Вряд ли кто из наших читателей сразу сможет сказать, какому автору принадлежат эти произведения: «Сашка», «Отпуск по ранению», «Встреча на Сретенке», «Записки инженера», «Красные ворота»… А ведь за февральской книжкой журнала «Дружба народов», вышедшей в 1979 году, в которой впервые была опубликована повесть «Сашка», во всех библиотеках стояли очереди. Эта повесть для Вячеслава Кондратьева стала путеводной звездой, которая вывела писателя в большую литературу. На её основе был снят одноименный фильм. Пьеса «Сашка» звонко прозвучала во многих отечественных театрах.
Почему мы сегодня решили вспомнить об этом авторе? Дело в том, что Вячеслав Леонидович Кондратьев не только дал мне большое интервью в октябре 1990 года, которое не утратило своей актуальности, но и был нашим автором. В литературном альманахе «45-я параллель» впервые была опубликована его повесть «Этот 1948 год». Согласитесь, что такой подарок ещё выше поднял рейтинг нашего альманаха.
Вот краткая биография писателя. Родился Вячеслав Кондратьев в Полтаве 30 октября 1920 года в семье инженера-путейца. В 1922 году семья переехала в Москву. С первого курса МАРХИ Вячеслав был призван в РККА. Проходил службу в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке. В декабре 1941 года направлен на фронт. В 1942 году 132-я стрелковая бригада, в составе которой воевал Кондратьев, вела тяжёлые бои под Ржевом. Был дважды ранен. В госпитале провёл полгода. В 1944 году его комиссовали по инвалидности в звании младшего лейтенанта. В 1958 году окончил Московский полиграфический институт. Продолжительное время работал художником в издательстве «Плакат». Стал писать с начала 50-х. Когда Кондратьеву исполнилось 54 года, была опубликована его первая повесть «Сашка». Состоял в СП СССР с 1980-го, избирался членом правления (1986–1991), был членом русского ПЕН-центра.
Вячеслав Кондратьев ушёл в мир иной 23 сентября 1993 года. Похоронен на Кунцевском кладбище в Москве.
Награждён орденом Отечественной войны I степени (06.04.1985), медалями: «За отвагу» (26.04.1942) и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945».
Превью перед интервью
Мне очень повезло в жизни, что благодаря журналистской судьбе удалось встретиться с такой яркой личностью, какой был Вячеслав Леонидович Кондратьев. Мы с ним общались до его последних дней. Особенно запомнилась первая встреча. Дверь открывает статный, красивый мужчина, выглядевший намного моложе своих лет, с газовым пистолетом в руках…
– Извините, я знал, что вы придёте, но тут меня шакалы на машине подрезали, а теперь обещали явиться разбираться. Жду. Пойдёмте на кухню.
Крепкое рукопожатие, цепкий взгляд, в глазах некоторая лукавинка. Пистолет нашёл себе место за брючным ремнём.
– Слушай, корреспондент, выпить хочешь? Моя Нинка только к вечеру будет.
– Да я как-то, знаете…
– Не боись. У меня тут резерв Верховного Главнокомандующего.
С этими словами Кондратьев вышел в коридор, снял со стеллажа несколько книжек и достал оттуда коньяк.
– Слушай, корреспондент, а тебя как зовут? Славка? И я Славка! Давай так и будем обращаться.
– Но, Вячеслав Леонидович…
– Хорошо, давай без Леонидыча…
Мы просидели часа четыре. Материала было собрано море, а он всё не отпускал. А я, в общем-то, и не возражал, редко можно встретить такого интересного собеседника. Мы долго говорили о России, литературе и, конечно, о войне. Говорили обо всём, что волновало население страны в то время.
Очередная встреча произошла через неделю, когда я пришёл подписывать интервью. Он сделал несколько уточняющих замечаний, а потом спрашивает: «Слушай, Славка, у тебя есть 25 рублей взаймы, а то моя Нинка куда-то сберкнижку запрятала?»
Потом было ещё несколько встреч. Литературное приложение «45-я параллель» первым опубликовало повесть Кондратьева «Этот 48-й год». Вячеслав Леонидович позволил ознакомиться с рукописью, спросил моё мнение. Обнаружилось несколько мелких логических нестыковок, которые мгновенно были поправлены.
Однажды мы ехали по Садовому кольцу, остановились возле особняка Берия. «Давай выйдем», – предложил писатель. Мы какое-то время крутились возле забора этого мрачного, с явно выраженной негативной энергетикой, здания. Я никак не мог понять, зачем мы это делаем. Неожиданно Кондратьев спрашивает: «Слушай, а ты бы с этого места докинул лимонку до крыльца?» «Запросто, – отвечаю, – я шестиклассником в пионерском лагере гранату на 37 метров кинул, грамоту получил». «И я бы докинул, – говорит Кондратьев, – вот с этого места и было совершено покушение на Берию. Это мой герой сделал». Так он проверял написанное, если было сомнение в состоявшемся факте.
Кондратьев умер, по официальной версии, во время чистки пистолета: раздался неожиданный выстрел. Это произошло 21 сентября 1993 года. Бригада скорой помощи прибыла почти через час после вызова и не обнаружила следа пулевого ранения(?!). Вторая бригада приехала скорее, но было уже поздно: Кондратьев умер на операционном столе от потери крови и раны, не совместимой с жизнью.
Гроб с телом покойного стоял в Малом зале Центрального дома литераторов. С ним пришла проститься масса народа. А вы помните, что это было за время? Самое начало противостояния Кремля с Верховным Советом. На улицах Москвы повсеместные пробки, наряды милиции, полная неразбериха. Катафалк не может проехать к зданию ЦДЛ. И тогда друзья писателя останавливают микроавтобус и на нём везут гроб на Кунцевское кладбище…
Во время поминок произошёл такой инцидент. После того как было произнесено несколько тостов, народ вышел из-за стола покурить. В кабинете оставалось всё так, как было при жизни писателя. В углу стоял раскрытый этюдник, под ним лежали тяжёлые гантели, рядом гиря. В большом шкафу находилась коллекция макетов огнестрельного оружия, привезённая писателем из зарубежных поездок. Однако среди макетов было и боевое. Его Кондратьев собирал в местах былых сражений, чистил, приводил в порядок. Часть оружия висела на стене. А на письменном столе стояла пишущая машинка, с наполовину отпечатанным листом бумаги. Рядом находилась пластмассовая урна.
Мы с одним из родственников писателя первыми вошли в кабинет, подошли к столу. Закурили. Неожиданно родственник снял со стены браунинг и со словами «Из этого пистолета застрелился Кондратьев?» навёл его на входящих в кабинет людей. Мне пришлось направить руку родственника в урну. Раздалось два выстрела…
Не берусь судить и не имею права обсуждать версию поступка или несчастного случая, который произошёл с большим писателем земли русской. Только вспомните, какая горячая осень была в 1993 году. Сколько было сделано непростительных ошибок с той и другой стороны! Видимо, не выдержало сердце гражданина и писателя тех событий. Бог ему судия.
«Завещаю в той жизни…»
– Вячеслав Леонидович, как вы пришли в литературу, что послужило причиной взяться за перо?
– Война. Когда мы вернулись с войны, мы, наверное, уже поняли, что это событие было самым главным в нашей жизни и, наверное, многим из нас хотелось о ней написать. Хотелось и мне. Я бродил около литинститута, но поступать мне туда было не с чем. У меня, кроме фронтовых стихов (их было всего штук пять), больше ничего не было. Тогда при желании я мог бы поступить в литературный институт, т.к. был инвалидом войны, была какая-то скидка. Но дело в том, что я понимал, что та война, которую я знаю, никому не нужна, и понимал, что по-другому об этом я написать не смогу. То есть, было какое-то ощущение своей индивидуальности, которую я не сломаю, что это будет просто надрыв. И кстати, наверное, я правильно сделал, что не поступил в литинститут, потому что он бы меня сломал.
Продолжаю. Шло время. Я кончаю полиграфический институт, художественное отделение, поступаю работать в издательство «Плакат». И вот война схватила меня за горло в годах 60-х. Уже наступила зрелость – 40 лет, что-то было осмыслено. Я стал вспоминать своих однополчан, стал переписываться. К сожалению, никого из своих боевых товарищей из-под Ржева не нашёл, и было такое ощущение, что только я один остался живой из этих людей. И тогда я набросал страниц триста под условным названием «Ржевская проза». Эти страницы не имели литературного значения, но это оказался материал, из которого я могу черпать до сих пор. Потому что спустя 15 лет после войны память оставалась свежей, помнилось многое. Если бы я не имел этого материала, и начал писать, как вот этого «Сашку» в 74 году, то из-за того, что многое ушло из памяти, я бы не смог восстановить детали, необходимые, чтобы написать правду о войне.
– Что было потом?
– И вот с той рукописью в триста страниц, с этюдником, я в 61 году поехал подо Ржев, в те места, где воевал. Уже в те годы у меня была машина – «Москвич», потому что как художник я зарабатывал более-менее прилично. Однако я посчитал безнравственным ехать туда как в туристическую поездку. Я поехал поездом, а потом протопал 20 километров до своих деревенек. Деревенек, которые мы брали, не оказалось. Сохранилась только одна. Я прошёлся по передовой. Она была почти такая же: по всему лесу валялось оружие, каски, котелки и …черепа.
– Вам там было страшно?
– Страшно. И вот эти черепа-то меня и убили. Я понял, что написал совсем не то и не о том. Надо мной, конечно, довлела та литература, которая была. Всё-таки литература облегчённая, как ни говори. Даже хорошая литература, как Баклановская «Пядь земли», как Бондаревская «Батальоны просят огня», но всё-таки это было не то, что подо Ржевом.
Я вернулся ошеломлённый, какой-то убитый. Как писать о войне? Как писать о том, что там было? Ведь земля ещё не заживила эти раны, эти воронки. Когда я приехал – как раз был дождичек, так что по всему лесу каждая ямка была наполнена водой, и она звучала, блестела.
Так я бросил эту рукопись, понимая, что написал не то, но подспудно всё, что в ней было, стояло у меня перед глазами. Так что прошло ещё 13 лет, и только в 74 году я вернулся к «Ржевской прозе». И конечно, здесь сыграла роль проза Александра Исаевича Солженицына. Его появление в литературе показало, что такое правда, какое она имеет значение. У него был лагерь, у меня была война – две заветные темы у того, и у другого.
Мы с ним встретились в Рязани, в 1968 году, и он дал мне такое напутствие (перед этим я прислал ему пьесу): «Вот что я предчувствую: ваша „Ржевская проза“ будет хороша и нежна, если вы займётесь ей серьёзно, если меньше будет от автора, и больше будет людей».
И вот в это предчувствие Александра Исаевича я поверил больше, чем в себя. Я задумался всерьёз. И вот с 68 года я начал думать, как мне написать роман о войне. (Я просто не представлял, как писать роман и до сих пор не представляю). Поэтому у меня получился цикл, состоящий из повестей и рассказов. То, что получился цикл, я не знал. Получился случайно. Я не могу написать большую вещь. И когда родился «Сашка», я, наконец, понял, что у меня что-то проклюнулось и в стилистике, и в ритме прозы. И вообще, когда в 1979 году вышел «Сашка», я опять не думал, что он произведёт какое-нибудь впечатление. Я думал, что теперь я буду потихоньку что-то писать. Но «Сашку» сразу схватили театры, схватили в кино, и, в общем, после выхода повести я как-то твёрдо встал на литературную работу и бросил писать плакаты.
– Да, вот растёт подсолнух, упирается корнями в землю, а головку-то к солнцу тянет, прорывается сквозь сорняки. Такая вот робкая попытка, но всё же к правде. Что для вас значит творческая работа писателя?
– Я считаю, что творчество каждого, (я вообще не люблю это слово «творчество» – слишком ко многому оно обязывает), просто работа каждого писателя заключается в искуплении вины. Чем больше человек виноват, тем больше он может написать. Но «Ржев» – это было искупление вины тех, кто остался в живых перед мёртвыми. Вот моя «Дорога в Бородухино» – это какое-то искупление вины перед матерью, которой я, наверное, очень много доставлял неприятностей. А последняя работа – «Записки инженера» – это, конечно, перед отцом.
Мне думается, что истоком каждого настоящего творчества является искупление вины человека перед кем-то или перед чем-то. Если это чувство отсутствует, то получается беллетристика и какая-то лёгкая профессиональная работа. А вот глубинная причина, поиск настоящего в литературе, в искусстве – вина перед кем-то.
– Покаяние…
– Покаяние. Мы всегда перед кем-то виноваты. Даже перед самим собой, или перед близкими, перед родными. Это истоки настоящего творчества. Когда человек пишет для того, чтобы стать писателем, для славы, для денег – это не писатель. И, наверное, вся наша русская литература века – литература покаяния перед крестьянством. Искупление вины перед теми людьми, перед кем они виноваты.
– А из современных писателей кого бы вы назвали, кто так остро чувствует свою вину?
– Распутин… Да, Распутин – вина перед крестьянством, перед матерью, перед отцом. У Астафьева, Можаева – их вина перед тем, что они выскочили, они не попали в ту мясорубку, в которую попали их близкие. В «Сараях» Астафьев виноват перед матерью, перед отцом, который погиб неизвестно где. Распутин – перед своей «Матёрой». Можаев – опять перед своими близкими. В общем, это исток русской литературы – чувство вины. Вот почему, почти всегда, с самого детства, меня оставляла холодной западная литература, за исключением может быть Ремарка. Поскольку у него – война, то он тоже искупил вину перед теми, кто погиб.
– А Хемингуэй?
– По-моему у Хемингуэя этого нет. Вы знаете, американская литература – она всё-таки другая. Потом меня всегда раздражает западная литература тем, что я уже с самого начала, как профессионал, знаю, как это будет закручено и чем закончится. Эту кухню понимаю сразу. Поэтому мне никогда не интересно писать, когда знаешь финал, если знаешь, чем всё кончится. У меня и в «Сашке» было, как в шахматной задаче: вот капитан, Сашка, немец – три фигуры. У каждого свой характер. Как они будут действовать? Я не знал, расстреляет ли Сашка немца, как поведёт себя капитан? Расстреляет ли он Сашку из-за немца? Вот эта непредсказуемость, а не слаженность сюжета, когда всё продуманно, по-моему, это главное в литературе.
Я вот могу написать бестселлер, но не буду его писать, потому что я знаю его от начала и до конца, и я знаю, что это будет для меня мучением.
– Извините, но тогда я с вами не соглашусь. Мне показалось, что «Этот 1948 год» читается тоже как бестселлер. Мне было настолько интересно, настолько композиционно закручен сюжет. Если у вас в начале висит ружье, то в финале оно стреляет…
– Но я не знал, как всё это получится.
– У вас в этой повести всё так взаимосвязано, одно событие тянется за другим, а герои возникают именно в тот момент, когда хочется услышать от них слово…
– В «48-ом году» у меня, почти как везде, нет ничего выдуманного. Все персонажи имеют прототипы, и я даже здесь не менял реальный ход действий. Конечно, бывает, что персонаж ставишь в положение, в которое он не попадал, а здесь всё было сделано абсолютно по жизни. Сама ситуация оказалась такова, что не надо было ничего выдумывать.
– Я знаю, что Константин Симонов написал вам предисловие к публикации «Сашки» в журнале «Дружба народов». Как вы с ним встретились и что для вас, вашего поколения, значит Константин Симонов?
– Константин Михайлович Симонов для нашего поколения в какой-то степени был властителем дум. Его сборник «С тобой и без тебя» 42 года выпуска был почти у каждого командира в планшетке. «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…» – это классическое стихотворение. И для меня Симонов, конечно, очень много значил.
Вначале повесть планировал публиковать журнал «Новый мир». Они договорились сами. Я послал Симонову первую тетрадку «Сашки». (Она была зашнурована в тетрадках, как у непрофессионала). Он очень быстро позвонил мне, попросил прислать остальное. После этого мы встретились. Меня не особенно удовлетворила наша первая беседа, потому что чувствовалась какая-то настороженность у Симонова: «Вячеслав Леонидович, и так страшно, а вы нажимаете, нажимаете». Я говорю: «Константин Михайлович, вы же знаете, что война была страшнее, тут уж не так страшно…»
– Здесь можно вспомнить слова Хемингуэя: «Как страшно писать правду о войне и ещё страшнее доискиваться правды».
– Да. Симонов начал говорить, как относятся наверху к войне – как к святыне, которая нам оправдала довоенные годы, послевоенные. Во всяком случае, он вычеркнул у меня «раздетые трупики», которые я ему не прощу, которые я так и не восстановил в «Сашке». Потом эти скоропалительные переиздания. Я и в статьях своих писал, что для меня самое страшное, когда я пришёл на передовую, было раздетые до белья трупы наших солдат…
Константин Михайлович не сразу написал мне предисловие. Прошёл год. Я и «Новый мир» ждали предисловия. Тогда я написал ему письмо: «Уважаемый Константин Михайлович! Вы понимаете, что автору не 30, и не 40 лет, и каждый год что-то для него значит. 12 месяцев лежит у вас «Сашка». Вы знаете, что от Вас ждут предисловия. Прошу мне ответить». (Конечно, письмо было написано изящней, и я передаю его суть.) Я считал, что написал страшно нахальное письмо, но подумал, что если Симонов обидится, то «дружба врозь и врозь шаги». Константин Михайлович позвонил мне через три дня: «Я вам написал». Я спрашиваю: «Предисловие?» «Нет, предисловий я никому не пишу», – последовал ответ. Причём здесь он меня обманул: конечно, он писал предисловия. Также он уточнил, что написал большое, хорошее письмо в «Новый мир», и журнал сможет выбрать из него что-то для предисловия.
На другой день я приехал в редакцию. Действительно письмо было очень тёплым: «Многоуважаемый Вячеслав Леонидович…», – меня за всю жизнь никто так не называл. Однако журнал по какой-то причине всё тянул с публикацией, и тогда я послал «Сашку» вместе с письмом Симонова в «Дружбу народов». Там дело завертелось быстрее. Константин Михайлович поговорил с Баруздиным, и вскоре повесть была опубликована.
– В вашем творчестве (я всё-таки позволю по отношению к вам употребить это слово) присутствует военная тема. Это и понятно – война кровоточит до сих пор. Но почему вы не касаетесь темы современной жизни?
– Это не совсем так. Понимаете, дело в том, что я просто шёл по жизни своего поколения. Самым главным событием у нас была война, поэтому я начал с войны. У меня написан цикл, большой цикл. Кстати, вы мой «Селигерский тракт» не читали?
– Нет, к сожалению…
– Василь Быков назвал его в чём-то сильнее «Сашки». Там народная война идёт. Так что письмо Быкова я храню. Он о «Селигерском тракте» очень хорошо написал. Дальше у меня пошёл «Отпуск по ранению» – это уже не война. Потом написал «Встреча на Сретенке» – 45 год, возвращение, ремарковское возвращение. Мы все идём по дороге, которую прошёл Ремарк, потому что это вполне естественно: война, послевоенное время, и оно продолжается. Потом был написан роман «Красные ворота». Это тоже 48-й год, но он писался до перестройки, и я не мог в нём всё сказать. Поэтому повесть «Этот 48-й год» как бы дополняет «Красные ворота». Дело в том, что мы никогда не говорили, что у нас есть потерянное поколение. Оно у нас было, и было, может быть, более ярко выражено, более трагично, чем ремарковское потерянное поколение.
– Вячеслав Леонидович, а вот если сравнить, как-то сопоставить рядом вот эту нашу последнюю войну и афганскую. Как вы считает: афганцы тоже потерянное поколение?
– Я считаю, что эта трагедия более серьёзная, поскольку наша война была справедливая, как бы она жестоко ни велась. Во всяком случае, мы защищали Родину. И это нас всех объединяло. По окончанию войны мы все чувствовали себя героями, победителями, особенно первые месяцы после победы пока не наступили будни и не началась эта тяжёлая жизнь, может быть даже не легче, чем на фронте. Поскольку на передовой было проще, понятнее. А мирная жизнь началась намного сложнее. В ней надо было разобраться.
А у афганцев было ещё сложнее, чем у нас. И, конечно, интеллигентные ребята, которые там были, понимали, что они ведут несправедливую войну.
– У афганцев нет Дня победы. Вот в чём, наверное, их трагедия?
– Да, у них нет Дня победы. Их война оказалась ненужной. Знаете, в потрясающем фильме, который сделал Адамович (я забыл, как он называется), один герой спрашивает: кто мы теперь – герои, преступники? Для них их война была сложнее, гораздо сложнее.
– Как вы воспринимаете то, своё, время с позиции сегодняшнего дня?
– Если говорить о прожитой жизни, особенно когда знакомишься с документами тех лет, читаешь сегодняшние газеты и журналы, то кажется, что всё было гораздо страшнее, чем на самом деле. Когда мы жили в то время, то просто не знали другой жизни. Нам казалось, что всё так и должно быть. Мы многое понимали, многое не понимали, но, во всяком случае, не могли представить того кошмара, который творился вокруг нас. Поскольку сами жили в этом кошмаре. Издалеча сейчас, когда читаешь об этом времени, то удивляешься: как мы прожили, как мы сохранились?
– У вас не было той информации, которой мы обладаем сегодня?
– Ну конечно! Конечно!
– Поэтому, может быть, и не было так страшно?
– Не было. Хотя некоторые из нас не верили и разочаровались в Сталине. Это началось в 48-ом году. Я помню, как в то время мне говорил один пожилой художник: «Неужели, Вячеслав Леонидович, вы не понимаете, что идёт контрреволюция. Сталин – это контрреволюция». Тогда эти слова для меня казались такими страшными!
– Крамола.
– Намного страшнее. И в то же время не надо делать наше поколение глупее, чем оно было. Оно многое понимало, но мы ничего не могли сделать. Понимаете? Вы посмотрите: диссидентов среди нашего поколения не было. Были более молодые, не очень поротые. А мы были поротые. Мы даже не могли подумать о каком-то сопротивлении, ясно понимая, что это значит: положить голову на плаху. Тем более многие из нас прошли лагеря. Когда я ехал поездом на Дальний Восток, то видел: весь край был в вышках.
У меня есть рассказ «На станции Свободная», который я написал даже раньше, чем «Дорогу на Бородухино». В нём герой увидел стоящих на коленях заключённых. А у него самого отец был на зоне. И вот он спрашивает себя: «Как воевать? Как я буду воевать?». А ведь этот вопрос задавала вся страна. Как фактически совершенно порабощённый народ будет защищать свою Родину?
– А как вы можете объяснить: почему в Восточной Европе свергают памятники Советским воинам, оскверняют их могилы?
– Это естественный процесс. Сорок лет им внушали идеи коммунизма, сорок лет на каждом шагу создавали памятники – это нормальный протест против коммунистической идеологии.
– По этой же причине сносятся памятники и Ленину?
– У нас столько ленинов – этих карликов. Даже у нас на станции Лосиноостровская стоит какой-то карлик. Такие памятники, конечно, необходимо сносить. Оставить памятники художественные. Их всего может два-три на страну. Все эти гипсовые фигуры, идолы – они просто дискредитируют…
– Но сейчас, в общем-то, и наша армия достаточно дискредитирована.
– Я ничего не могу понять, что сегодня происходит с нашей армией. Я служил в кадровой армии до войны. И у нас у всех, кто остался в живых из нашего полка, когда мы говорим по телефону, мы всегда вспоминаем армию как самое светлое, хорошее. Там была нормальная физическая нагрузка, мужская жизнь, мужская спайка. Так что воспоминания о довоенной жизни у всех у нас, кто служил в 39-го по 41-й, просто приятное, настоящее воспоминание. Это действительно было хорошее время, время солдатской дружбы, нормальных отношений с командирами, друг с другом.
– Теперь я хотел бы затронуть другую тему. Что сейчас творится в верхнем эшелоне писательских дел, какие течения там возникают, и, в частности, ваше отношение к «Апрелю»?
– «Апрель» возник как движение. Союз наш, конечно, устарел, вся структура его чисто бюрократическая, будет меняться. Как меняться? Пока никто не знает, каких-то конкретных предложений нет, и «Апрель» возник как группа писателей-единомышленников. Причём, по-моему, попали туда порядочные писатели, хорошие люди.
– Вы входите в эту группу?
– Я вхожу в «Апрель», но активно не участвую.
– Вы просто голосуете «за»?
– Примерно так. Во всяком случае – это какая-то живая структура в этом мёртвом, совершенно затвердевшем Союзе. Они, правда, политиканствуют, но может быть это и нужно в данный момент – сейчас мы все политизированы до предела. Тем не менее, все прогрессивные начинания «Апрель» поддерживает. То, что там разные люди, что кто-то делает там себе карьеру – это вполне естественно. Так же поступают и в Верховном Совете. Но кто-то делает это достойно, а кто-то не достойно. Я никогда не состоял ни в каких партиях, и состоять не собираюсь.
– «Апрель» можно считать альтернативой Союзу писателей?
– Пока нет. Понимаете, Союз всё-таки кормушка. В какой-то степени, худо-бедно он писателей как-то поддерживает. Дело в том, что пока существуют всякие дефициты, всякие вещи, которые надо добывать, такой Союз нужен, чтобы создавать минимальные человеческие условия. Если они сейчас нам будут выдавать папиросы, – будет тоже хорошо. Не знаю, я там давно не был, но когда заходил в последний раз, то в буфете не было даже сигарет.
– Наверное, у нас сейчас основной дефицит – дефицит нравственности?
– Было бы смешно, если бы его не было. 70 лет разрушалась нравственность, с 17 года говорилось, что нравственно то, что полезно рабочему классу, что полезно революции. Удивительно другое: несмотря на эти 70 лет абсолютно безнравственнейшего правления партии и государства, сохранились люди. Откуда-то появились станкевичи, поповы, собчаки. Откуда? Меня это удивляет, потому что казалось, что уже всё, что одни сволочи остались в стране. Оказывается, нет: есть люди, которые достойны уважения. Значит, разрушить нравственность даже за 70 лет – срок не такой большой оказался. Народная нравственность всё-таки сохранилась.
И вот что удивительно, вот что просто приятно, как меня поразил Съезд народных депутатов! Когда выступали люди действительно со своими мыслями, откуда-то из глубинки. Какой-то инженер, какой-то рабочий, и вдруг говорят свои мысли! Понимаете, оказывается, превратить человека в робота всё-таки не так просто. Душа осталась человеческая.
– Сейчас возникло столько политизированных организаций, движений, партий разного толка и уклона. Например, «Память»…
– Опять-таки всё это естественно. Антисемитизм где-то тлел в отдельной части народа. Ведь свалить на кого-то гораздо проще, чем признаться, что ты сам не способен сделать.
– Но такой широкий охват этого движения.
– Я не думаю: ведь они не имеют какой-то поддержки у народа. Это показали выборы. Ведь никто же не прошёл из этих русопятов. Я вот помню, что когда меня выдвигали в депутаты (это был Пролетарский район Москвы), меня приехал поддержать Приставкин, и он что-то проехался насчёт «Памяти». Тут к микрофону выскочила какая-то женщина и говорит: «Почему вы, Анатолий Игнатьевич, так говорите. Я вот из «Памяти!». Так вы знаете, как зал на неё зашикал? «Вон отсюда! Что ты сюда пришла!», – такая вот реакция была. А как же: Пролетарский район, рабочий класс. Да нет, это не может сидеть глубоко в народе. А пена есть. Понимаете, мы сейчас с вами переживаем революционный период, и пена неизбежна.
– Но они пользуются поддержкой, если такие журналы как «Молодая гвардия», «Наш современник», газета «Литературная Россия» предоставляют им свои страницы.
– Ну, мы посмотрим, сколько они будут иметь подписчиков при подорожании журналов.
– Это будет индикатор отношений между редакцией и читателями?
– На «Огонёк», наверняка, несмотря на 40 рублей будут подписываться, а за 25 рублей на «Наш современник» не каждый решится.
– И как вы считаете, сколько будет продолжаться наше «смутное время»? Когда всё наладится?
– Я вижу умных людей, людей здравомыслящих, которые, я думаю, могут что-то сделать в недалёком будущем, во всяком случае, в течение каких-нибудь двух лет наладить более-менее сносную жизнь. Я считаю, что все эти дела с сигаретами, с хлебом – идёт какой-то саботаж. Это не просто так. Весь этот чиновничий аппарат старается сделать чем хуже, тем лучше. Чтобы люди вспоминали застой, как лучшее время в своей жизни.
Смотрите, в мае в «Коммунисте» они предложили мне написать статью. Там я высказал такую мысль: «Прожив всю жизнь при советской власти, не имею ничего собственного. Даже кооперативную квартиру, которая у меня есть, я не могу считать своей, постольку, если кому-то понадобиться мой дом, меня выкинут из него спокойно и переселят туда, где я бы не хотел оказаться. Я понял, что священное право частной собственности – величайшее достижение человека». Тогда они этот абзац у меня не пропустили. Сейчас – прошло всего три месяца – о частной собственности говорят, как о программе. Вы представляете, как несётся время!
Сейчас совершенно ясно: мы пришли к тому, что коммунизм – это утопия, совершенно неосуществимая, которая привела нас к тупику. А весь мир существует совершенно нормально, имея гораздо лучшие социальные достижения. Тогда зачем бежать впереди паровоза?
– То есть это был великий эксперимент над народом?
– Я считаю, что Россия в третий раз спасла весь мир от угрозы исчезновения: первый – от татарского нашествия, второй – от фашизма и третий – от этой социальной заразы – утопии коммунизма. Я считаю, что это была социальная зараза, которая заразила век и начало. И всё это нам пришлось доказывать на собственной шкуре, на столь трагедийном уровне, потеряв десятки миллионов человек ради несбыточной идеи.
– Вы были знакомы с Виктором Платоновичем Некрасовым?
– Для меня это был родной писатель. Я с ним встречался в 83-м году, в Париже, когда был в туристической поездке. Это была наша первая встреча. До этого я получил от него письмо. Он прочитал «Сашку», «Отпуск по ранению» и ради конспирации написал мне: «Дорогой лейтенант, Володька!». Да, мы с ним встречались, а вот в прошлом году я был уже на кладбище. Я как раз приехал 9 мая в Париж по приглашению его пасынка Виктора Кондарева и сразу же попросил отвести меня на кладбище. Виктор Платонович говорил, что День победы для него – самый тяжёлый день. Он ищет фронтовиков, с кем можно выпить, а в Париже их – увы! и ах! – нет. Он написал так: «Из нашей кодлы есть фронтовики, но и то из комиссаров». А комиссаров он не очень жаловал.
– А что у вас лежит на письменном столе?
– Этим летом, в доме творчества «Малеевка» я написал повесть о войне, наверное, последнюю повесть на эту тему. Вы знаете, что мы писали о войне правду. Вот Виктор Платонович Некрасов в лондонском издании своих «В окопах Сталинграда» в послесловии написал, что его часто на Западе спрашивают: «Вот вы свободный человек, живёте в свободном Париже, добавили бы что-нибудь «К окопам?». «Нет, – говорит, – ничего бы не добавил, потому что эта вещь написана с ходу, по следам событий, и потом я там написал 99 процентов правды». Так же я могу сказать и про себя: 97-99 процентов всё, что мною написано, составляет правда. Про остальное – мы просто умолчали.
В апрельской книжке журнала «Знамя» выходит мой рассказ «В деревяшке».
– Что такое «деревяшка»?
– Пивная. В ней встречаются жители одного микрорайона. И все рассказывают о своих приключениях, в которые они попадали. Кто был в психушке, кто в тюрьме, кто где.
А сейчас я заканчиваю повесть. Писать я её начал очень давно, потом нашёл эту рукопись, а на ней написано: «Непроходима абсолютно, но всё равно надо закончить». Если бы я её предложил в то время, то любой издатель сказал бы: «Хэн де хох» – мы не возьмём. Так что мне кажется, что это будет моя последняя повесть на военную тему.
– Она без названия?
– Да, пока без названия. Мне с названиями всегда трудно. Там есть хорошие ребята, хорошие характеры, да и ситуация довольно драматичная. Она развивается сама по себе, – я как бы в этом деле не участвую. Я никогда не имею плана. Я только знал, что рота взяла деревню, потом её выбивают. Всё. Больше ничего не знал. Но жизнь действительно задаёт такие детективные штуки, что просто бери и записывай. И опять-таки в ней я ничего не придумал, всё писал, как было. Эту вещь я тоже хочу отдать в «Знамя». Она у меня всё ещё вчерне, даже без финала. А может быть финала и не будет – просто её нужно немножко обработать.
– Вячеслав Леонидович, а вы счастливый человек?
– Вы знаете, наверное, да. Потому что я всё-таки, хоть и так поздно, но сумел себя осуществить. А ведь многим из нашего поколения это просто не удалось.
– То есть вы из того потерянного поколения, которое сумело найти в себе силы и стать?
– С трудом… С трудом, да, с трудом. Я хотел уточнить. Счастливым, так сказать, по концу жизни, по результатам. И по сравнению с другими товарищами. У меня в этом году, в начале января, покончил жизнь самоубийством мой товарищ-художник. Конец жизни, и ничего не удалось. И таких – масса. Из моих друзей-однополчан пять добровольно расстались с жизнью. Так что на этом фоне меня можно считать счастливым.
Война, неустроенность, неумение собраться, ранение. Поколение трагическое, конечно. И никуда от этого не уйдёшь, понимаете? И это не только война… Не было бы войны – может быть, было бы чуть получше, а может и хуже – чёрт его знает. Ведь война для нас была звёздным часом. Во время войны мы почувствовали себя гражданами в полном смысле этого слова… Так что да – я счастливый человек.
Октябрь 1990 года
© Вячеслав Лобачёв, 2024.
© 45-я параллель, 2024.