Яков Маркович

Яков Маркович

Все стихи Якова Марковича

* * *

 

Армения, реки твои поют за дальней далью,

Алая полоса зорь твоих за полосой границы,

Которую птицы твои не признают –

Что тут поделаешь с птицами, они гордые,

Орды кочевников – им место отхожее. –

Как похожи черноголовые люди твои на шумеров!

От золотой эры ты сохранила лишь карасы –

Разве нынешние кувшины вместят слёзы моей матери? –

Горя б не знать, если не предатели – князья-перебежчики,

Ставшие трещиной прямо в сердце твоём.

Да! Твой окоём нынче торчит за границей,

Но сердце моё – тоже птица – границы не признаёт.

 

Аршалуйс

 

1

 

Твоё светоносное имя! Мои губы

его звуками плачут.

Значит, ты здесь, где мне горестно всюду.

Людно, а на рисунке сироты злая

позёмка зимой,

Или в зной под забором кладбищенским

чертополох.

 

Любимая, ты говорила, что небо волшебно,

Оно воскрешение в будущем прежней любви:

Смотри, вон облака-корабли стоят на мели,

Вглядись в них – они уже в дальней дали.

 

2

 

Твоё звёздное имя – самые нежные звуки,

Руки к тебе простираю – там воздух и только.

Сколько лет тебя нет, но сны о тебе, словно волны,

Полнят мой слух печалью песни армянской.

Ты моя сказка, ты радость, ты ветер, ты море,

Ты зори, звезда на закате и утренней рани,

На грани света и тьмы, наклонённая к свету,

Ты и жизнь мне дала, и боль нестерпимую эту.

 

3

 

Так не уходят. Так остаются.

Блюдце и чашка – ромашка в июле.

Сдули ветра с одуванчиков шляпки.

Зябко без шали грезить в безлунье.

 

Боль настояла настой из ромашки.

Тяжки и тьма, и земли покрывало.

Мама, осталось и мне уже мало.

Нашей разлуки в душе не бывало.

 

 

* * *

 

Белел Млечный Путь у нас в изголовье,

А лодкою месяц пред нами белел,

И пел до утра мне небесные песни

Твой запах телесный душистой айвы.

 

Созвездие Льва промелькнуло, а Дева

Как Ева со Змием средь тёмных ветвей…

Отпел свою песнь соловей голосистый –

И плод золотистый сорвал прохиндей.

 

* * *

 

Блеск маяка и голос ветра одичалый…

Причалом им моя душа и мои уши,

И жалость, что до суши уже близко

И словно бризом тянет из каюты.

Уютно Маяковский и Есенин

Присели в изголовье, как друзья, –

Нельзя без них, мне в этой жизни скучно

И нужно хоть кого-нибудь любить.

Нить с темляка, конечно, не верёвка,

Но ловко я её бросаю в угол –

С подругой этой долго ль до греха,

Когда иллюминатор – словно дуло?

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Бутыль. Мы пьём из горлышка,

Солнышко мое,

Житьё-бытьё нам побоку,

Богово святым.

 

Пусть речи твои грубы –

Как выпьешь, это ты ли?! –

Весь мир, где твои губы

На горлышке бутыли.

 

* * *

 

Быль о море пришла из бутыли –

Пили море рассветные зори,

Беспризорно качалась лодчонка,

А девчонка горела звездой.

 

Нежно юность вернулась с бокалом –

Эти алые щеки её,

Колотьё двух сердец, поцелуи,

Лунный взгляд, освящающий ночь.

 

Дно бутыли, увы, не морское –

Не рискуя идти до конца,

Я юнца оторву от девчонки,

От её огневого лица.

 

* * *

 

Бьют у ручья копытцами газели,

Журчат свирели киликийских пастухов,

Скалистых мхов нежнее шерсть овечья,

А вечер сказочный как тема для стихов.

 

Под головой моей мои ладони,

И донник сладко мне щекочет нюх,

Пастух знакомый словно тень подходит,

Заводит разговор как давний друг.

 

И вижу вновь я Сириус над Нилом,

Под илом плодородные поля,

Земля летит со мною в сновиденье,

Под пенье звёзд и неземного корабля.

 

А в круг меня глазастые газели.

Печаль свирелей киликийских пастухов.

Скалистых мхов нежнее шерсть овечья.

И вечный кровей родных сердечный зов.

 

* * *

 

В лепете юноши жизнь – это женщина,

Но она явная трещина жизни,

Тризна по детским и юным летам,

Там, где кочует мечтаний туман.

 

Ветер по морю и в голове,

А в синеве себе птица парит,

Вряд нам парить, хоть пройтись в небе пешим,

Женщина – крест наш, она же – магнит.

 

* * *

 

В раздоре море. Ты да я, ветреный.

Кедрами игольчатые волны встают,

А приют нам – киликийских пиратов посудина.

 

Волны, как пудели, у груди твоей порой,

А потом, вновь по форме став волной,

Со мной оставляют тебя, сирену.

 

Метилену мы не увидим – её еще нет,

Но глянь, вон воздет в небо Мемфис

Точь-в-точь как феникс после ссоры…

 

Улыбнись, то пиратов были раздоры.

 

 

* * *

 

В удивленьи кинул тень свою на траву

И плыву себе в вечность

Трезвый и наяву.

 

Кузнечик ли на ладони или моя душа?

Я не дыша любуюсь –

Как ты, жизнь, хороша!

 

Да! подфартило с Фортуной... Но не дремлет и Рок –

Сдул с ладони душу

Лёгонький ветерок.

 

* * *

 

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снегирь?

Державин

 

1

В удушливом мешке – в подземном переходе –

В две флейты дышит Бах в потоке немоты –

Здесь переправы нет, а силы на исходе

И за спиной толпы уж сожжены мосты.

Всем строить – нам ломать, ума не обнаружив,

И нынче поделом к чертям нас занесло!

Я воздух позабыл, каким дышал снаружи, –

Как флейта при игре похожа на весло! –

Несёт бездумный люд потоком в край проклятый,

Где флейте не дышать, где обнаглевший сброд:

За горстку медяков бессмертная соната –

Дешевле лишь Харон за греблю не берёт.

 

2

Сиреневый туман развеял Ванька-Каин –

И оторвалась всласть горячая братва:

Столь меток стал металл, что не хватает камня

На обелиски всем и не растёт трава.

Там гравий и гранит, там говорит лишь ветер

И метят ныне в них шальные стаи птиц.

Как ветер мне спросить, кто за ребят в ответе,

Когда и за страну нам не с кого спросить?!

Приспущены орлы, слетевшие на древко, –

И флейта ожила для славных похорон:

Им запад дом родной – пусть знают, что от века

Он – солнца живоглот – безжалостный Харон.

 

* * *

 

В цветастом платье, опоясана, стройна,

Вольна, как ветер на безлюдном побережье,

Небрежно ты с волной играешь в догонялки.

 

Яркий ореол твоих огнистых прядей

Сияньем рдяным затмевает солнце

И не даётся набегающей волне.

 

В огне глаза мои, и сердце, и волна,

Она лизнуть твои ступни стремиться,

Но птицей ты взлетаешь, торжествуя.

 

Струи, прозрачные до слёз, стекают к волнам –

И снова повторяется набег

На берег, чтоб пленить тебя волной.

 

И вот, самой себе смеясь, обтянутая платьем,

Стоишь в объятьях ты взволнованного моря

На мое горе краше Афродиты.

 

* * *

 

В шубу лесок оделся –

Десять пород деревьев –

И в перьях жар-птицы под солнцем

Смеётся мне тишина:

«Где она, берёза?

Где она, осина?

Где она, рябина?

Где она, ветла?»

Вот она, берёза

С розой солнца в ладонях;

Вот ветла серебрится

С Истры она иль с Придонья;

Долго от овина

Шла через поле рябина;

Осина замолкла под шубой,

А потому – тишина.

Вот она – Россия

Моя –

Потому так красиво!

 

* * *

 

Варакушка на ушко поёт что соловей,

Осоловей на травушке от песенки моей.

 

Молчишь, как небо пред грозой, две молнии в глазах,

Ты – егоза, но я тебя объятием связал.

 

Сокрылись бёдра для меня в тугое полотно,

Шуршит оно как шепоток, что нежной лишь дано.

 

Ты пахнешь голубым цветком, ты – море, ты – волна,

Ты из огня, как солнце дня, как неба глубина.

 

Варакушка поёт мечте, кислинкой веет ель,

Он хмель всё веет средь полей, а я уж охмелел.

 

В зрачки твои широкие как в зеркало гляжусь,

Пусть муж твой изгаляется, что я пролётный гусь.

 

* * *

 

Весь день под струны арфы летний ливень

Тоскливо славил допотопные века,

Пока же ночь бродила где-то рядом,

Отрадой были мне бокалы коньяка.

 

Издалека другая музыка возникла,

И ликом милой озарились навсегда

Вся моя радость, города и веси –

Всё поднебесье и в руке рука.

 

Всё поднебесье пахло её телом,

А свиристель любовно дул в свирель,

И хмель кружил в объятиях планету

Под эту крылатую и сказочную трель.

 

И сами мы похожи на пернатых,

Объятых вечным солнцем в вышине,

Горим в огне, горим в любви бессмертной

Так достоверно, словно бы во сне.

 

* * *

 

Ветер на море – вот и зебра белополосая.

До сини осенью не расстаёшься с пляжем

Отважно, словно мальчишка ты, а не девчонка,

В чём-то похожая на меня восьмилетнего.

Знаешь, с лета я тоже влюблён в тебя, как в море,

очень.

Из всех девчонок только ты лучше даже мальчишек,

Ты слишком красивая, хоть дразнят тебя раскосой,

У тебя светлые косы, ты – зебра белополосая.

 

 

* * *

 

Ветер просится в гости. Распахнул я окно,

Он, усталый, притих на диване со мной –

И лесная прохлада меня обняла,

Увела из избушки мечтой молодой.

 

И запели деревья что твой соловей,

Все о ней разносилось с влюблённых ветвей,

Золотей стало солнце, серебристей ручей,

И ничейное небо все нежней и нежней.

 

Там лилась моя песнь от любви до любви,

И заря до зари, словно вечность, цвела,

Но мгновенно мечта уплыла за моря –

За окном, словно жизнь, догорала заря.

 

* * *

 

И дым Отечества нам сладок и приятен!

Державин

 

Ветер тянет сеном – весь, должно быть, рядом. –

Ароматом веют бурёнушек духи.

Петухи псалмами небо оглашают.

Божий одуванчик тянет на апчхи.

 

Золотое время, золотые горы –

В синем море неба кипень парусов,

С колосков лучистых солнышко на вёслах

Поспешает к осам, на цветах пасёт.

 

Плохо быть бездомным как зимой, так летом,

Да душа согрета воздухом родным,

И святым мерещится мир бесчеловечности,

Ведь в своём отечестве сладок даже дым.

 

* * *

 

Ветрище – корабельная

Колыбельная.

Было зелено –

Перебелено вроде вспоротой перины,

Или балерина в пачке.

Эх, качка – морской балет!

Привет, ветрище!

Привет, дружище!

Днищем

Ищет корабль волну –

Ну и бац!

Мать ро?дная!

Один лишь водный притоп –

И всемирный потоп!

А за тем

Фуэте то кормой, то носом,

А не «Яблочко» матросов.

 

* * *

 

Вол лежит и жуёт, словно бог, свои мысли,

В них нависли все дни сотворения мира –

Ни кумиров каких, ни богов ещё, кроме волов.

 

И был божий улов – радость светлая всех человеков

Волоокого века по прозванию Эра Тельца,

Там не в поте лица хлеб насущный Адам добывал.

 

Вал за валом взрывала чернозёмная выя…

Нивы и в недородные годы давали сам триста

Золотистой пшеницы, чтоб с хлебом дружило вино,

 

Чтоб оно окрыляло и звуками чудными чувство

И искусство тончайших великих научных наитий,

Без открытий которых немыслима жизнь на земле.

 

Всё во мгле, всё во мраке, всё залито кровью,

Стон коровий по миру, по всей скотобойне

Войны диких ковбоев, где вол как поверженный бог.

 

* * *

 

Ворона проворонит сыр лишь в басне,

Напрасно женщин баснями кормить,

Нить жемчуга избраннице понятней

Невероятной сказки о любви.

 

* * *

 

Ах, кабы на цветы не морозы,

И зимой бы цветы расцветали…

 

Вся в снегу от корней до вершины,

Да, бродяга, я чую – берёза.

И зимой цветы расцветают –

Вся она, серебристая, в звёздах.

 

На верхушке она лощины –

Ближе ей к цветам разноцветным,

Как и мне по дорогам летним

Ближе в спелых плодах ветки.

 

И стоим на морозе мы вместе,

Не жених я, она не невеста…

Там, в чащобе, чарующий воздух

Я глотнул вместе с морозом.

 

И стоять ей, плакучей и милой,

Над моей одинокой могилой.

 

* * *

 

Три кубка – постигаю Дао,

Пять мер – с природою сливаюсь.

Ли Бо

 

Выпьешь – вроде и радость всех радостей возле.

После долгих дождей запах прели в лесу.

Я несу боровик и такого ежонка!

С одежонкою, словно на птичьем пуху.

 

Мы, знакомясь, целуемся, мы побратимы.

Имя нам, что отверженным, – нежность в груди.

Позади хмурый мир и дремучие тучи,

Несозвучные свету небесной мечты.

 

 

* * *

 

Люблю дымок спалённой жнивы

Лермонтов

 

Глянь, одинокая берёзка на холме

Напоминает стих о той чете их. –

Смотри, стих ветер, облака пасущий! –

 

Послушай, если ты уйдёшь к другому,

Не будет грома, молнии, а тучи

Отучать от безумств моих тебя.

 

Губя любовь, забудешь наши встречи,

И вечный вечер, опуская веки,

Навеки скроют ту берёзку на холме

 

* * *

 

Говорят, на экваторе тень покидает людей,

А меня покидает она среди улиц московских.

Но сегодня впервые подумалось мне о вреде

Саранчовой толпы у кафе, магазинов, киосков.

 

Всё сегодня впервые: жара с африканских пустынь,

Поливные машины и веники банные скверов,

Иностранцы – и те так сегодня одеждой просты,

Что они как свои, полонённые страхом и скверной.

 

Что б их черти побрали! Гореть им на адском огне!

Разве их обойдешь, черепашек-горланов?

Из толпы, как из гайки, болтом раскрутиться бы мне –

И тогда я найду свою тень у порога желанной.

 

* * *

 

Губы к губам – а дальше беспамятство…

Ластятся волны к ногам – ты здесь проходила…

Неуследимо просыпается память –

Губами ведь теперь её не вернёшь. –

 

Дождь, как слёзы тёплый, полнит море,

А ты упорно не идёшь из головы,

Где львы-альбиносы когтят небо,

Как гребень расчёсывал твои волосы.

 

Голосом неутолённой любви моей –

Всех морей мира, ветра, солнца, Вселенной –

Да будь ты благословенна! – шепчешь ласково что-то,

И этот шёпот и нежность, как вечность, нетленны.

 

* * *

 

Давай, мой пращур, ещё раз тебя помянем.

Армянам черпать из караса к изобилью,

Хоть былью поросло, что было до потопа.

 

Чем больше нам нальют, тем будет год грядущий

Богатством пуще, так гласит поверье,

И я по мере сил своих напьюсь.

 

Вино мой дедушка пить с детства приучил,

С тех пор ручьи я осушил, а может, реки,

Навеки оценив древнейший дар, вино.

 

Давай, мой пращур, выпьем за пещеру –

На языке той эры «дом» твой под горой –

И за пчелиный рой и сладость его мёда.

 

Когда поля, как горы, в серебре,

Тебе нужна добротная доха из барса,

Ты возле Карсе да добудешь её в срок.

 

Красавицу ты встретишь у ручья,

Чья б ни была, веди в свою страну,

Я за неё, как мать свою, охотно пью.

 

Ты выточишь божественный дудук,

И каждый звук любви ты посвятишь –

Я лишь один тебя поныне слышу. –

 

Ещё давай с тобой на посошок

За дивный сок – за виноградный сок –

И что с тобой я столько выпить смог.

 

* * *

 

Дай руку. Выйдем в поле. Постоим.

Пусть, как в любви, ослепнет вновь рассудок

От незабудок, кротких словно чувства.

 

Пусть усталь лет рассеется, как дым,

И вновь двоим раскроются объятья –

И ситцевое платье прошуршит.

 

И пусть стрижи стрелой пронзают солнце,

И пусть смеётся поле незабудок,

Что не забыть любовь, покуда жив.

 

Дай руку. Дай.

 

* * *

 

Где все, Владычица вселенной?

Увы, где прошлогодний снег!

Вийон

 

Двенадцать ночи.

Новый год.

Улыбки. Смех.

Здесь пьют вино,

А там Вийон,

Где прошлогодний снег.

 

Давай, мой брат,

Влезай в окно

И отряхнись.

Растаял снег,

Но вот стихи твои

И жизнь.

 

Двенадцать ночи.

Циферблат.

Волшебный круг.

Кружа, как стрелки,

Сквозь века

Пришёл мой друг.

 

Я рад ему.

Я рад вину.

Я рад стихам.

А за окном

На Новый год

Лежат снега.

 

Декабрь 1995

 

Когда человек умирает,

Его тело хладеет.

Я в морге был, а не а в рае,

Который, говорят, в Иудее.

 

Не помню, чем я согрелся,

Но с ума не сошёл –

В Москве трамваи на рельсах

Резали до кишок.

 

Сквозь бред до меня доходило –

Топилась для мёртвых печь

И поп ходил с кадилом,

Чтоб дымом живых уберечь.

 

А я уберёгся от дыма,

Хладея, прихлёбывал спирт,

Ведь он – медицинский, родимый,

Для тех, кто не вечным спит.

 

 

* * *

 

Джинн может быть и в одной, а не

только в «Тысяча одной ночи»

 

Зря выпустили из бутыли джинна,

У джина градус, что твой самогон,

Он льётся мановением по глотке,

Брат водке, ароматнее притом.

 

Хоть не притон, но барышень здесь тьмища,

И ищет каждая какой-нибудь барыш,

С тупых их крыш ручьём стекают букли

А туфли рюмки им. Чем не Париж?

 

Ты сам себе паришь в чаду с красоткой,

Как будто водка стала вашей сватьей,

Она здесь с братьей, пьяный раздолбай,

Не унывай, всё заживёт до свадьбы.

 

Вот кабы джинна придержать в бутыли,

Отбили б тебе печень на закуску?

Как грустно, но в другой раз ты не трусь,

Да, это Русь, но бьют здесь не по-русски.

 

* * *

 

Дождик сыплет на травы для цыпленка-солнышка крошки,

Ветер, как из плошки кошка, спешно лакает лужи

И кружит голову одинокой рябине,

А на дно ложбины текут слёзы некого горемыки.

Я промыкал счастливо мою жизнь молодецкую

В этой по-детски милой и сказочной сторонушке,

Где горюшка ни крошки да и вся жизнь понарошку.

 

* * *

 

Если бы не была вас,

Армяне,

Не было у меня деда,

Бабушки, тётушки,

Трёх ненаглядных сестриц,

Которые мне были двоюродными,

Потому что их родила

Моя тётушка, а не мама.

Не было бы армян,

Не было мамы,

Не было меня и, наверно,

Не было бы в мире горя.

 

* * *

 

Если я забуду тебя, моя родина,

Сны напомнят, каспийской волной набежав на песок,

На висок, погружённый, как в детстве, в подушку,

И ушло заноет всё в том же левом боку,

Где Баку с приветно кивающими насосами,

С этой осени подключёнными к новой работе,

Заботе: качать и кровь, что стала черней, чем нефть,

Чем смерть, что черней от отсутствия родины.

 

* * *

 

Есть песня, за которую отдам

Всего Россини, Вебера и Гайдна…

Жерар де Нерваль

 

Есть песня, за которую отдам

Вино и дам в минуту вожделенья

Без сожаленья, радостно, счастливо

За переливы первозданных звуков.

 

То песня моря, моря в ураган –

Орган с морских глубин за валом вал

Хорал возносит, как возник из пены

Наш сокровенный крохотный прообраз.

 

Ещё он дышит, он со мною рядом,

И адом жизнь по-прежнему ему –

Волну в валторну крючит… Он с тамтамом…

А там Россини с Вебером и Гайдном.

 

* * *

 

Ещё август. Теплынь. Но лето уже не лето.

Карета скорой стоит у подворья соседа.

Пёс-непоседа метит со скуки столбы,

Как венчиком лбы вестник другого света.

 

Ветер серебрит, будто травы косит.

Осень не осень, но уже не лето.

Бессмертье забыв, душа пьяна, как на тризне, –

О жизни другой не мечтай в суровой отчизне.

 

* * *

 

Женщина шла за мной, как овца за бараном,

Рано стал я вожатым и провожатым влюблённым,

Мир по весне был зелёным, и сам я зелёным был,

Пыл – без границы, во встречной – зарницы, жизнь что сон.

 

Так колесо все катилось мимо злокозненной своры,

Горы и реки нам не помехи, мы ведь одни,

Ночи и дни наше спасенье море желаний

В дальней дали, где купаются в волнах любви.

 

 

* * *

 

Стой, солнце!

Иисус Навин

 

Заведи мою жизнь и на полдень поставь,

И ни с места, любимое солнце!

Я добуду победу важнее, чем встарь,

Не взнуздав на заре иноходца.

 

Видишь, мой карандаш, вот, простой карандаш…

В нём и радости мало для глаза.

Но когда он что пишет, чего не отдашь

За победу его над алмазом.

 

* * *

 

Зарёй вечерней золотые розы

Разносят аромат воспоминаний

О матери средь дней далёких детства.

 

Блажен там месяц в пене облаков,

Уж молоко к нагруднику присохло,

И льётся соло ладной колыбельной.

 

Чуть не девчачьи маленькие ручки –

Я лучше их не мыслю во вселенной –

Неизреченной лаской усыпляли.

 

А ветерок – сыночек южной ночи –

Ещё щекочет ноздри чёрной розой

В черноволосой маминой причёске.

 

* * *

 

Звёзд ты коснешься – звенят бубенцы,

А концы твоих кос с светляками молчат.

Так всегда по ночам тихий звон с тишиной,

А вот днём надо мной дружный хохот девчат.

 

Это девчатам от звезд ли звонки,

Иль светляки тишину им доносят?

Косы твои мой язык заплетают,

А расплетают, когда ты не возле.

 

* * *

 

Жерару де Нервалю

 

Здесь дамы всем дают, да не до них –

В других широтах моряки от рюмок,

И лишь угрюмый малый трезв от шуток

Вчерашних институток, проституток.

 

Что взять с него? Он трезв, но рвёт его.

Уже давно вкусил он праздник жизни –

Капризы дам, в их кренделе дырищу,

В чём ищет сдуру радость духом нищий.

 

Лишний на всех широтах, параллелях,

Хмелея от второй бутыли рома,

Бездомный, он домой вдруг захотел

От этих тел, от этих дел.

 

Он вышел в ночь. Наверно, там он, дома.

 

* * *

 

Здесь зло с одиночеством об руку вечно –

Лишь встречный негр выбелил приветливо улыбку. –

Дымка крематория напоминает о встрече

С печью.

Речь о третьем Риме, городе городов, –

Я готов подписаться под этой отрыжкой национализма. –

В линзе лужи мерцает мерзость, а не облака,

И никак не узнать, где север, где юг, где восток, где запад.

Запах цветов развеян травой забвенья,

А дуновенье бегущих машин как заправка ракеты. –

Это готовность серьёзная, без улыбки,

Дымкой к звезде вознести своё одиночество.

 

* * *

 

Здесь матросня гуляет шумная, самозабвенная,

Юбку порой задирая хохотушке, весёлой от джина,

Мимо плывёт в тумане грудь задымлённого бара.

С фарой яркой матросик метит ответный удар в хвата.

 

Летнего заката краски ночь смолой заменила.

Ты не была мне милой, а теперь родная.

На улице ни трамвая, ни такси осторожных,

Лишь острожник-ветер сушит тебе слёзы.

 

Поздно. И я не бог, вернуть тебе дочь из могилы…

Жаль, что такой милой ты не будешь больше…

 

* * *

 

Здесь солнце всходит, а заходит там,

Где детство неподвластное летам, –

Не солнце, конь, кузнечик краснокрылый,

Которого ладонью вдруг накрыли –

И выпустили. Ах, какой прыжок –

Из Красноводска на бакинский бережок,

К которому с извечною любовью

К прыжку готово сердце под ладонью.

 

 

* * *

 

Здесь тихая радость твоя и моя,

Земля красотой нездешняя,

Черешня с рассыпанным духом вина,

И с выше луна нам завещанная.

 

Вот тихая гавань, твой дом под горой,

И пёс, как родной, выбегает навстречу,

И речка, бегущая за поворот,

И с боку ворот калитка помечена.

 

Не скрипнет она. Мы по саду пройдем,

Ты в дом залетишь мотыльком нежнокрылым…

И мило твой пёс мою в руку лизнет,

А рассвет прохладой обнимет.

 

* * *

 

Зной. Камни и пески сквозят

Игрой воздушных переливов,

А в памяти неприхотливо,

Как – вон – тюлень блестит на солнце,

Видением всплывает миг,

Когда в сюжеты многих книг

Тысячелетия назад

Тебя я встретил у колодца.

 

В те дни, как ныне и всегда,

Мир мерила бесчеловечность,

И над изгоем был любой

Всевластен в алчности безмерной.

Но ты подругой стала верной,

Напитком счастья для раба,

Среди безводия вода  –

И отступила несудьба

Перед тобой, моей судьбой.

Идут года, летят года,

Но что и вечность пред тобой,

Рахиль! Моя Рахиль! Любовь!

 

* * *

 

Золотые иглы, которые отлепили мои веки ото сна,

Крутизна скалы, на которой я устроил себе ночлег,

Человек, который лишил меня жилья (вот так сюрприз!)  –

Всё это жизнь, которая зовётся благом.

Клянусь флагом, вождями, вчерашней коркой,

Зоркой бездомной собакой, орлом в поднебесье,

Богом и бесом, подружкой, вернувшейся к мужу… 

Хуже моей жизнь лишь у того, у кого что-то есть.

 

* * *

 

Моя душа, как женщина, скрывает

и возраст свой, и опыт от меня.

В. Набоков

 

И вечность канет в Лету, только летом

Опять над Вырой бабочка летит,

И взмах сачка, как влёт из пистолета,

И радость вырвется и небо восхитит.

 

Голубоглазый мальчик, что же Выру,

Как бабочку, на карту наколол

Сквозь континент, через года, навылет,

Когда бессильем пахнет валидол.

 

Что вновь вставать на дальние скитанья –

Чужак везде в издёвку для других,

И не уйти, не выплакаться тайно

При памяти о тенях дорогих.

 

Так пусть глаголы рифменно ваяют,

Издалека о родине скорбя,

Когда душа, как женщина, скрывает

И возраст свой, и опыт от тебя.

 

* * *

 

И горы, и зори, и кони, и ветер в ушах –

И вот на часах золотистое множество стрелок

В горелки сорвались, от льдистых вершин побежав,

Чтоб в жар всех мальчишек-наездников бросить.

 

Белёсые росы белеют ещё на кустах,

И каждый мастак барьеры берёт, словно птица,

А солнце лисицей крадётся вдали от погонь,

Где конь мой уже на соперника жарко косится.

 

* * *

 

И один я пью отныне!

Баратынский

 

И небо, и море –

На поле в цвету незабудки,

И утро такое –

Покойно в болящей груди,

Один, непривычно, –

Мой друг закадычный зашился

И лисьей ухмылкой:

– На кой тебе пить? – затвердил. –

 

Ах, ветер и поле –

Ах, море в волне незабудок!

Всё будет, как было –

Вон мило крадётся гроза –

Нельзя и сказать,

До чего ж ты красива, Россия,

С ума бы сойти,

Если выпить бы было нельзя!

 

* * *

 

Идёшь, покачивая бедрами, –

Так в норд волнуется волна –

Тесна им креповая юбка,

Как шлюпка всем, кто с корабля.

 

Эх, сколько их в твоем фарватере!

Кильватер с милю из зевак,

Подай лишь знак какому умнице –

И пришвартуется моряк.

 

И будет ветер-заводила

Покачивать всю ночку борт,

И под аккорд рассвета ранний

Избранник твой покинет порт.

 

А ты пойдешь, качая бедрами,

От бодрой ноченьки пьяна

И, как волна всегда наутро,

Еще тепла и холодна.

 

 

Из Вакхилида Афинского

 

1

 

Одинокий Гефест, чтоб сестрицу Афину обресть,

Молотом Зевса хватил по башке, спутав её с наковальней. –

Брат, пусть и хро́мый, роднее, чем повивальная бабка.

 

2

 

Дионисий, не верь, что много долее пары столетий

Некий Гомер песни о Трое и Одиссее слагал.

То был, как верно ты сам догадался, Мафусаил.

 

3

Если с Олимпа согнать бесчестного в деле Гермеса,

Арес сойдёт сам в Аид, а тени потопят его

В море кровавом, чтоб кровью навек он упился.

 

4

Выкидыш Афродиты, пухлый Эрот, оживлён был богами,

Да вместо роста придали ему с толщиной много веса.

Топчет рассудок влюблённых он, что винодел виноград.

 

5

Знай, Гиппонакт, ток винограда сильнее, чем Хронос.

Льются из горла амфоры струйкой живые виденья:

Выпил ты славно и счастливо травку кентавром жуёшь.

 

* * *

 

Как же тебя не любить такую рыжую,

Пижма, подсолнух, солнышко летнее,

Ленты сбегают с грудей горными лыжами,

Стрижки не знают ко́сы твои чудесные!

 

Лестно тебе, что встречный тобой любуется,

Улица светится и от тебя красуется,

Спутница радости, солнца и восхищения,

Ты воплощение Музы, ты вдохновение.

 

* * *

 

Ты память, я – холод разлуки

Поль Верлен

 

Как слезливы глаза глуповатые шлюхи,

Словно мухи изгадили в траур вуаль,

Пусть одежда – сусаль, пусть следы по сусалам,

Она самая нежная в мире печаль.

 

Потому что есть сердце, есть верность поруке,

Звуки вечности и благодарности плен,

Вереницу измен он развеял по ветру

Для бессмертья подруги бессмертный Верлен.

 

* * *

 

Какие сваты в древности и сводня?

Без них любви послушен был мой пращур.

А в остальном всё так же, как сегодня –

Трещит земля – за мной в погоне ящер.

 

И вопрошаю сам себя я: где ты?! –

Так память тетивой натянет нервы –

Дома взлетают, падают ракеты,

Век наступил убойный, двадцать первый.

 

Грядёт потоп – и вновь ковчег без лота,

И вновь никак Ной не сойдёт за брата,

Пока трудом солёным, щедрым потом

Не оросят долину Арарата.

 

Я вновь с тобой, любовь, моё спасенье.

Трещит земля – за мной в погоне ящер…

А кто-то жнёт, что в поте ты посеял,

Любовь моя, великодушный пращур.

 

* * *

 

Кипячёные дамы сошлись в поединке

Под сурдинку жующих в кафе,

Аутодафе какое, боже,

Рожи в крови, наряд – неглиже.

 

Они же, эти кипячёные,

Разоблачённые до в чём мать родила,

Закусив удила, извергают свирепость –

Грации, прелесть, любовь сама!

 

За такие дела ли женщин жаждем?

Каждый из нас мечтатель, поэт,

Мы ей – нежность, она – на шею,

Страшнее женщины зверя нет.

 

Секрет весь в том, говоря серьёзно,

Звёзды на небе и рядом звезда,

Создал так господь, что в поднебесной

Неуместно жить без безмозглых дам.

 

* * *

 

Кислинка вина поселилась во рту,

В порту, как всегда, проститутки,

Все утки на пристани селезней ждут,

И тут же их тени сливаются жутко.

 

Тяну из бутыли кислинку вина,

Луна на ущербе под Вегой, что стразы,

Блестит безобразно отдраенной Лирой,

Где в мире Венера сейчас командиром.

 

И спит моя лира, как совесть у Польши,

Всё больше, и больше, и больше косея…

Я с нею, с моей прошлогоднею крошкой,

Кто ножки вздымает, как Кассиопея.

 

* * *

 

Когда я умру, забудь меня,

Не виня в сердцах за измены,

Неизменны не чувства, а ложь средь людей,

Ведь мудрей, кто других лицемерней.

 

Позабудь скандалить в последний мой день,

Дребедень придержи для подружек,

И не нужно в лоб целовать меня,

Потому что еще я не умер.

 

 

* * *

 

Ласкается небо к цветущей земле,

Грачи прилетели, а я – на столе.

Владимир Соловьёв

 

Ласкается небо к цветущей земле,

Грачи прилетели, а я – на столе.

И слышу, на ангельском сидя крыле,

Как дева нагая поёт на скале.

 

Мне ангел вещает с презреньем о зле –

С библейских времён похотливом козле,

Но дева взывает, чтоб стал я смелей,

За гибель твою отомстил, Азазель

 

* * *

 

Религия хитрым сплетением слов

Силки для людей расставляет.

Различны силки – неизменен улов:

Глупец в них всегда попадает.

Абуль-ала аль-Маари

 

Лес. Болото. Здесь Шишига,

Мигом загрызёт комар,

Он звонарь у Водянова

Снова, как и было встарь.

 

Это Русь. Ничто неново,

То оковы, то потоп.

Поп дымит себе кадилом,

Крокодил он, жуткий жлоб.

 

Вспоминается: Шишига

Брал ковригу или штоф,

А попов душевных иго

Оставляет без штанов.

 

* * *

 

Когда присмотришься к живущим на земле –

Что человек, то нрав. Но все равны во зле.

Абуль-ала аль-Маари

 

Луна белёсая, как стёртая монета,

От ветра закатилась хмурым днём

За окоём – и брызнуло дождём.

 

Засеребрились струи над долиной,

А глина удлинила скользкий путь,

И ни свернуть с него, ни соскользнуть.

 

Но пусть стал путь от непогоды трудным –

Простор безлюдный, каждой ветки лист

Весь чист на совесть, как младенец чист!

 

* * *

 

Меж листочков вишенки вишенки краснеют,

С нею дружелюбно светится гранатник.

А поодаль грядка розовой редиски

И описка яства прелесть тамариска.

 

Всех как деток нежит солнышко из Рая,

В облачка ныряя и играя в жмурки,

А сосед дочурку вон уводит в плаче,

Где на палке скачет босоногий мальчик.

 

* * *

 

Мечтая, ты плачешь над гробом открытым моим –

Стоим мы, прощаясь, по-летнему в тёмной аллее –

Моленья твои – «Храним будь любовью моей!» –

По мне, тяжелей святотатства святоши.

Так что же, храни в сердце траур весёлый по мне –

На адском огне в кипятке ты свари их вкрутую –

Но дай мне другую любить, как любил я тебя,

Тебя, ангел мой, незабвенную и неземную.

 

* * *

 

Мне снилось, чего никогда я не видел.

Ни мидий осклизлых,

Ни злых кашалотов,

Ни Лота, ни бога,

Ни массы другого,

Я помню, не видел во сне.

Мне в пьяную ночь явилась, кажись,

Сама жизнь.

 

* * *

 

Мне снится сон, но я не сплю:

Июль – и вишня сходит,

И вроде сад не тень, а дым

Трубы на пароходе.

 

В раю я, но не сознаю,

Стою я на стремянке

И ягоды вниз подаю

Красавице-армянке.

 

Есть время собирать плоды,

Есть время для варенья,

А рвенье и её труды

Ребёнку в наслажденье.

 

А пароход всё плыл себе

Куда-то в поднебесье…

Ах, если бы тогда уплыть

Мне с моей мамой вместе.

 

 

* * *

 

Моя заря за ночью бесконечной,

Мой свет предвечный, жизнь моя, любовь,

Я вновь один на торжище земном,

Где зной сердец простёр вокруг пустыню.

Рахиль, не стыну без тебя в ночи

По той причине, что забвенья нет –

Семь лет я ждал твой жар, мою зарю,

И всё горю спустя пять тысяч лет.

 

* * *

 

Музыка ветра напомнит вдруг музыку моря,

С поля потянет взволнованный запах безбрежья –

Вот и я прежний, такой молодой и печальный,

Им у причала несу на прощание вздохи.

Плохо, что даже имён их теперь не припомню,

А ведь любовью хранимы они до сих пор…

Вздор всё под солнцем, кроме любовной печали,

Что обвенчала музыку с ветром времён.

 

* * *

 

И, любовью дыша, были оба детьми

В королевстве приморской земли,

Но любили мы больше, чем любят в любви, –

Я и нежная Аннабель-Ли…

Эдгар По

 

1.

 

Мы сидим с тобою на песке,

Вдалеке паро́м белеет чайкой,

Стайка волн, совсем как малыши,

От души играет в догонялки.

 

Солнце золотится, как песок,

Ветерок – игривый неваляшка,

Колобашки с риском голосок

Как росток гаданья на ромашке.

 

То ли сон чудесный, то ли явь,

Двоеглав свод моря и небесный,

И прелестной песней неземной

Тянет в голубой простор нездешний.

 

Вдалеке паро́м, а мы вдвоём

Под огнём безмолвия влюблённых

И неизреченно, лишь чутьём,

Говорим: «Давай сейчас умрём»…

 

2

 

Берег. Пена шепчет, подражая шороху платья.

Ты в объятьях моих затихаешь безвольно.

Волны вновь набегают и отбегают, а мне,

Словно во сне непробудном, не разъять объятье.

 

Это море ночное? Бетховен? Сердца каприс?

Лунатизм? Бесконечность Млечного Пути?

Уйди из сновидений, упроси луну,

Учить волну приливам, а не тебя колдовству.

 

3

 

О тебе даже память благоуханна,

Хоть туманна уже твоя девичья поступь

И подростка фантазия так первозданна,

Что желания светятся в мире межзвёздном.

 

Не улыбка твоя, а розы, как зори,

В фантазёре цвели неземным отраженьем,

И волненье в душе поднималось как море,

В хоре ветра и волн вознося восхищенье.

 

* * *

 

На вечерней заре от печали не алые

Пятипалые палые листья кленовые,

Вечереют кронами тополи в стае вороньей,

Сотворённой из близости ночи бессонной.

 

Унесу я вас в сердце, кленовые листья,

В нём ветвистое лето споёт соловьём,

А когда сентябрём навсегда он умолкнет,

Вот тогда я замру, и мы вместе умрём.

 

* * *

 

Тёзке

 

На высоте, где небеса из лилий

И Лия любовалась на стрекоз,

Я коз пасла, и ты пришёл, мой милый.

 

Вдруг молнией желание зажглось,

И Лось  на зов из северной долины

Так торопливо повернул земную ось,

 

Что встретились, пылая, наши взоры –

И горы вновь сверкнули среди молний

В юдоли, где не жизнь мне без тебя.

 

* * *

 

Я голову опускаю –

И родину вспоминаю.

Ли Бо

 

Набрел я в бамбуковой роще на пьяниц –

Румянец красил тогда ещё щёки мои –

На шестерых они себе соображали,

Жаль меня стало, взяли меня седьмым.

 

Выпьешь чарку – закусишь стихами,

Хочешь, о маме, но лучше – китайской природе.

Вроде я трезв ещё, но не о том сочиняю,

Чайна прекрасна, а я всё о родине.

 

У сотрапезников тоже свои закуски,

Правда, и русский они привечают.

Чайки и здесь летают у моря,

Горя и здесь, хоть пей до отчаянья.

 

* * *

 

Над Трубежом гуси трубят, как Зорю горнисты,

Чистый, как слёзы, каплет реденький дождь,

Ты не тревожь мое сердце, солёная осень,

Что за вопросы, увижу ль гусей по весне?

Сей вместо слёз по щекам, золотистая морось…

Поросль плывёт встречно с зонтами вместо весла…

Будет весна – протрубит с неба синего Трубеж –

И возликуешь от Зори гусей, Переславль.

 

 

* * *

 

Нарисовал твои пейзажи стриж

В разлёт от склона и до склона,

А звуком и глухого опьянишь,

Армения! – звучней нет слова.

 

Ты и земной, ты и небесный град,

Дарящий тайно тайну света,

Как даровал спасенье Арарат –

Ковчег и скиния завета.

 

* * *

 

Не большая Большая Медведица –

В зоопарке медведица больше –

А вот то, что земля наша вертится,

Хорошо ощущается в Польше.

 

Её речи сплошное шуршание –

Лишь камыш на ветру им соперник.

Её солнце на два полушария,

Где средь первых первейшим Коперник.

 

* * *

 

Вечерней Мексики лучистая царевна…

К. Бальмонт

 

Не видно пепла Попокатепетля,

Над Мехико серебряное пламя –

Зрит обезьяна с Агуэгуэгля

Сквозь дымку океана Фудзияму.

 

Над Океанией паренье альбатроса,

А за бортом блистанье изумруда.

Снуют по палубе курносые матросы,

Им так легко – тебе от качки трудно.

 

Но птица лира! О какие страны!

Как огненно старательны амуры!

В Австралии – для звучности – астральной

Живут младенцеликие лемуры.

 

Ветвится память, как ветвится древо,

Но в красоте единое начало –

Вечерней Мексики лучистая царевна

И песня та, что в детстве прозвучала.

 

Зеркальность мира и души безбрежность

Ты передал в напевности красивой,

Но в звуках завораживалась нежность

Лишь потому, что есть она, Россия.

 

* * *

 

У ворот Сиона, над Кедроном,

На бугре, ветрами обожжённом,

Там, где тень бывает от стены…

Бунин

 

Не мной стена возведена у врат Сиона,

Не мной она низведена в земное лоно.

 

Густой до дна, где глубина от счастья плача,

Настой вина, а не волна напев Кедрона.

 

Мечтой весна опьянена, струится воздух,

Под зной она защищена масличной кроной.

 

Мечтой шурша, как с полотна слиняло солнце,

Листвой шурша, уже видна луны корона.

 

Струёй вина оживлена, душа ликует.

Постой луна, как солнце дня над Ганаоном.

 

Слезой пьяня, вознесена молитва к небу,

Нельзя стенать, будь как стена, сын Аарона.

 

Брат мой, струна души нежна как утешенье:

Глянь, мной стена возведена вновь над Кедроном.

 

* * *

 

Не надо печали. Смотри – не забудь

Прохладные воды за Спасом,

Плещеево море на милю по грудь

Закатного иконостаса,

О флоте мечтающий Переславль

И церковь его – с парусами корабль.

 

Не надо печали. В прощании есть

Надежда на новые встречи.

В каюте церковной за светлую весть

Затепли для матери свечи:

Не вечно в печали пребудет Россия,

И радостью встретят здесь блудного сына.

 

Не надо печали. Печалью печаль

Умножишь под клик журавлиный,

Сбивающий стаи в далёкую даль

Над Трубежем, лесом, долиной.

Они улетают, но Русь не забудут –

И вновь по весне с неба Трубеж протрубит.

 

* * *

 

Не насытит мой взор Арарат,

А ещё виноград, а ещё,

Где вершок Араратской долины.

 

Тот – из глины – не родственник мне,

Ведь в огне был мой пращур рождён,

Чтоб вождём стала нелюдь из глины.

 

Длинный путь предо мною лежал,

Как чужак я прошёл его в горе,

Горы так и остались вдали.

 

Замели к ним пути, кто из глины,

И пытали, пытали – что черти в аду?! –

А дадут ли они уголок для могилы?

 

* * *

 

Не дай, Господь, быть трезвым.

 

Не приведи кампанию в шалмане пьяных дев.

У лебедей лихая линька, в дым нехватка перьев

К поверью, вызывающему добродушный смех:

«Во всех ты, Душенька, нарядах хороша».

 

Душа дивуется, возмущена (я трезв)…

Отрез с груди Марго хватил бы ей на юбку,

А юркая Марго с двух рук тузит подругу,

В ответ ей ругань в пух разоблачённой Евы

(Где вы, сапожник, зек, легавый из управы?)

То правой ей Марго, то набавляет левой,

Ведь в зенках королевы голым был король…

 

Когда же в роль войдут все дамы агрессивно,

Что Хиросима?! Даже предстающий миру бой?!

 

 

* * *

 

Не хохолок, а веер,

По ветру взлетел удод –

И кот остался с носом,

Насосом втянув ветерок.

 

Урок не впрок котяре,

Рядом другой удод…

Но вот разбойник Вася

Уходит ни с чем восвояси. 

 

На Васю, меня и удодов,

Удобно сидя в кресле,

Мама с улыбкой смотрела,

Как на актёров кино.

Это было давно.

Ах, повторилось бы если!

 

* * *

 

Нет у меня ничего, кроме жабы в груди,

А впереди – одинокая старость калеки

Да навеки пьяные слёзы Руси

И в выси жалобный клик журавлиный.

 

Глина и дёрн, да торфяник, да лес и пожар –

Этот жар закипает в груди у меня ежедневно –

Воет деревня таким завываньем старух,

Что не вдруг разберёшь, что за звери такие.

 

Кинул бы всё сквозь осеннюю грусть журавлей,

Ведь жалей не жалей – воскресишь только память о лете,

Но в дали вместо смерти погибель – жизнь без любви –

Без земли, где отец и в которую лягу.

 

* * *

 

1.

Ни души. Я улыбаюсь звёздному небу,

Где я не был разве что наяву,

Ведь живу-то я от мечты до мечты.

 

Дым сигареты кольца рисует

И лунами тает, как облачко солнечным днём,

Когда окоём не достанешь руками.

 

А ныне он рядом, но такой он притворный,

Как взоры красивых подружек с посулами рая,

Который вот рядом, да не достигнешь его.

 

Ближе обе Медведицы и верная фляжка с вином.

Напоён, окрылён ручейком виноградным,

Я с отрадой седлаю Пегаса.

 

Прелести дольной прелестней на небе раздолье,

Только Кастальский ключ не иссяк бы литровый,

Где лавровые рощи и Лира для сладостных песен.

 

2

 

Полёт восторга, пламенное чувство –

Искусств искусство, чудный дар Евтерпы –

В нем слепо разум извивается червем.

 

Когда поём, мы сердцу лишь подвластны,

Ведь страстны только нежные желанья,

А не посланья хладнокровных мудрецов.

 

Извечно средь певцов те достигали цели,

Кто пели звуки, мысль в словах колебля,

Как если б е.ля помутила разум их.

 

И разом их Евтерпа одаряла –

Кроила им плащи из идеала,

И знала, тем плащам износа нет.

 

* * *

 

О мать-и-мачеха на бугорках в апреле

И еле в теле праздная душа,

Где полоща, как прачка, тонкий лёд

Поёт чуть слышно талая вода!

Когда весна растопит панцирь льда,

Куда родней и радостней Италии

Проталины, кочкарник, топь, трясина –

Россия – мать-и-мачеха моя!

 

* * *

 

Он ехал за рулем и замечтался…

Что было дальше, я хочу забыть.

Но друга нет – ведь память существует,

Ведь существую я, всем безразличный

Да так, что не с кем выпить.

 

Нашёл себе товарища в сороке,

А собеседницей теперь осина.

Мне кажется, она с ума сошла,

Она безумно сотрясает воздух,

А ветер-сорванец над ней глумится,

Как нынешнее племя надо мной.

 

Я поглупел. Никак не различу

Мужчин от женщин, граждан от бандитов,

И жизнь и смерть мне на одно лицо.

Купил вина – пригубив, отравился,

Попал в больницу – в морг меня вкатили,

И стал мне этот свет на тот похожим,

Где друг мой…

 

Порой я сплю ночами. Вижу сны,

В них ничего я, так себе, красивый,

А девушки на ангелов похожи,

И друг мой тоже – ангел во плоти.

 

* * *

 

От луны и фонарей

тень моя двоится –

две девицы на́ сердце,

обе нежнолицы.

 

По аллее я брожу,

словно приведенье,

мои тени расплясались,

словно на раденье.

 

Петухи уж ночь отпели

своим дурам курам,

утро светится улыбкой

зорьки златокудрой.

 

Нет, не слёзы заблестели –

росы на ресницах…

Нет, не выбрать мне девицы –

все они царицы.

 

* * *

 

Откупорим карасы, зачерпнём

Ведёрным черпаком рубиновую влагу

И флягу петь заставим по стаканам,

Стакатто вызвонив земле своей родной,

Той, за горой, меж Тигром и Евфратом,

Обратно нас зовущей горным рёвом,

Нам зачарованно шумеры подпоют –

Зальют свой Ур, откупорив карасы.

 

 

* * *

 

Память тайком пробирается в город на Апшероне –

Кроме теней, в нём армян нет и в помине:

Иней их прихватил или росой они испарились на Марс, 

Нас – бездомных – что блуждающих звёзд по вселенной.

 

Пленный я, пленный.  Я спеленат, пленён я тобой,

Прибой неусыпный с пелёнкой всегда наготове,

Где плоские кровли сбегают сквозь зелень с холмов…

 

Средь домов у холмов моя память и бродит в ночи,

Если петух закричит, эхом ответят ему.

 

Не пойму, куда деться от тебя, мое сердце,

Когда детство окликнет меня озорным голоском.

 

Песком стирает пустыня память тысячелетий,

Но эти холмы и Каспий пребудут во веки веков,

И кров, вдыхающий розы, и пёс, считающий звёзды,

И гнёзда  касаток, и щебет нежно певучих ветвей,

И на ней платье старшей сестры много ниже колен –

Плен, это плен.

 

А взамен – поцелуй, от которого сердце мое расцвело

И ушло за ещё несказанным в подлунной созвучьем,

И мучим я этим созвучьем на долгом веку,

Не могу отыскать я заветное слово о вечной любви,

Назови мне его, моё сердце, мой город, Баку.

 

* * *

 

За Мёртвым морем, в солнечном тумане,

Течёт мираж.

Бунин, «Бедуин»

 

1

Песок золотой от солнца, а солнце – белее нет,

Здесь нет святей дромадеров, хоть всему голова Мухаммед.

 

Пиала с волшебным кумысом, а хлебом – сладость дынь,

Вынь усталость из буйного сердца накануне шторма пустынь.

 

Наизусть, как хафиз, из Корана восхвали Аллаха и высь,

Помолись на восток лучезарный и представь себе курса эскиз.

 

Караван плывёт в океане. Красота – миражи, витражи!

О, райские фонтаны! В них милость Всевышний вложил.

 

И качаясь в седле ритмично, вопреки или в силу стихий,

Сочиняй стихи о красотках или предках, кто были лихи.

 

2

Дромадеры. Звонят колокольчики-рынды,

Виды – смотри не засни от их монотонности, –

Только и новости, если джинны разбудят мираж

И не будний пейзаж очарует мечтой бедуина.

 

Пустыня. Кильватер песчаный стараньем верблюда

Как будто по нитке до первой стоянки протянут,

Каравану плыть в божественном ритме,

В алгоритме жемчужной поэзии мира.

 

3

Бедуина в изгнанье спасал не верблюд, а напев –

Гнев сородичей скрашивал он воспеванием дев.

 

Прозывалась любовная песнь у арабов насиб,

Как достойно носил свое имя дед мой Насиб!

 

Разве счесть незнакомок, обласканных страстным вдовцом

(Дед отцом представлялся моим, сняв заране кольцо)?!

 

Материнскую нежность дарили объятия их,

Ласке тётей чужих я был рад, как и тайне двоих…

 

Видно, так повелось от родных мне сердечных глубин

До седин я, как дед мой, в любви сам себе бедуин.

 

* * *

 

Печален вечер, словно вечер жизни, –

Та тризна неотвязная по дню,

Что не вернуть ни волшебству, ни водке.

 

Упало солнце – звёзды поднялись,

Высь, как и прежде, в праздничной одежде,

Но все надежды погрузились в мрак.

 

Теперь ты знаешь, старость – одиночество,

Ей имя-отчество – откочевало племя,

Ведь время твоё вышло вместе с силой.

 

Покинутый, ты сам себе не рад,

Дрожат и звёзды за окном, и руки,

И звуки, что на радость опьянят.

 

* * *

 

Печалью родина переполняет душу,

На суше греясь, берегу каспийском,

Так близко к сердцу – не бывает ближе.

 

Я вижу мать, я слышу моё сердце –

И детство восстаёт из тьмы сознанья

Признаньем бытию и всем страданьям

 

За дальний город в клюве вольной птицы,

За смуглолицый люд его прекрасный,

Напрасно рая ждущего в Баку.

 

* * *

 

Однажды Чжуан-цзы приснилось,

что он – бабочка, а Диогену, что он –

богомол. Вот до чего доводят мысли.

 

Пифос тесноватый,

В нём нельзя приватно

Эросу девицу научить,

Потому прилюдно

Диоген девице

Страстно философию вгонял

И стал вдруг богомолом

Над девой-богомолкой,

Вот такие странные дела.

А дева-богомолка,

Всласть мозгов наевшись,

Миру преподала

Мудрости урок:

 

– Чтоб имать девицу

В греческой столице,

Будь ты хоть философ,

На хрен голова?

 

* * *

 

По дороге к себе сколько горьких уроков пройдено!

Родина от меня отгородилась границей.

Птицы всё чаще и чаще в больничном окне –

И в огне моё сердце в тоске о покое.

 

Но какое чувство свободы от жизни и смерти!

Эти сны молодые и чудные звуки оттуда!

Будто впрямь я умылся живою и мёртвой водой –

И пока ни одной на глазах моих смерти.

 

* * *

 

Чжуан-цзы

 

По лунной дорожке дойдёт кто от банки до кабака?!

Трезв я пока, очень спешу, радуясь встрече, как бог.

Ли Бо, ожидая меня, осушил уж три кубка,

И пьяная юбка гетеры мертвецки лежала у ног.

 

Хозяин-кабатчик – охотник обкладывать данью –

Для Дао сам данью себя обложил: за кувшином кувшин

Ради вершин мудрости непостижимой

Живо ставить на стол то, что из гроздьев для мозга, спешил.

 

Ли Бо улыбается – как прекрасен он, златолицый! –

Дивится юнцу – як посуху шёл я по лунной дорожке! –

В ушки лежащей у ног босоножки просунул серёжки,

Одёрнул одёжку, подправил сапфирную брошку.

 

И зацвела она трепетным лунным сиянием лилий,

Мотыльком легкокрылым слетела к пьянящему кубку,

Губки смочила, преобразилась то ли в фею, то ли в колдунью,

То ли просто в шалунью, воркуя голубкой.

 

Вдруг от лунной дорожки, таящей, как Хунь, обе жизни

Капризно к своей наготе приставила стрелку минутную Инь –

И часы завились. И молвил Ли Бо, осушив ещё кубок:

– Юбку задрав, управляет Вселенной она, богиня богинь…

 

Я возвращался по лунной дорожке шестнадцатилетним,

Проснулся тридцатилетним со сказкой про Инь и Ян,

Шумел Океан довременный в сиянии лунной дорожки,

А яхонт серёжек с сапфиром брошки сиял на столе у меня.

 

 

* * *

 

Пока я вырос, я не раз мог погибнуть,

Как погибали друзья, приятели, знакомые,

Я их помню в лицо, а имена многих забыл,

Встали б они из могил, я б не знал, как их окликнуть.

Иметь крепкую память – это хорошо,

А не иметь никакую – это ещё лучше.

Я вижу такие красивые сны, перед которыми

Волшебные сказки о прекрасном – уродство.

Но я не помню своих снов, их краски, музыку,

А потому мне жизнь кажется терпимой,

Хотя на деле она гаже противной.

 

* * *

 

Покатай ребёнка в свою усталь на пони,

Или дай насмотреться, как морские кони-дельфины скачут –

И о плаче забудет он, счастливейший в мире.

 

А я, если мне даже дадут напиться вина вдоволь,

Как забуду, что я бездомный и ты от меня собралась уйти

По такому пути, на котором ни дельфинов, ни пони.

 

* * *

 

Полугласная связка согласных,

Полувзрыв, полушёпот любви,

Материнская тихая ласка

И огонь, усыплённый в крови.

 

Это песня моей колыбели,

Это древняя древность оков,

Киликийский кизил и напевы

В тишине два на десять веков.

 

Это плач, напечатанный в камне,

Это оклики гор и низин,

Это песню хранящий веками

Материнский армянский язык.

 

* * *

 

Помнишь, зори смыкали нам веки,

Словно реки, сливались ладони?

Я запомнил, а ты позабыла,

Что шептала, что милым звала.

 

Впрочем, может с другой тебя спутал,

Это утро с дождём виновато,

Мне не надо в сонливую осень

Вспоминать то, что было когда-то.

 

* * *

 

Похожу на святого, а в желаниях грешен,

Женщин я обожаю, хоть притворством их сыт,

Сны мои из кошмаров, явь кошмаров кошмарней,

Я подранок на суше, в море я следопыт.

Так знобит меня летом, что к зиме умираю,

Воскресаю весной, словно божья трава,

И права на меня снова жизнь предъявляет,

И красотки гуляют, и кружит голова.

 

* * *

 

Почему шоколад соблазнительно тонок,

Почему у девчонок всех грудь вырастает,

А сорока летает так низко к земле?

 

Почему злей соседа на свете нет зверя,

Почему ему верят – сморкаясь в платочек –

Что на дочку его положил я свой глаз?

 

Оба глаза при мне, я не гадкий ребёнок,

Вижу я – у девчонок всех грудь вырастает,

А сорока летает так низко к земле.

 

* * *

 

Гермес Килленский, Майи сын, Гермес милый!

Услышь поэта! Весь в дырах мой плащ, – дрогну.

Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь!

Насыпь червонцев шестьдесят в мошну, веских!

Гиппонакт

 

1

Пошли, господь, мне на бутыль сухого,

Я снова на мели и нелюдимый,

Ведь побратимы-журавли давно на юге,

Здесь вьюга втюрилась в меня и в хвост и в гриву.

 

Ещё пошли на закусон кусище хлеба,

Под русским небом он дороже троекратно,

Ты, вероятно, не забудешь об одёжке,

Чтоб мне надёжней встретить журавлей обратно.

 

2

Не досталось добротной одёжки мне в лихолетье.

Ветер мне друг, но сегодня ко мне охладел.

Сколько людей покупают на праздник бутылей,

Выпил и я бы, стал бы куда веселей винодел.

 

Что у витрины торчать мне без личной причины?

И не прилично, и в дар не возьму я бутыль.

В пыль рассердившись, снегом слепит меня ветер,

Чтобы зимой я о лете думать забыл.

 

 

* * *

 

Прекрасным любоваться не устану –

Севану зябко, хоть прошёл апрель,

На трель свирели, как к родным ребёнок,

Ягнёнок, блея, радостно спешит.

 

Он сшит из облачка среди лазури,

Глазури озера и ветерка…

Ах как он мил и как дитя неловок,

И лёгок на руках у пастушка!

 

* * *

 

Прибой на берегу слышней в ракушке,

Послушай – и покажется: века

Издалека приветствуют тебя.

 

И сквозь шторма восстанет песнь глубин,

И ты сольёшься с музыкой вселенной,

Селеной очарован и влюблён

 

И в глубь морей, и в маревую высь,

И в мысль об одиночестве превечном,

Расцвеченном ребячеством души.

 

Поёт душа, ей подпевает ночь

Точь-в-точь как эхо моря и Селены

И пены нежной Млечного Пути.

 

Какой восторг! Какой души полёт!

Поёт ракушка – и ещё немножко

На Путь поставит лунная дорожка.

 

* * *

 

Оставь надежду, всяк сюда входящий.

Данте

 

Растут в заоблачную высь гробами небоскрёбы,

В утробе их кишмя кишат микробы, что угробят,

И не коробит никого, никто уж не дивится

Девице, чьё влечение в витрине лечит робот.

 

Земля становится тесней, а ненависть всемирной,

И лира больше не нужна, её похоронили,

Ведь милые теперь в строю отважных амазонок,

Не звонок не рождённых плач, хоть вновь твори из глины.

 

Оставь надежду на любовь, всяк в этот рай входящий,

Не настоящий здесь Адам, а Еву не разыщешь.

Здесь пищу только на помойке промышляет честно

Безвестный для сограждан подлых безрассудный нищий.

 

* * *

 

Режет солёную воду киль,

Миль уже тридцать меж нами,

Стадами текут к тебе облака

И, как река, кильватер.

 

Хватит, наверно, холить печаль,

Как на причале простились,

Милость твоя – сухой поцелуй,

Мол, не ревнуй, как выйдет.

 

Солнце в зените. Мне хорошо –

Я ещё тебя не ревную, –

Мне бы морскую царевну найти,

А тебе не ходить в пивную.

 

Режет солёную воду киль,

Миль уже сотня меж нами,

Стадами текут к тебе облака

И, как река, кильватер.

 

С бодуна подражаю Бо Дуну в день

весеннего праздника

 

В квартале у юго-восточной стены

всем образ известен мой…

Народ благонравен, все знают, что я –

великий китайский поэт.

Бо Дун

 

С чего это жук в ладонь мне упал?

Мал он, а много пьёт.

За него народ ни капли в рот –

У ворот гудит Кремля.

Земля кругла, любезный Бо Дун,

Дунь – и жук в Шаньси.

Спроси кого – не знают меня,

Но я прекрасный поэт.

 

* * *

 

Светлячком-ночничком свет звезды над опушкой,

А подушкой ладони – что может быть мягче? –

Вспоминается мальчик – волчонок голодный –

Годы минули – годы! – а никак не наемся.

Не наемся никак, не устрою жилища,

Нищий, я ведь блажен по евангельской притче,

Лично мне и не надо другого на свете,

Только лето навечно да небо с лучиной.

 

* * *

 

Синим пламенем сияло от тутовки небо в солнце,

Но всё льётся по стаканам из бочонка родничок…

Светлячок уже мигает, мол, пора и расходиться,

Чудной птицей распласталась тихо ночь туманная.

Словно тканая рубаха, тень легла на Арарате,

Голова его в объятье братском Млечного Пути. –

Как уйти  от светлой сказки, от бочонка, от веселья?!

Над селеньем хвост павлиний мироздания раскрыт.

 

 

* * *

 

Сквозь завыванье вьюги плач волчонка,

Нечёткий очерк дымчатой луны,

И не видны деревья за опушкой,

И в кружке чай на угольках кипит.

 

Чай – это снег и шишка старой ели,

Я еле пью, зато согрев такой,

Как бы настой далёких лет и лета,

И ветра плач о пристани родной.

 

* * *

 

Соблазнённая морем и ветром,

Ты в метре от меня лежишь, загораешь,

А раньше лежала рядом с другим,

Тоже полунагим, но вполне идиотом

Из морфлота лодок на прокат при пляже.

 

При ажиотаже на пышногрудых русалок

Кому-то желанно твоё просолённое в волнах сало,

Словно на Украине под горилку или перцовку.

 

Прицокивая языком, ты отгоняешь мушек,

Мечтая о муже или долговременном хахале,

Только на хрен им такое сокровище,

Вроде овоща, скукожившегося под солнцем.

 

Сдаётся мне, что мать тебя не выносила и месяца, –

Лучше повеситься, чем видеть в пенном мыле

Кобылу, рассекающую грудью прибой,

Но, боже мой, почто мои мысли заняты тобой?

 

* * *

 

София – бабушка мне, а болгарам – столица,

Птицей бы полететь послушать речь её.

В забытьё, как в детство впадаю, – во сне

Звучит во мне сказкой сказок:

«Тук живеят играчките».

Губам моим эти звуки, что море рыбам,

Спасибо за речь твою, за дивный дар, София.

 

* * *

 

Спасся только один Одиссей –

Прохиндей среди всех прохиндеев. –

Девы моря его от души

Обошли своей пылкой любовью.

 

Потому прохиндей хитроумный

Так и умер, старанием лопнул

Пенелопы, хранившею верность

Лишь его безразмерной казне.

 

А простые матросы по воле

Школы моря отдались сиренам

И в безмерном желании милых

Все погибли во имя любви.

 

* * *

 

Сражённый стрелой Ориона,

Под балконом твоим стою оголённой осиной,

И спину мою обдаёт дыхание осени поздней

Со слёзным порывом мороси.

 

Совести нет ни у звёзд, ни у женщин,

Конечно, им хочется спать в непогоду,

Но что их роду к ним страстная тяга

Гуляки ночного и звёздочета?!

 

* * *

 

Стражи солнца – стрижи, и кружит голова моя землю!

Внемлю то ли полдневному зною, то ли себе самому.

Мне траву постилают и лень и усталость,

И осталось мне лечь, где кузнечика речь…

Меч осоки над заводью звоном к воде приглашает,

А большая луна о полночном заводит рассказ:

– Раз ты кружишь всю землю, так кружи меня тоже,

А попозже в обнимку вернёмся в избушку поспать.

 

* * *

 

Так замечтался, что забыл своё имя,

Словно дым я просеял сквозь облако в сини

И какою-то силой вознесён был за ним.

 

Может, я херувим или ангел? О Боже!

Может, я – это Ты? Или тот, кто в ночи

Получил своё имя, Тебя поборов?

 

Да! Таков я! Я вспомнил! Я – всё!

Ты же – сон мой, который простил я

В дикой пустыни – на торге людском.

 

 

* * *

 

Там вдали – за бугром – серебрит Арарат паруса,

Небеса приплывают и падают синью в Севан,

Караван динозавров – зелёные склоны под зноем –

С мезозоя бредёт к араратской долине с зерном.

Гром и молнии тем, кто похитил армянские горы,

Гром и молнии тем, кто не хочет вернуть Арарат.

Караван мой крылат, пролетят пусть и тысячелетья,

Эти все паруса вновь в армянскую гавань войдут,

Потому что приют человеку нужнее, чем зверю,

Потому что я верю, зверьё человек победит.

 

* * *

 

Твоё из шелка беленькое платье

Шуршит в объятьях – как же ты худа! –

И никуда теперь тебе не деться.

Любимая, ты пёрышко лебяжье

И даже легче, ты цветенье мая,

Ты опьяняешь, ты букет вина.

 

Ты от земли меня уносишь к солнцу,

И льётся голосок твой, полня слух мой

Игрой струны, протянутой от сердца

До умопомраченья, до виденья,

До наважденья Млечного Пути –

До нитей шёлка беленького платья.

 

* * *

 

То ли божий рай,

То ли край ключей,

Чей стоит в веках

Над ручьём хачкар?

 

Он как сирота,

Чтобы сирота

Мог отца и мать

Сердцем поминать.

 

Щёки омочи –

Солоней ручей,

Он себе журчит,

Ты ему ничей.

 

* * *

 

Творящему добро не страшен враг

И мрак не знающему сна не страшен.

Абуль-ала аль-Маари

 

То ли небо, то ли земля – не разберёшь в качку,

Пачка новая папирос исхудала клячей.

 

Думу думаешь ни о чём, вот такой философ,

Ни курьеза, ни куража, лишь скрипенье тросов.

 

Пусть гуляет по бульвару паренёк столичный,

Я к его привычкам чванным просто безразличен.

 

Пусть себе в себя он верить, а не в чин папаши,

Видят в пареньке милашку, а во мне апаша.

 

Ураган ли, уркаган ли – в мраке не маячит,

Пачку новую папирос машинально начал.

 

* * *

 

То не лев кому-то машет лапой,

А внезапно ветер с побережья

Прибежал – и в памяти качнулись

Улицы в акациях цветущих.

 

Лучше мне и вовсе не родиться,

Коли птицей не могу летать,

Ты опять целуешься с другими

И в обнимку верещишь в кустах.

 

На устах твоих туман обмана,

Пьяный ветер, словно за бортом,

Но потом в задумчивости скажешь:

– Знаешь, не ходи так далеко.

 

* * *

 

Только бы дойти до окоёма –

Там и дома с шиферною крышей,

Вышел в сени, вышел на крыльцо –

И трусцой в сельмаг за поллитровкой.

 

Ах, же поле милое моё!

Ах, жнивьё под солнышком под осень!

Горбоносый лось среди поляны

Пьяный от глушины родниковой!

 

Золотое сердце, Русь родная!

Допоздна я меряю просторы

Все в уборе сказочных созвездий

Над предместьем, где мне нету крова.

 

Да на кой мне он, когда ты сказкой,

Лаской материнской в гладь и тишь

Мне сулишь такое в жизни счастье,

Пред которым разве устоишь?!

 

* * *

 

Ту гавань, желанней которой не знал и не знаю,

Как знамя страны и страну, ускользнувшую в боль,

В бинокль не увидишь, за окоёмом не сыщешь,

Хоть пищей по-прежнему та же забортная соль.

 

А сон мой с годами туманом оделся белёсым,

И стало несносным глядеть, как чужие суда

Без стыда завладели причалом родимого порта

И мёртвою хваткой вцепились в того, кто свободу им дал.

 

Ах, даль, моя даль! Ах, порт мой! Ах, гавань моя!

Не зря говорят, что ничто в этом мире не ново,

И снова душа провожает в поход корабли

До родимой земли, и готовы швартовы.

 

 

* * *

 

Лисоньке

 

Туманен лик луны, как мои мысли,

Зависли звёзды над немой лагуной,

А юный ветерок ухмылкой лисьей

На листьях зыби пробуждает струны.

 

Он вкрадчивый, блажной, рыжеволосый,

Как её косы с золотым отливом,

Он говорливый – как его заносит

В сладкоголосой легкости счастливой! –

 

Он шелесты волны и побережья

Разносит бережно в ритмических повторах,

Он вторит вздохам, грёзам самым нежным

Прилежным дирижёром в этом хоре.

 

И льётся тишина в созвучьях мысли

Зачем зависли звёзды над лагуной,

А юный ветерок ухмылкой лисьей

На листьях зыби пробуждает струны?

 

* * *

 

Ты выговариваешь мне:

– Зацелуешь!

Дай лучше выспаться перед экзаменом, –

И, словно знаменем, заворачиваешься в простыню,

Ню преображая в куколку.

 

Я шепчу тебе: «Баю-бай»…

А все сливается в «ба-ба-ба».

Ба-ба моя, ба-бо-чка ненаглядная…

 

* * *

 

Ты до земли, ты до вселенских вод,

Ты – плод мечты и райского каприза,

Ты – призрак счастья, грёзами обещанный,

Ты – женщина, ты – море, ты – волнение.

 

* * *

 

Ты заплачешь, мне станет темно…

Я давно по деревне тоскую.

Городскую, затянешь тебя,

Где кривая изба да корова?

 

Она рёва такая ж, как ты,

Так она луговину голубит,

Губы нежно цветы теребят,

А телят без ума она любит.

 

Выйдешь в поле, а там никого!

Каково! Только ночка и мы!

Ни толпы, ни машин, хоть не поздно;

В небе – звёзды, в траве – светляки.

***

Подойдёшь. Обоймёшь. Молвишь:

«Дождь за окном» –

Запылает огнём опьянённое сердце,

Эти сети дождя, словно сети твои,

От любви никуда огневому не деться.

 

Да куда ему деться, если счастье сулишь,

Где лишь свет ночника, покосившийся дом?

Но в кривом этом мире есть твой голосок,

Локоток поцелуйный да дождь за окном.

 

* * *

 

Ты засыпаешь, последний бокал был лишним –

Вишнёвый цвет так осыпается быстро под ветром, –

Мерным дыханьем твоим полнится слух мой влюблённый,

А наклонённой головкой беспомощна ты, как ребенок.

 

Вот ты в постели что-то сопишь своим сновиденьям,

Где я, быть может, тоже с тобой попиваю вино…

Боже ты мой, разве можно такой быть прекрасной,

Праздник ты мой, моя нежность, безумье моё!

 

* * *

 

Ты лань ливанская, а не Лавана дочь…

Мне ночь твоих волос замена сновиденью…

Я тенью стал, я стал заложником терпенья…

Теперь я только пленник обещанья…

От тщанья моего пустыня зацветёт,

И скот умножится Лавана без числа…

Ты так несла весть обо мне Лавану!..

Что лань ливанская перед тобой, Рахиль?!

 

* * *

 

«Ты похож на Дарвина,

Дай вина глотнуть»…

 

Жуть – некрасива красотка,

Только мне нипочём налить.

 

Жить – так пить, одному ли с кем-то!

И эта в этом со мной согласна,

Ясно – мы из одного с ней теста.

 

Тесно нам трезвым в чёрной ночи,

А кричи не кричи, кто услышит?

Разве нищий какой, коль ему заплачу??

 

Бормочу сам себе, что душно мне, –

И – ей-ей! – хоть в пол-уха

Слушает шлюха.

 

 

* * *

 

Ты приходишь смешливая, а я по уши влип,

Лип в аллее не счесть, так считаешь их долго…

Вдруг рычание дога, прервала ты занятье –

И в объятья мои – и воробушком затрепетала.

 

Слепок с Евы, ты словно стала снова ребром –

Что мне делать, скажи, – я люблю воробьёв?

 

* * *

 

Ты – женщина. Что знаешь ты о рае?!

Я умираю, когда яблоки граната

Даешь ты подержать моим ладоням,

 

Те два граната, что бесчувственно несешь,

Как брошь какую, побрякушку, украшенье.

 

* * *

 

Тысячелетия мелькнули –

И ты стала страной

Окаменелого плача,

Даже мох не может скрыть

Росы –

Слёзы валунов вековечных.

Упадает солнце за горы,

Облачает мир в платье монашек, –

И на новое горе восходит

На востоке, окрашенном кровью

Миллионов.

Плачет ветер,

Плачет дождь осенний,

Оплакивая души невинных,

Возжигая армянскую кровь,

Самую первозданную,

Допотопную,

Спасшую сердечно Араратом

Род людской

На свою беду.

Ныне по сыпучим камням

Странствует смерть,

Стараясь стереть

Боль и быль

Дарованной в муках

Всемирной жизни

Среди окаменелого плача.

Но здесь вечна она, Любовь.

Я люблю чёрные от слёз

Твои глаза,

Глаза моей мамы –

Твою печать, Армения!

 

* * *

 

Уж забывает вечер день минувший,

И в уши льётся мертвенная тишь,

И лишь звезда чуть плещется средь лужи,

И кружат фонари над скатом крыш.

 

Чем не Париж? Версаль – моя избушка,

В ней душно днём, а на ночь печь топи,

Зато ампир, и здесь я император,

Колонизатор Млечного Пути.

 

Но не уйти мне от любви к Парижу,

Я вижу ось моей Земли родной,

Другой не надо мне, пусть и красивой,

Россия краше всех мне и такой.

 

* * *

 

Уходит любовь – разверзается пропасть,

Уподобясь неминуемой преисподней,

Сегодня с утра вроде жив еще,

А к вечеру отрешён, холодный.

 

Одна Она, как жизнь, как Ева,

Другая дева – мираж любви,

Благослови, кто рядом в юности,

Остальных – поблагодари.

 

* * *

 

С еврейкой бешеной простёртый на постели…

Бодлер

 

Француженку в кустах поставив раком

И оголившись сам, я восхотел

Слияния невинных наших тел,

Как вспомнил о тебе и узах брака.

 

Я зарыдал. Твой лик святой из мрака

Ночного парка на меня глядел,

Верней, пускал в меня потоки стрел,

А испустив, сам поместился в раку.

 

Я вытер слёзы. Я остался жив.

Мне вспомнился обычный твой мотив,

Что издревле любовные приметы –

 

Сливаться в существо из пары спин…

Да разве разъедал меня бы сплин,

Когда, мадам, давала бы не всем ты?

 

* * *

 

Холодок не по-летнему льётся –

Солнце греется за облаками,

И руками рукастые вербы

Держать небо, где Волок на Ламе.

 

В раме древней избушки полсада –

И досадно стекло звонкой мухе;

В каждом ухе симфония ада,

Да не встанет с постели старуха.

 

Эта муха весь стыд потеряла –

Вылетала не раз она к Ламе

Да дворами назад с холодрыги

Возвращалась к старухе как к маме.

 

 

* * *

 

И нить тонка, и жестока Ананке!

Алкман

 

Чем дальше от моря, тем больше соли

В юдоли русской, в баре у стойки,

Я столько в бору клял не судьбу –

Любому грибу не нужно засолки.

 

И слёзы омыли скользящую гать –

Упасть, поскользнувшись, чтоб трезвым восстать, –

Под стать мне далекий, как жизнь, окоём,

Вдвоём мы куда-то вечно идём.

 

Вот море родное – туман в голове –

Навей сказку детства – про Ленинград,

От града фашистов всё небо в крови,

Соври на мгновенье, что сын я любви.

 

Пространство ли, время – кружи не кружи –

Где жизнь, там и соль в испарении щёк,

Мне хоть на вершок над землёю взлететь

И птицей запеть хоть один бы денёк.

 

Чем дальше от моря, тем больше соли

В юдоли русской, в баре у стойки,

Я столько в бору клял не судьбу –

Любому грибу не нужно засолки.

 

* * *

 

Чем пахнет это утро? Не пойму.

Уму ли за окном трещит сорока

И в оба ока изучает облака?

 

Пока портки я отыскал в сенях,

Пропах и я умом непостижимо

Неистребимым запахом веселья.

 

На карусели в детстве пахло так,

Ветряк так пах, так пахла моя мама

И гаммы девочки, и мой немой восторг.

 

Исток любви тот запах источал –

В начале всех начал возникли без причин

Ключи от сердца, чтобы жизнь открылась,

 

Чтоб окрылились и сорока за окном,

И схожие со сном мои виденья,

Стихи. А прочее имеет ли значенье?

 

* * *

 

Чистый спирт, что утром роса. Не трусь.

За Русь и закусим водой!

По одной ещё пропустим с тобой,

Другой лей стакан, дорогой.

 

Вон баклан раскрыл крылья зонтом,

Он потом поймает закуску.

Ты из Курска, я из Баку, а там

Тот, кто пьёт, тот пьёт по-русски.

 

Правда, в Курске душевней гуляет народ,

И цветёт в перелесках ландыш…

Надо ж, как укачала тебя волна,

Так страна, мать её, всех качает.

 

* * *

 

И Русь всё так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

Есенин

 

Шепчутся листва и ветерок –

У сорок как будто воскресенье,

Им для донесенья провода –

В два ряда красавиц чёрно-белых.

 

Короток синклит у белобок,

Ветерок им раскачал качели,

Улетели с вестью проводов,

Что плоды садов уже созрели.

 

Красота и деревень и сёл.

Всё родное. Милые картины.

Хоть куртины в розовом дыму,

Не пойму, куда теперь летим мы.

 

А в окне шумит себе листва,

Я листаю томик, и Есенин

Песней доли навевает грусть,

Оттого что Русь не для веселий.

 

* * *

 

Штаны последние бы за бутыль вина.

Луна, Ковш перевёрнутый, бессонница

И за околицей хмельной друг-соловей.

 

Пей кровушку мою, своди меня с ума!

Луна-кума в пруду с тобою заодно

Вино мне черпает серебряным Ковшом.

 

Я нагишом плыву по Млечному Пути.

Свети, луна, – штаны без надобности мне! –

Они залог за Ковш вина Вселенной.

 

Эллинские мотивы

 

1

Время – оратай осени поздней –

Борозды режет на лике земли и людей,

Этот злодей в жуткой жизни не знает пощады.

Но безголовый Мирон – он ни раб, ни свободный –

Оды кропает о жизни счастливой под небом,

Фебом клянусь, он почище, чем время, злодей!

 

2

Плачет вдова неутешно,

Как горемычной не плакать?! –

Мужа вчистую ограбили после убийства его;

Знать, разнесчастной такой молодице

Трудиться придётся вроде старухи какой.

 

3

Бабка Элина мочила антоновку в бочке,

А замочили в сортире её муженька

За неуплату налогов братве за моченье –

Промысел, издревле принадлежащий братве.

 

* * *

 

Юнец, его подруга – мы вдвоём –

Всё в золотом сиянье лунной чаши,

И наши губы дышат волшебством,

Когда идём по саду, словно чащей.

 

Там уже росы, звёзды и луна,

И тишина, и влажная тропинка,

Калитка среди бузины видна,

И так чудна за нею ежевика.

 

Не ночь, а словно мир весь из вина,

И не луна, а пруд и в нем та чаша,

Что раньше заплывала в облака,

Пока нас опьяняли губы наши.

 

 

* * *

 

Я вызрел  в коробочке чертополоха,

И вздохом разнёс меня ветер по полю.

Я, голый, дрожал под осенней звездой,

Моей, ледяной, сиротливой судьбой.

 

И было средь пыли обилье семян,

Бурьян вновь разросся по бурной весне,

А я лишь во сне расцветаю ещё,

Как словно звездой ледяной воскрешён.

 

И пышно шумит надо мною бурьян,

Он, как океан, как покой кораблей –

Тех тихих полей из глубокого сна,

Откуда нет даже у бога весла.

 

* * *

 

Я выпил. Мечтаю. Но мне почему-то печально.

Начало тоски беспричинной иль час уже поздний?

Вон звёзды в окне на рассвете совсем измельчали,

Ночами они словно в крышку забитые гвозди.

 

Светлеет. Остался лишь месяц от траурной ночи,

И очень печально, что скроется он в океане,

Как пьяный корабль, как парус, как я одинокий, –

И робкий мой сон навсегда овладеет сознаньем.

 

* * *

 

Я не жарил с бандитами спирт,

Не носил ножа за голенищем,

У меня в ладонях море спит,

На скамейке рядышком спит нищий.

 

Что он ищет под метель во сне? –

Снег нас кроет нежно одеялом –

Идеальным было бы теперь

Солнце потерпеть за океаном.

 

Пьяный месяц на фонарь залез,

А я трезв и лазать не берусь.

Грусть. В соседстве нищенства пиит

Спит так крепко, как родная Русь.

 

Если бы любить бы не уметь

Эту круговерть тоски и стужи,

Лучше псом бездомным околеть,

Где живой лишь смерти нужен.

 

* * *

 

Я ничего не знаю, только помню,

Что был с тобою связан пуповиной.

Я.М.

 

В карманах ветер, на ладони пусто –

Не густо, правда, нагадал у жизни? –

И брызги осени, исполнены прохлады,

И на сердце неладно, грусть-тоска.

 

Я натаскал валежник, буду греться,

И месяц в пламени костра уснёт малышкой,

Как слишком тридцать лет назад я в колыбели,

Чтоб ныне среди елей голос твой мне слышать.

 

* * *

 

Я снова вернулся туда, где бумажный кораблик,

Где зяблик окрасился красками для восхищенья,

Где пёс сам ошейник приносит для дальних прогулок –

Свернёшь в закоулок какой, а там уже новое царство.

 

Ну, здравствуй, огурчик, созревший в чужом огороде,

И вроде мне друг, но со мною не хрумкает пёс,

Он ос золотистую песню глотает ушами,

Он шамает корку как дар возмущённых ворон…

 

Не тронь лучше память. В сегодня спеши возвратиться,

Та птица давно улетела, а пёс твой издох,

Не мог и бумажный кораблик в штормах сохраниться,

Печально, конечно, но жизнь – это горестный вздох.

 

* * *

 

Я солдат, человек подневольный,

Не с того ли я чувствую живо,

Как служила в столетьях армянам

Деревянная церковь во Львове.

 

И меня моё сердце уносит

В просинь над Араратской долиной…

А молитвы заплаканной мамы

Все со снами о сыне во Львове.

 

* * *

 

Я – лишь обрубок мысли о разумном

На лунном берегу житейских козней,

Я – поздний плод в саду существованья,

Я – паданец, назначенный гниенью.

 

Не в настроенье я людей встречаю,

Не чаю, как быстрее распрощаться,

Мне счастье улыбается лишь в грёзе –

Она аналог дозы наркомана.

 

Я из тумана лью такие земли,

Где в зелени и города и веси

И льются вечно песни новоселья,

А сам себе я не построил дома.

 

Мне не знакома искренность подруги,

Злой руганью кончается их нежность,

(О эта нежность женщины! Отрава –

Незаживающая рана в сердце).

 

Я в детство уношусь – к своим истокам,

А там – потоки крови миллионов

Текут по лону огненной планеты…

Всё это я – одна сплошная рана.

 

А может (странно думать так, конечно)

Я – нежность первобытного тумана,

А моя рана – лишь аналог раны

Распятого во имя всепрощенья.