Яна
Юшина

А пока мы ровесники

а пока мы ровесники и пока

осторожна прямая речь

у антоновских яблок горят бока

перед тем как на землю лечь

под осенним туманом дичает сад

в ржавых бочках цветёт вода

отмахнувшись от яблок пускай висят

едут дачники в города

им уже безразлично когда и как

полетит золотой десант

от протяжного гула товарняка

до затоптанного крыльца

выходя из автобуса на сенной

я однажды тебе скажу

что у каждого яблока за спиной

нераскрывшийся парашют

Водка с томатной кровью

водка с томатной кровью ave maria

не умирай от любви умирай от жажды

мы с тобой слишком долго не говорили

дважды

если глаза чернила достать и плакать

если писать пропало и жить впервые

что-то ползёт по шву обнажая мякоть

шёпот взрывающий связки голосовые

стрелка ножа чтобы север пришёлся крайним

якорем мытарем между колонн ростральных

в маленьком сердце компаса бьёт подстрочник

по широте души долготой восточной

и повышает голос её и градус

через родную кровящую ленинградость

самая соль никогда не забудет стали

сколько бы труб наверх её ни свистали

мы с тобой слишком долго не ожидали

мы с тобой слишком долго не оживали

За разнотравьем памяти

как странно за минуту до расстрела

упущенное время повзрослело

и тронулось серебряным умом

над тихой рощей в медном купоросе

утиный вождь прокладывает осень

почувствовав её в себе самом

сезон охоты пуще чем неволи

камыш обводит зеркало кривое

где плещется рябая высота

здесь не слышна заезженная трасса

а тишина похожая на здравствуй

рождается с упавшего листа

ещё сентябрь

пахнущий грибами

брусникой и сырыми погребами

так словно мы не вышли в города

так будто от земли не отрывались

корнями необузданно свиваясь

склоняясь к колыбелям по родам

за разнотравьем памяти – деревня

ещё разлука не заматерела

не надо

ничего не говори

вразрез с тоской

обманута собой же

нечаянная верность длится дольше

на поворот кудрявой головы

Зарастают поля тетрадей не-тронь-травою

зарастают поля тетрадей не-тронь-травою

просто добрые злые дети ушли на волю

собирая живых в альбомы а мёртвых в стаи

против целого мира разбитый ни в грош не ставя

если джобс всемогущий однажды проверит сети

из глубин покажутся добрые злые дети

их глаза это чёрные дыры любой розетки

выключая свет понимаешь кругом лазейки

карусельная конница мчится в монтажной пене

водосбор колоколится

словно назло системе

в параллельной вселенной без никаких америк

каждый третий – дилан каждый четвёртый – эрик

злые яблоки стива в космических пальцах шивы

там запрет на апрели и все непременно живы

И зонты и зонты и зонты

это что-то про нас

и зонты и зонты и зонты

говорить допоздна

попрощаться и не разойтись

безымянный тупик

неопознанный бар во дворе

и куда ни ступи

акварель акварель акварель

из веков берегов

вышли воды небесной Невы

ну какая любовь

фонари да чугунные львы

и тоска по теплу

и бронхит и нетронутый чай

и ночной Петербург

в листопаде с чужого плеча

Когда повзрослеешь ещё раз

колени календулы ландышей ладан в руке

их медные ягоды можно носить на шнурке

когда повзрослеешь ещё раз

на мамино платье на дикую вишню с лотка

на тёплое кислое пиво в четыре глотка

приём запрещённый

о лето ты море июль проходные дворы

по встречке летя бубенцами звенят комары

ямщик матерится

пока горизонт вызывает огонь на себя

и где-то за городом дышит туманом земля

познав материнство

дымится бычок на пиратской качаясь доске

вослед каравану и вязнешь в горячем песке

в ракушечном хрусте

на детской площадке

и повод остаться плохой

а то что на первый второй поцелуй не похож

не повод для грусти

Кондуктор курит на подножке

кондуктор курит на подножке

такой же рыжий как борян

рябиновые неотложки

летят к разбитым фонарям

четыре детства по трамваям

и только в пятом по любви

нас со стихами покрывали

нас со стихами берегли

в карманах ныло в окна дуло

коньяк не старился никак

а осень красилась как дура

бродила ноги в синяках

и целовались мы хамея

и отражались от стекла

и танцевала саломея

где анька масло разлила

у мироздания в наброске

смотри какие молодцы

светлановские недопёски

неопытные образцы

мы жили по диагонали

звуча открыто налегке

на каждом радиоканале

на каждой радиореке

не усреднённые огранкой

и логикой как таковой

пока ночная петроградка

несла трамвай сороковой

нам снова нечего бояться

нам снова нечего терять

я начинаю повторяться

ты начинаешь повторять

кондуктор курит на подножке

такой же рыжий как борян

рябиновые неотложки

летят к разбитым фонарям

Ленинградский синдром

вечный турист запускающий дрон

пара таджиков старуха с ведром

вся твоя улица вкратце

непреходящий стокгольмский синдром

только уже ленинградский

в небе свинец а в ногах зеркала

вычисли тангенс шестого угла

чтоб на пяти не прощаться

строчка из блока коньяк из горла

это совсем не про счастье

по вечерам маяки сигарет

вместе с бронхитом за выслугу лет

в каждом замызганном сквере

осень даёт мерлезонский балет

камень становится зверем

стой не его ли ты кормишь с руки

так что внутри дребезжат позвонки

если приходит под окна

дома где медленно с красной строки

в нас заживают подонки

Не рыдай мене, мати, о пролитом молоке

не рыдай мене мати о пролитом молоке

выходили с ведром купали в ведре зарю

а потом шептались с небом накоротке

громыхал салют

у забора калиновый алый

дымился луг

от тумана до самого края о трёх стогах

падал лес на колени и дробь отсыпал стволу

в глухарином болоте и новый обрез строгал

то ли тренькал паук на гусельцах кружевных

то ли серьги ольхи царапали маяту

мы кружились в вальсе мы были окружены

и растеряны

и расстреляны на лету

Одержимолость

одержимолость волчья ягода леденец лакричный

медный всадник из головы серебряный изо льда

иногда отправляешь письма на поиск пяти отличий

между нет и да

возвращаются износив прокуренные конверты

карфаген вавилон урук негашёные адреса

для кого-то великоваты для чего-то великолепны

sapienti sat

годный повод закрыть дыру ускользающим силуэтом

високосноязычной нежнавистью пресечь

метафизика твёрдых тел тимотилирика сила этого

ускорение на массу простых вещей

От Спаса на Крови до Яблочного Спаса

от спаса на крови до яблочного спаса

болтаться языком дворов-колоколов

переводить старух по уличным лампасам

подмигивать бомжу что пьёт одеколон

и тоже иногда заглядывать под пробку

не в поисках тепла а чтобы не молчать

о нужном и простом касаясь подбородка

как будто по любви как будто у врача

и рта не вытирать и взбалтывать осадок

чтоб снег под фонарём сменяли мотыльки

чтоб ангел на скамье измайловского сада

читал для нас едва рождённые стихи

то грустно то кино хоть верь в единорога

сдирая со столба прикладывай ко лбу

такая карусель что кажется воронкой

и вылетает ночь в подзорную трубу

смотреть во все глаза раз рейс не отменили

и слушать как поют бездомные ветра

про нас про нас про нас на ледяном виниле

на золотой игле у павла и петра

От камина

после имени пауза после паузы темнота

я спешу по коридору разговаривает вода

велосипедная камера мотор снято

свято

это план генштаба телефонная трубка мира

я однажды научу тебя прикуривать от камина

осторожно ещё затяжка ещё застёжка

ждёшь как

голубые бабочки вспыхнув уйдут под купол

ибо точное время мучеников и кукол

половина шестого от сотворения мира

мимо

нам давно четырнадцать или недавно тридцать

поутру в одном из нас умирает птица

чтоб в другом родиться

а когда обнажённая правда уже одета

я не знаю зачем должно продолжаться лето

с сумасшедшими лучшими дерзкими но не с нами

и оно не знает

Перспектива

пока любовь кончается на здец

две крайности ответчик и истец

выкручивают лампочки в парадном

постой не одевай их в имена

настолько сумасшедшая весна

что можно спорить с фотоаппаратом

они за нас

присяжные за них

попросишь звонаря: перезвони

и колокол замрёт на полуслове

с таблеткой от войны под языком

он будет дожидаться высоко

когда птенец проснётся в птицелове

заглядывая Богу в объектив

порой не различаешь перспектив

но чувствуешь:

наверное успели

а что до них – смеются

дураки

узнав как звонко ранят каблуки

бессмертные щербатые ступени

отцы и дети

птицы и ловцы

необходимость взлётной полосы

предполагает смелость экипажа

у них в запасе белый парашют

и маленький кальян под анашу

и чёрный ящик

так

для эпатажа

По незапамятной Тарусе

по незапамятной Тарусе

гуляют дряхлые старухи

в последних поисках тепла

в скупом дожде на босу ногу

в своем уме и слава Богу

их бесконечность истекла

стоят у каменной Марины

а Он приходит на смотрины

всё не решаясь выбирать

которой раньше умирать

Пока есть море

Пока есть море, волнуют его русалки, плетут на русалок сети.

Заходят гораздо дальше, чем надо, под рваными парусами мои соседи.

Идёт охота, плывёт охота, беснуется синее море, и бьют хвостами

Дельфины, которым осталось не больше года, чтоб выжить и стать китами.

А мне тревожно, я вырос, и вроде бы самое время вставать к штурвалу,

Ловить русалок, подвешивать их на реи, чтоб море не штормовало.

Вздымаются волны, кусают борта, похоже, что пишут эпиграф для хроник ада.

Удача! Удача! Усталым сетям достается та, которую им и надо.

Вода затихает послушно, как только её дорогое дитя у неё отнимут.

По капле отчаянно рвётся морская солёная тонкая пуповина.

Расходятся тучи, над палубой реют проклятья извечно голодных чаек.

Русалке швыряют платье как дань уважения суше, к которой нельзя причалить

С русалкой – по правилам моря. Она же такой нереальной тоской красива.

«Скажи своё имя», – я даже сначала не понял, что это она спросила –

«Ты хочешь здоровья, везения, славы, денег? Скажи своё имя – и ты заживёшь иначе».

Но имени не было. Видимо, мне от рожденья забыли его назначить.

Прошлого тысячезимия

он говорит останься

она говорит с хера ль?

между ними дистанция

станция и февраль

прошлого тысячезимия

заснеженной бузины

она говорит увези меня

куда-нибудь из зимы

из этой вечной лапландии

в тёплый микрорайон

волосы цвета платины

сливаются с февралём

платформа зеленоградская

сугробы до рюкзака

робость его дурацкая

протянутая рука

губ донельзя обветренных

лукавые уголки

тройка по геометрии

точка в конце строки

Человек человеку

человек человеку волк

человек человеку vogue

cosmopolitan и playboy

человек человеку Бог

чтоб носили его с собой

открываю глаза тайга

открываю глаза тонка

а казалась себе скала

отпущу тебя с языка

встрепенутся колокола

и посыплются из башки

позолоченные божки

незаконченные стишки

только руки не обожги

человек человеку мат

человек человеку март

человек человеку мал

покурили и по домам

Чёртово колесо

как легко превращается песня в притон для нот

оттого что тебе не двадцать притом давно

оттого что на взлётно-посадочной полосе

ты бескрыло шевелишься в чёртовом колесе

отгорело прошло устаканилось улеглось

и любовь не любовь как и злость на себя не злость

а местами ты даже счастлив исподтишка

с проходной маетой разбросанной по стишкам

с проходной маетой с воспитанной немотой

словно ходишь по замкнутой улице молодой

там шаги остаются на память для никого

и зевает Господь как усталый экскурсовод

надоедливой песни разнашивая мотив

прекрати в себе гадского лирика прекрати

но скрипит по нему непрошеная попса

где-то в ржавом сердце чёртова колеса

* * *

в грибные шляпки в землю в горсти

в горошины платка

дождя серебряные гвозди

уходят с молотка

и лес в лесах

кипит работа

и вся земля в лесах

свидетелям седьмого пота

не отвернуть лица

высоким куполом грозы над

твердыней кочевой

стоят за плотницкого сына

мир вечный мир живой

* * *

витиеватость кованых перил

кастрюля для герани и окурков

бегонии не выросли в придурков

но кто-то подоконник побелил

пытаясь снять невидимую бронь

в тринадцатой опять стрекочет зингер

а батарее варежки с резинкой

уверенно командуют: огонь!

идёт в собес морзяня костылём

васильевского острова сокровищ

почётный сильвер константин петрович

другая жизнь поросшая быльём

она тебя не схватит за грудки

не заорёт в лицо: привет пропащий!

другая дверь другой почтовый ящик

другой звонок – и долгие гудки