Вячеслав
Тюрин

Исповедь графомана

Я расскажу тебе – про великий 
     обман… 
          Марина Цветаева 
  
Пока дышу, спасибо за слова 
и музыку. Я тронут до мурашек. 
Мифологические существа! 
Меня, как постояльца меблирашек, 
вы звали за собой на острова 
  
с засохшими колодцами дворов 
и каменной пустыней вертограда, 
манящего, как лучший из миров. 
Волнует душу невская наяда 
и нежно возникают волны строф, 
  
как будто в белом сумраке ночей, 
как в оболочке опиумной грёзы, 
заключена божественность речей, 
классическая горечь туберозы 
и кровь бежит по жилам горячей. 
  
Обманывать – ещё куда ни шло: 
совсем другое дело – жить обманом. 
Нам в этом смысле страшно повезло: 
не то что безобидным обезьянам, 
уверенным, что лодка и весло – 
  
одно и то же. Может быть, Улисс, 
найдя романтику Тартара куцей, 
отправился бы в те края, где рис 
выращивают, как велит Конфуций, – 
когда бы не намёк из-за кулис. 
  
И вправду, не мешало бы сменить 
как тему, так и фон повествованья. 
Поёт веретено, сучится нить. 
И надобно вести существованье: 
чело зачем-то мыслями темнить. 
  
Тебе темно? Попробуй огонька 
спросить у незнакомца в переулке. 
Возможность обознаться велика. 
Нарушив одиночество прогулки, 
наткнешься на чужого двойника. 
  
Свидание дороже благ земных. 
Я всем желаю всяческого блага. 
Жить, о себе невесть что возомнив, 
отучит терпеливая бумага, 
отвадит чернозём, её жених. 
  
Хозяин тьмы, чьё ремесло – мосты 
над хлябью возводить усильем воли, 
не жертвами ли страха высоты – 
как дочерьми и сыновьями боли, – 
осуществляются твои мечты. 
  
Хвала тому, кто время превозмог 
и пересёк серебряную Лету. 
До нитки, разумеется, промок, 
а не кричал «карету мне, карету». 
Не исчезал из виду под шумок. 
  
И всё такое. Разве что в бреду. 
В связи с неизлечимостью болезни. 
Чем создавать искомую среду, 
способствуя возникновенью песни, 
чтобы затем идти на поводу 
  
у ритма, разглагольствуя взахлёб 
о том, что попадает в поле зренья, 
как инфузория – под микроскоп 
или ресница – в глаз венцу творенья, 
меняющему срочно гардероб 
и ноги делающему туда, 
где ветер порасклеивал афиши: 
на рынок отрезвлённого труда. 
Клин журавлей, словно знаменье свыше, 
укажет направленье. Череда 
  
сопутствующих образов в мозгу 
затеяло подобье хоровода. 
Без ихней пляски долго не могу 
держаться: такова моя природа. 
Чего не пожелаю ни врагу, 
  
ни собутыльнику в уютной мгле 
вагона с человеками на полках. 
(Как будто мало места на земле.) 
Не спрашивай, зачем рука в наколках 
и почему глаза навеселе. 
  
Блажен, кто в этой призрачной стране 
живёт, не понимая ни бельмеса. 
Как дятел, восседающий на пне 
в окрестностях елабужского леса, 
внимая соловьиной болтовне. 
  
Духовная что значит нищета. 
Я тоже начинаю задыхаться 
(хотя не вижу в этом ни черта 
блаженного) и мыслью растекаться 
по древу, дым пуская изо рта 
  
в любое время года. Графоман 
испытывать не должен дискомфорта 
на тот предмет, что пуст его карман: 
он существо совсем иного сорта, 
чем остальные. Взять его роман 
  
с изящною словесностью. (Читай: 
с излишествами в области науки 
битья баклуш.) Сослать его в Китай? 
Или взять недоумка на поруки? 
Не замечать, как звёзды – птичьих стай? 
  
Подумаешь, пернатая лузга 
в затепленной лазури поднебесья, 
когда вокруг дремучая тайга 
вселенной, потерявшей равновесье, 
как страх теряют, если дорога 
  
распутица житья, где вязнет шаг, 
осознавая неизбежность тлена, 
когда с похмелья куришь натощак, 
в козырном листопаде по колено; 
и начинаешь думать о вещах 
  
как говорится, больше, чем они 
того заслуживают. И, в итоге, 
теряешь драгоценнейшие дни, 
сомнительные возводя чертоги 
на чердаке, свободен от родни. 
  
Как северные пальмы, фонари, 
тень воскрешая, продлевают вечер. 
О чём-нибудь со мной поговори, 
читающий листву бульвара ветер, 
или ступай ко мне в поводыри. 
  
Я плохо вижу, будучи в хмелю. 
Кошачьи свадьбы в гулких подворотнях 
внушают отвращенье кобелю. 
В кабине для звонков междугородных 
я призрака за лацкан тереблю. 
  
Над мостовой, искристой от дождя, 
клубится мгла, как будто шерсть овечья. 
Простерши длань, стоит кумир вождя, 
ползет туман в сады Замоскворечья, 
тоску на пешехода наводя. 
  
Вселенная расторгнутых границ! 
Бунтующих темниц орущей плоти! 
На месте ветром выдранных страниц 
растут другие в том же переплёте. 
Что навзничь падать ей, листве, что 
     ниц. 
  
А поутру костлявая метла 
под окнами скрипеть начнет уныло. 
Судьба, с чего ты, собственно, взяла, 
что существуешь? Хоть бы позвонила. 
Давно молчат твои колокола. 
  
Ты пропадала в облаке слюды, 
мелькала за решёткою зверинца. 
Старьёвщица, ты путала следы, 
и я с твоим отсутствием смирился 
под шелест окружающей среды. 
  
В конце концов, я к шелесту привык: 
он стал для меня чем-то вроде ритма, 
гораздого развязывать язык, 
когда уже не действует молитва, 
последняя надежда горемык. 
  
Я знал тебя в иные времена 
как женщину с влюбленными глазами! 
Ты сострадала мне, словно струна, 
задета за живое голосами, 
от коих остаются имена, 
  
как символ бытия за гранью снов. 
Я нынче только песней осчастливлен 
и не хочу блуждать в подборе слов. 
Пускай прольется правда щедрым ливнем 
и горизонт окажется лилов.