Из сравнительных жизнеописаний
Кажется, Еврипид, хвалебную песнь сочинивший
Алкивиаду по случаю лавров его олимпийских
на колесничных бегах, утверждал: для полного счастья
нужно иметь отечеством град знаменитый и славный
в первую очередь, я же считаю: счастье зависит
прежде всего от душевного склада и образа мыслей
мужа, достойного счастья, пусть в невеликом родился
городе он, обстоятельство это существенно столь же,
как если б мать у него была невысокого роста.
Верно и то, что таланты, а также сами искусства
в маленьком городе, не распустившись, хиреют, однако
добрые чувства, подобно растениям неприхотливым,
укореняются всюду, где почву благую находят,
а потому, если в чём-то наши поступки и мысли
не безупречны, винить в этом по справедливости будем
только себя, а не скромные наших отечеств размеры.
Вот исходя из чего, в книге своей безыскусной
я, повествуя о двух знаменитых злодеях, лишь вкратце
упомяну о том, что рожденье того и другого
не в метрополии место имело, а в провинциальных,
непримечательных двух городках обширных империй,
что, как уже говорилось, ещё никому не мешало
добропорядочной жизнью снискать уваженье сограждан.
Также и обстоятельство некое можно отметить,
общее для персонажей моих, а именно то, что
в юности счастья пытали без видимых миру успехов
оба на ниве искусства, за штамп извините газетный,
проще сказать, баловался один живописным малярством,
ну а другой рифмовал стишки о фиалках и птичках.
Здесь возвращаемся к мысли о том, что искусства хиреют
в маленьком городе, не имея среды подходящей,
саженец розы так вырождается в дикий шиповник,
если садовником не обрезается в должное время,
метаморфоз таковых я не видел, однако Овидий,
Дарвин античности, всё про изменчивость видов сказавший,
якобы говорил, что душа, не обретшая формы,
ей предназначенной, в дикость неведенья нормы впадает.
К нашим баранам вернёмся, к нашим неронам безумным,
или, да ну их совсем, обратимся сразу к морали:
сколько бы ни было в обществе здравом художников средних,
малых поэтов, некрупных артистов, вреда от них меньше,
чем от великих злодеев, давайте вернёмся к Нерону,
вы, как хотите, а я негодяя слегка пожалею,
вспомнив произнесённую им перед жалкою смертью
жалкую фразу: какой великий артист погибает…
* * *
От края до края сто вёрст через поле
сухая позёмка студёная воля
От взгляда до взгляда незнамо куда
за птичьей свободой ничья слобода
Глухая дорога от слова до слова
неведомо с кем перемолвишься снова
От свиста до свиста метельная ширь
за волчьей пустыней собачий пустырь
Продрогшую душу постылая вьюга
изводит тревогой и водит по кругу
От шага до шага сто вёрст через пень
колоду свобода длиною в сажень
Предпоследний парад
Зачарованные чудовищным великолепием
проползающего через площадь милитаризма
на кургане застыли носители власти и простатита
товарищи А и Б и другие товарищи
на их заплывших патриотизмом лицах
читается потрясение мощью стволов
и хорошая мужская зависть
Знатные гости стоящие рядом с вождями
слышат vobla vobla и один переводит другому
значение этого красивого слова мумия рыбы
товарищ В бормочет сейчас обосрусь
а другие товарищи стариковской ладошкой
машут старательно насколько хватает завода
и все они в пыжиковых шапках
Чтоб вы сдохли старые мудозвоны
говорит грубый научный сотрудник
бедненькие вздыхает нежная продавщица
все они скоро умрут один за другим
господа нет повода не выпить за упокой
высказывается трезвый сантехник
камера наплывает затемнение конец
Конец мезозоя
Как диплодок с огромным телом
и крошечною головой
власть занята всё время делом
одним единственным жратвой
пока ничто не угрожает
не покушается напасть
на тварь она покой вкушает
лениво разевая пасть
а больше ничего не может
жуёт чтоб жить живёт чтоб жрать
покуда всё вокруг не сгложет
ей больше нечего желать
но тяжелея год от года
вздыхая тяжко и сопя
неповоротливой колодой
лежит и ходит под себя
когда же всё кругом пожрётся
жерлом прожорливым её
зверюга вымрет и проснётся
для жизни новое зверьё
такой смертельною грызнёю
жизнь оживится что держись
не взвой с тоской о мезозое
мы это слово неродное
переведём как междужизнь
Наблюдатель – блюстителям
Вдруг случилось событие всемирно-историч. значения
в небесной сфере включился сверхновый источник огня
кое-где по этому случаю произошли ужасные изменения
подозреваю что-то случилось прямо внутри меня
Нечто меня заставляет разоблачать и срывать покровы
в Комиссию Гражданственного Блюдения посылаю SOS
раньше я был здоровый а теперь не такой здоровый
когда-то я был кудрявый а нынче вот безволос
Юпитер уже закатывается по направлению к Раку
Меркурий же поднимается на несбалансированных Весах
это всё не лезет по-моему ни в какие пристойные рамки
устройство системы стройной дестабилизировано в небесах
Я привык смотреть на явления с точки зрения эстетической
народ хочет хлеба и зрелищ со вторым кое-что удалось
но как сказали бы классики трагедий оптико-мистических
искусство великое требует жертвенной крови и слёз
Положение катастрофическое не стало ни водки ни сахара
что означает не менее чем приближение Судного Дня
заявляю категорически Тайный Всемирный Заговор
подрывая Устои Вселенной явно метит в меня
А различные элементы публично пускают фейерверки
повторяю разного цвета сыплется сверху град
это всё не так безобидно как окажется на поверку
когда очевидной станет прогрессивность движения назад
Главное считаю устойчивость когда всё ни шатко ни валко
об основных основаниях не может быть мнений двух
давайте помедитируем под визг полицейской визжалки
сядем переведём дыхание ляжем испустим дух
* * *
Великий Рим, ты будешь осуждён
не тем, кого ты на забвенье судишь,
не варваром ты будешь побеждён,
но сам своё величие забудешь,
и станешь духом и обличьем – он.
Надменный старец, ты унижен будешь,
и пролежишь забвенный до времён,
когда твой труп разбудят, а покуда ж
без удержу, до судорог живи,
и обладая миром без любви,
ему вливая в кровь своё наследство,
останешься ты вирусом в крови,
являя рецидивы декадентства,
в которые впадает мир, как в детство.
* * *
С диадохов-эпигонов
плохо спавших в оны дни
наступают поспокойнее
эпохи без резни
Что осталось от багровых
волн огромных кроме брызг
оглушительные громы
раскатились в мелкий дрызг
Спит имперское величье
и орёл имперский сдох
снится тихое бесптичье
до скончания эпох
Что казалось вековечным
развалилось на куски
только самым безупречным
кровь ещё стучит в виски
Не наследники – потомки
не хозяина – раба
видят красные потоки
раздавив во сне клопа
Только чучельные перья
молью траченные вдруг
затрепещут а империя
такой испустит дух
* * *
Крошка сын к отцу пришёл
в ту ещё эпоху
и сказал: ну хорошо,
если что-то плохо,
значит, кто-то виноват
в обстановке бедственной?
Вы не отводите взгляд,
гражданин подследственный!
В наше время очень трудно
разобраться, что к чему,
почему-то неуютно
в этих сложностях уму.
Неприятные для глазу
пятна есть ещё вокруг,
хорошо бы по приказу
всё прекрасно стало вдруг,
чтобы не сказали после:
почему, да отчего
всё чего-то ищем возле
пепелища отчего?
Прошлое разворошим,
проще жить не сможем.
Хорошо быть неплохим,
плохо нехорошим!
* * *
Порций не прав, обвиняя эпоху
в порче нравов, не так всё и плохо,
и мы не уроним славы отцов,
разве нет среди нас образцов
для подражанья, в конце концов,
когда мы слышим со всех сторон,
сколь добродетелен цензор Катон,
как неподкупен он и суров,
чтит богов, ненавидит врагов
Рима и мира, особенно – мерзких,
злых, вероломных, трусливых, дерзких,
лживых, паршивых пунийцев, когда
мы всё это слышим, тогда нам видна
вся правота его дел и речей,
в которых он резко клеймит торгашей,
мотов, распутников, эллинофилов,
всех, позабывших о сердцу милых
наших святых староримских традициях,
коими не устаёт он гордиться
в речах, любую из них заключая
словами: «А кроме того я считаю,
что Карфаген должен быть разрушен»,
когда мы слышим всё это, не нужен
нам никакой другой образец,
вот гражданин, настоящий отец
отечества, также он преуспел
не только в устройстве общественных дел,
кстати имеем в его торговле
и мы кой-какую законную долю,
были бы выше у нас дивиденды,
когда бы не эти заморские конкуренты...
Чаадаев
Я говорил уже, сударыня, и ранее
в философическом одном своём послании:
мы не такие, как все прочиё народы,
мы никогда не ищем через реку брода,
нам проще с кличём «твою мать», махнув рукою,
закрыть глаза и оказаться за рекою.
Пускай там немцы говорят про свой порядок,
никто таких не загадал себе загадок,
пускай британцы на морях исправно рулят,
зато никто себя так славно не обжулит,
пускай французы говорят: ищите бабу,
а мы другого ищем, эх, найти куда бы
хмельную удаль приложить, да чтобы вышло
не как у всех, когда повозка после дышла,
а как-то эдак, с поворотом, через... чтобы
неслась телега к изумлению Европы.
Скажу Вам больше, хорошо умеем, твёрдо
народ, как в Польше говорят, держать за морду.
Предчувствие беды
В Александрии, на краю эллинистического мира
поэты жили как в раю, в гармонии не зная меры,
с цветов любви сбирали мёд, не ведая о том, что скоро
страна, как перезрелый плод, падёт к ногам легионера
и треснет под его тупой пятой изысканная лира,
и опьяненье красотой пройдёт от вони перегара,
поэты жили небольшим своим мирком литературы,
дышали воздухом своим, но так сгущалась атмосфера
и тяжелели небеса, что в утончённых песнях пира
вдруг поднимались голоса певцов до визга бабьей свары.
Пророк
Людскою злобою гонимый,
он говорил темно и глухо:
кто к Слову не приклонит слуха,
не узрит врат во Град незримый.
Всё, говорю вам, совершится
в конце времён и полувремени,
когда великая блудница,
волчица мерзкая от бремени
в жестоких муках разрешится,
и народятся не волчата,
но страшный выродок, зачатый
от гада, дышащего смрадом.
Подобный зверю, изверг некий,
глазами рассевая пламень,
окинет беспощадным взглядом
сей град безумный и преступный,
и пламенем пожрётся камень.
И смертным ужасом объяты,
в домах горящих человеки
проснутся, глас услышав трубный,
и побегут на стогны града
сыны и дочери разврата,
рыдая вопрошать: что это?
Тогда взыскующим ответа,
скажу, возрадуясь жестоко:
не слышали вы слово Бога,
речённое через пророка,
звучащее светло и грозно,
и означавшее: спасётся
лишь тот, кто вовремя проснётся!
Услышьте же: проснулись поздно
вы, гнавшие меня! Сейчас
из Града изгоняю вас!
С благонамеренным пылом
Юный Либерий, завет стариковский: довольствуйся малым,
с благонамеренным пылом тебе ль проповедовать бывшим
в употреблении жизнью согражданам, бившимся глухо
в стены, любившим не то – что надлежало любить,
ты, одарённый безмерно благою судьбою, не знаешь:
есть у чудесных даров одно нехорошее свойство,
то, что капризные боги дадут, они же отнимут;
ниже мы скажем, почём – нынче уроки юнца,
не отягчённого опытом трудных побед над своими
самолюбивыми мыслями и своевольными снами,
грузом наград, присуждённых за пораженья: а судьи
кто? – воскликнул поэт – Публий Овидий Назон,
сам прослуживший известное время в суде центумвиров,
позже за слишком свободные взгляды отправленный в ссылку,
взгляды всегда подозренье внушают в свободе излишней
тем, кто вперяет во всех – подозревающий взгляд,
в общем, тебе ли, щёнку, не знакомому с цепью надёжной,
заматерелым на привязи эту привязанность к будке
ставить в укор, говоря о свободе, которую даром
ты получил, но тебе – даром она не нужна.
Сон о русской бане и здоровенной бабе
Виктору Шельпякову
Теченье жизни двигалось привычкой
и потихоньку утекало в сон,
в котором звякали в ушах отмычкой,
синичку запускали в телефон,
со всех сторон по-доброму стучали,
расспрашивали в зубы: кто тут есть,
которые не всю, как есть, проспали
единственную совёсть, ум и чёсть...
Блажённой памяти звонил в субботу,
шутил, он вообще был весельчак,
введу, мол, шестидневку, на работу
пойдёшь, как сукин сын, да как же так,
пугался я притворно, а парная,
а шайка-лейка с веничком, когда ж
как не в субботу, прямо и не знаю,
как называть подобный саботаж...
Оставь одежду, всяк сюда входящий,
в чистилище все без штанов равны,
в предбаннике сказал Вергилий, в ящик
засовывая рваные штаны...
У нас в стране широкой этот русский,
другой армянский, 3-й сын полка,
какая разница, Л. И. закуской
всех оделял из своего пайка,
и каждому в подставленную кружку
плеская, вёл бесстрашно за собой...
Да здравствует, товарищи, за дружбу,
на том стоит и будет часовой
доклад, я сплю, докладбище от края
до края, где мы все одна семья...
Вы курите, он спрашивал, не знаю,
сатрапу отвечал упрямо я...
Земную жизнь пройдя до половины,
из сумрачного леса выходя,
я оказался посреди пустыни,
цветущей послё зимнего дождя...
Меня сретали ангельские лики
в фуражках нимбоблещущих, во лбу
гербы сияли, серпомолотилки
на глобус навалились, как в гробу,
покойницкая общая уснулость
смёркнулась, и слёза сморгнулась вмиг,
пустыня предо мною простирнулась,
и в ней возник живительный родник...
Вы курите, спросил майор Чекаев,
не знаю и не буду, говорю,
из одного в другой перетекаю,
и снова, даже если и курю...
Небритая в пивном киоске тётка,
царьпушечными ядрами дрожа,
мне продавала ржавую селёдку,
стекали капли с жирного ножа
на жёлтый рупь, он был последней, слабой
надеждою, что в недрах умерла,
когда, взревев: нет сдачи, злая баба
раззявила зияние жерла...
Без памяти, пути не разбирая,
из сумрачного леса выйдя вон,
я оказался посредине рая,
светло сияющего с трёх сторон…
А за спиной туманная завеса
струилась и перетекала в сон,
где вялые от недосыпа бесы
уныло водят хоровод теней,
нет выхода из сумрачного леса
корявых сучьев и горелых пней,
и бледные болотные растенья
сплетаются в клубок безглазых змей...
Вы курите, и пьёте, и плюёте
на всё, что свято и приятно тут,
задорных наших песен не поёте,
которые по праздникам поют...
Она казалась здоровенной бабой
с такой вот мордой и с такой вот жопой,
родная наша дорогая власть,
но оказалась идиоткой слабой,
такого неожиданного дуба
дала однажды, хрясь, и расползлась...
Когда во сне мой третий глаз открылся,
я понял, что кончину века зрю,
разносят времена чумные крысы,
и вот опять любимый вождь в ноздрю
трубит зарю, и звякает бутылка,
и вякает звонючий телефон,
и баба Ряба заключает пылко
в объятия меня со всех сторон...
Она была такой тупой и грубой,
не спрашивала: любо иль не любо,
когда вот так и так имела нас,
но мы, не чувствуя давнишней злобы,
теперь не бросим грязь на крышку гроба,
помянем тихим словом: сдохла мразь...
Ты помнишь, как работали, едва ли
забудешь, как гуляли, это от
и до, кто скажет: не протестовали,
а водку пили, это что, не в счёт...
А я ещё вернусь и будет пьянка,
всё плохо, ну а мы-то хороши,
ах, банька ты моя, родная банька,
всё, мыто-перемыто от души,
поскольку суждено всем передохнуть
в пути, и толком не передохнуть,
и разве напоследок только охнуть:
ох, до чего же бестолковый путь...
Бесформенные серые виденья
колеблются в тумане, пелена
окутывает сумерки, забвенье
сгущается, плывут обрывки сна,
где призраки роятся, звон и скрежет
железа о железо, взбугрена
трясина, по которой скачет нежить,
крошась в труху и рассыпаясь в прах...
Сквозь сомкнутые веки утро брезжит,
глаза открыть мешает тёмный страх...
Мне снилось: все куда-то разбежались,
а я остался, вспомнить не могу,
откуда эта слабость, эта жалость,
она замёрзнет, бедная, в снегу...
Оттуда просыпаюсь без оглядки,
а то ещё догонят и дольют,
и загадают вечные загадки,
о чём поёт синичка: пьют и пьют,
чего нам ничего не обещает
ночь, потихоньку утекая вся...
Я не вернусь, никто не возвращает-
ся...
Последний парад
Взирают вниз таинственные власти
как мимо них воинственные части
ползут бронёй крепки прицелом быстры
летят крылом легки и серебристы
идут солдаты генерал-майоры
несут плакаты дядьки-черноморы
идут поэты член-корреспонденты
несут портреты вице-президенты
приват-доценты флигель-адъютанты
тяни-толкают флаги-транспаранты
титаны чудодеи корифеи
таскают драгоценные трофеи
везут макеты бомб разнообразных
влекут портреты витязей прекрасных
идут дивизионы легионы
ревут кобзоны воют геликоны
народ идёт торжественно и плавно
рапсод поёт божественно о главном
вперёд да здравствует ура героям
за миру мир мы всех врагов уроем
по мостовой трясётся птица-тройка
а позади несётся perestroika
эх прокачу кричит лихой козлевич
всех затопчу рычит михал сергеич
* * *
Делаем вид, господа пассажиры, изображаем,
будто бы не понимаем, что наш капитан невменяем,
не соображаем, что старое наше корыто
обречено, застраховано, списано, шито-крыто,
будто бы нам невдомёк, господа пассажиры,
что не господа мы, а вольноотпущенники, с жиру
сбесившиеся, отчего так резко хохочем,
сбившиеся в кучу, по палубе резво топочем,
то устремляемся к левому борту скопом,
то бросаемся к правому бодрым галопом,
ветер раскачивает в небе рваные тучи,
вечер заканчивается, волны всё шибче и круче,
ржавый корабль раздирается дрожью и зудом,
ночь проливается вязким, липким мазутом,
небо раздраивается, раскалывается свод небесный,
валится на бок судно, проваливается в бездну,
всё ещё образуется, выправится, не так уж всё и паршиво,
делаем вид, господа пассажиры, что мы ещё живы.
© Вячеслав Баширов, 2014 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.