшись, взревёт!

Выбросит волны на берег, погубит траву,

перемешает и звёзды, и горлиц – с песком,

голос и ветер сольются и вновь зазвучат.

...Боги вернутся на берег, детей приведут,

солнце согреет песок, засверкают на нём

свежеотлитые морем цехины-слова –

радости, дщери богов, будет столько в стихах,

сколько, о Рышард, в ладони ты сможешь набрать –

и принести этот дар замолчавшей траве,

горлице, ветру и даже летящей звезде,

что обронила крыло у морских берегов.

_____

*так мало радости — дочери богов в наших стихах Рышард.

(перевод с польского, пунктуация З. Херберта)

Мой сын осваивает море...

Мой сын осваивает море –

с ним крутолобая волна

жестикулирует и спорит

почти на равных. Вот она

его сажает на закорки,

несёт, но резко на песок

бросает возле тонкой кромки –

и убегает прочь. Сынок

не солоно хлебавши –

а впрочем, соли полон рот! –

на берегу возводит башни,

совком сооружает грот –

а мне и весело, и страшно:

смешной, коротенький, отважный,

однажды от меня уйдёт –

раскачивать моря и земли –

и если Бог молитве внемлет,

его в пути убережёт.

...Луна, жарка и меднолица,

всплывает. Спи, мой мальчик, я...

Я точно знаю, к счастью снится

серебряная чешуя.

мёд

В субботний вечер погружаешься, что в мёд –

жужжишь и набиваешь брюшко негой,

краюшка солнца тает в тёплой кружке неба –

а сколько неба! – 

будто кто-то льёт и льёт

лазурь из нескудеющей руки.

Прозрачен мёд, легки и редки пузырьки –

тронь хоботком –

чуть слышный привкус кислорода

запомни – вдох! – и тонкокрылая порода

на дно отчаянно потянет вопреки

привычке быть на грани синего и трав.

Коварен мёд – и выдох резок и кровав –

а сколько боли! 

Опустевших средостений

касается озябшая рука

в надежде, что случится воскресенье.

...Снисходит смерть –

легка  и глубока.

Мамлакат

Здесь утро дребезжит, что твой кувшин

из меди – чуть потри ему бока –

зевая и потягиваясь, джин

неровным тенорком: «О Мамлака-а-ат! –

протянет. – Здравствуй, козочка моя!

Чего желаешь?» «Я? Желаю я

стать легче пуха, легче воробья,

чтоб пересечь и реки, и моря,

пустыни и леса, и города,

и сёла, где горячая вода

бьёт из земных глубин тебе в лицо,

и горы, что людей берут в кольцо;

желаю я, о добрый старый дух,

вернуть себя себе – и вместо двух

дрожащих лиц в неверных зеркалах

вдруг увидать одно!» Джин молвил: «Ах!

О Мамлакат, звезда моих седин,

солгу – позеленеет мой кувшин! 

Но ты есть ты, и дома нынче нет,

который не святил бы твой портрет –

ты на руках Отца Большой Земли,

ту Землю охраняют корабли,

серебряные осы в два крыла

испепелят захватчика дотла,

уж коли он решится на захват.

Зачем тебе лететь, о Мамлакат,

из Шахмансура в дальние края,

скажи?» «О джин, но это же не я!»

«Начертано, что ты!» «Не я, не я!

Поверь, бобо, несчастлива семья,

чья дочь – под скромным именем моим –

с картины улыбается. Двоим

нам тесно в раме этой, душно нам –

и судьбы наши режет пополам

кинжал Отца Большой Земли. Смотри,

сегодня – две, о джин, а завтра – три?

Петлёй на горле хлопковая нить –

мне с ней не жить!» Ответил джин: «Судить

не в силах я – Аллах меня простит! –

лети, духтар!» ... И Мамлакат летит…

Дудочка

Всё сущее предвосхищает вдох –

и слово, и выдох, и смерть.

Когда б мою душу из дудочки Бог

выдохнул – стала б я петь.

Когда б стеклодув из цветного стекла

выдышал тело моё,

прозрачную хрупкость бы я берегла,

растила бы имя твоё

в тиши и покое живительных вод –

по капле, по букве, чтоб ты,

уплыв, не оставил соломенных вдов,

смеющихся до хрипоты,

скользящих по кругу, где выдох и смерть

плывущих застанут врасплох –

и слово растает, и выдохнет Бог.

Нет дудочки. Некому петь.

ду-да

Атанга забывает воду,

вода Атангу – никогда.

Беспалубные теплоходы

гудят – ду-да, ду-да, ду-да.

Для малых рек и звёзды – малость,

и небо – малая вода,

и сколько звёзд бы ни осталось

на небе, ждут суда, когда

в их перетянутые трубы

вольётся звёздный уголёк.

Но луны катятся на убыль

и горизонт уже поблёк –

встают на якорь теплоходы.

Перегоревшая звезда,

шипя, соскальзывает в воду,

в ней растворяясь без следа.

Ржавеет плоть, садится голос,

прокручивается штурвал –

и ход необратимо холост,

и вдох неуловимо мал.

...Атанга тянет теплоходы –

как шрам, белеет борозда.

Присесть, набрать в ладони воду

и прошептать – ду-да, ду-да?..

яблочный спас

Крупные яблоки катятся из-под ресниц –

руки ветвями повязаны, не удержать –

падают глухо на землю налитостью лиц

и разбиваются надвое. Крёстная мать

плачет над ними, свивает и прячет в подол.

«Не донесла, сухорукая, я донесу. –

шепчет она. – Окроплю их святою водой

и закопаю на кладбище, в чёрном лесу.

Яблоки соком забродят, в глубины уйдут,

корни натужатся, высохший гроб разорвут –

яблоня встанет и выпьет заброшенный пруд,

вновь разродится плодами, а я тут как тут –

каждый приму, откатиться далече не дам,

вымою, вынянчу, выручу пару монет...»

...Стелется по ветру, тонет в болотине храм.

Чья это яблоня произрастает во мне?

Время разбрасывать лодки...

Время разбрасывать лодки на отмелях рек –

время разыскивать руль и ветрила в приливах.

Время выдёргивать с корнем разросшийся век –

время высаживать семя священной оливы.

Время рождаться молчит – то ли спит, то ли ждёт?

Выстроишь, выплывешь, выйдешь на берег незнамый:

вслушайся – кто там трубит? – через птичий галдёж

не докричишься до впавшего в дрёму Сезама.

Пальцы утонут в песке и накличут часы –

полупуста и покрыта морщинами склянка.

Всмотришься, вздрогнешь, поймаешь внезапный посыл:

время сберечь. Собираешь секунды-беглянки.

Полнится колба часов, под ногами – вода,

хлюпает и обнажает ростки асфодели.

Время бежать – знать бы только, зачем и куда?

Время погибнуть? А птицы летели, летели...

Всё же бежишь – спотыкаешься, падаешь и

видишь попавшую в глиняный плен черепаху.

Плакать не время, но плачешь. Копаешь, спешишь –

сердце колотится. Взлёт за мгновенье до краха –

руки сжимают искомое. Время сполна

недостающее рушит, печали не внемля.

Вслушайся – кто там трубит? – три упрямых слона,

стоя на панцире, держат зеркальную Землю.