* * *
За медные трубы, за горькие губы
Заплачено было сполна.
И, если мой вечер уходит на убыль,
Уже не пугает цена.
И радуют эти бессонные ночи,
Когда я дышу и живу,
И лишь сожаленье пытает и точит –
О том, что проспал наяву.
О том, что не спелось и не доболело,
Не смело прорваться на свет,
О том, что ломало и душу, и тело,
Чему и названия нет.
Молитва
Ну сделай, Господи, для меня
Так, чтобы попросту были живы,
Среди вранья и среди огня,
Все – и любимые, и чужие.
И тот, кто пялится сквозь прицел,
И тот, кто молится о заблудших.
Прости, я лишнего захотел,
Когда земля забирает лучших,
Когда от ярости ножевой
Как будто иглы растут сквозь кожу,
Когда срывается ветра вой...
И всё же ты постарайся, Боже!
Не жду от жизни иных даров,
И не имею такого права.
Глаза открою – закат багров.
Глаза закрою – вода кровава.
* * *
Вальсок уходящего мая
В невольные слёзы вотру.
Прижмёмся покрепче, родная,
Полегче вдвоём на ветру.
А прошлое холодом дунет,
И травы запахнут, как мёд...
Но двадцать второе июня
Неюное сердце сожмёт.
Ровеснику
Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит – кричит, встаёт – не ропщет, только смотрит на меня.
А когда глаза закроет – то в атаку прёт, как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе.
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже...
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
На моём дрожащем веке – слёзы кровью по ножу.
Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.
Отчего ж не рвётся между наша общая судьба,
Это я огонь кромешный вызываю на себя,
Это я с последней ротой, с командиром на спине,
И в Синявинских болотах сердце выстудило – мне.
Голос твой – не громче ветра... Не расслышу, не пойму...
Почему же я всё это раньше не сказал ему.
37-й регион
Мой беспонтовый, мой провинциальный,
С прозванием, как будто у села,
Меня пытался выбить из седла,
Но делал только крепче и печальней.
Вот этот город, с цифрой тридцать семь,
Давал мне не ответы, а запреты,
Он думал, что мои пути закрыты,
Он верил, что я заперт насовсем.
Уздою порван рот, и вкус железа...
Но не сдаётся слово, длится звук,
И перья прорывают кожу рук –
Для птицы эти стены бесполезны.
Окно открыто, воздух как вино,
И небеса распахнуты давно!
Львы
Седые львы, бывает невпопад,
Кричат слова – и злы, и богохульны.
Их слышат, но не видят пчёлы в улье.
Их видят, но не слышат все, кто рад
Таращить из-за кованых оград
Глаза, и говорить, что львы уснули,
(Здесь Мякишев бы выдал рифму *уйли,
Но я для этой рифмы слабоват).
А львы и вправду спят, и видят сны,
Их дёсны голы, веки их красны.
А в Питере – восстали пьедесталы,
Они пусты, и лишь мосты из стали
Ведут туда, где обветшавший лев
Проклятья произносит нараспев.
* * *
Вскипели яблони и вишни,
И белой пеной изошли,
Как будто на рассвете вышли
Из обезумевшей земли.
Так вырвались они из мрака,
В тот час, когда прощенья нет.
И ошалевшая собака
Вдыхает этот божий свет!
Душа
Не представляешь, какой раздаётся рык,
Когда душа вырывается из норы,
Куда её загнал, запихал, запинал ты сам,
И выл, и плакал так, что больно было глазам.
Думал – всё! Не очухается, сволота,
А то завела моду: это и то ей не так,
Чуть что – бьётся в падучей, болью болит, криком кричит,
В подпол её, в погреб, под замок, и в реку ключи!
И беги – свободный, пустой, греми как ведро,
Такой прозрачный, что видно, как истаивает нутро,
Как растворяется твоя тень, в пыль разбивается, в прах,
Но ты утешаешь себя: это трудно на первый порах,
Потом притрётся, и станет, глядишь, как у всех,
И вроде любовь, и вроде стихи, и вроде успех,
И смех как икота, и температура стремится к нулю...
Но вдруг замечаешь, как руки сами вяжут петлю.
И тогда та, что почти уже умерла,
Срывает замки, сжигает все двери дотла,
Какая нахрен коламбия пикчерс, какой боевик,
Так только у нас бывает: крича, круша,
Прибьёт, обнимет, согреет, сорвётся на крик,
Родная, дурацкая, злая твоя душа.
Девушка с веслом
Я больше девушку с веслом
Любил, чем пионера с горном.
Когда их обрекли на слом,
Так было горько!
Пацанчик, я на них глядел,
На их огромные фигуры.
Пятнистый гипс торчал из тел
И арматура.
Но всё же гордость в них была,
И стать заслуживала взгляда,
И эта девушка плыла
Над Ленинградом.
Горнист лишь для неё дудел,
И эти каменные звуки
Касались обречённых тел,
Крошили руки...
Шли после гипсовых утех
Века суровые, стальные
И я смотрю на прошлых, тех
Без ностальгии.
Но всё ж в душе бедлам и слом:
Пускай живу в молчанье гордом,
Ревную девушку с веслом
К парнишке с горном!
Мои тетрадки
1
Не помню те глупые траты,
Которыми юность полна...
Но как я карябал в тетради,
Слова выгребая до дна!
Так было свободно и сладко,
Стихи возникали как свет...
Но как же горела тетрадка
Потом, через множество лет!
Когда сотрясались основы,
И всё было словно назло...
Я выжил, и вечное слово
Вернулось ко мне и спасло!
2
Когда ямбическая сила
Меня над миром возносила
Так, что горели прохоря,
Во сне солдатики охально
Стонали, и всю ночь кохали,
И от стыда цвела заря!
Я побирался Бога ради:
Осколки слов хватал и тратил,
И было что – бери и трать!
Солдатский храп вздымался лютый,
Тряслись кровати от поллюций,
И солнце улетало вспять.
Мои армейские тетрадки...
Как говорится, взятки гладки
С того, кто дожил до войны.
Все знали – поутру тревога,
Но, как за пазухой у Бога
Свои досматривали сны.
* * *
Кто эту женщину придумал,
Кто колдовал, кто плюнул-дунул,
Кто знал: я с ней не обручён,
Но вычислен и обречён?
Жизнь прожита, судьба прошита
Суровыми стежками быта,
Но как же дышат эти швы
Шершавым запахом айвы!
Что я искал, какого смысла?
Наш год вильнул хвостом и смылся...
Что я из этих дней скрою,
Когда останусь на краю?
И вижу я, когда взлетаю
Над пережитыми летами,
Вот эту женщину во мгле
На опрокинутой земле...
Жимолость
Ты свои снега под ноги мягче кинь...
Через голосящие ветра
Тянет фиолетовые пальчики
Жимолость, застывшая вчера.
Вот как в этой жизни всё заверчено –
И весна, и жимолость, и мы.
Так бывает: слабое, но вечное
Выживает посреди зимы!
Яблоня
В безумном мире есть одна забота:
Болеет яблоня, и стонет при ветрах.
Кору теряет. Стынет у забора,
Но яблоки лелеет на ветвях.
Перезимует? Ствол измазан глиной,
Ломает ветки непосильный груз,
Зима пребудет яростной и длинной,
И потому тревожна эта грусть.
Грибов и яблок – столько не бывает!
Старухи каркают о бедах и войне...
Но яблоня моя стоит живая,
Дай Бог, она проснётся по весне.
* * *
Пространство неспешного сада
Светло и беспечно,
В саду этом думать не надо
О грешном и вечном.
А нужно любовно касаться
Деревьев и речи,
И может на миг показаться,
Что мир безупречен.
Как будто бы вспомнило тело
О детском и важном,
Как будто бы жизнь пролетела
Легко и отважно.
© Ян Бруштейн, 2016-2017.
© 45-я параллель, 2019.