Вячеслав Баширов

Вячеслав Баширов

Четвёртое измерение № 4 (424) от 1 февраля 2018 года

И другие баллады

Сцены из фильма

 

Режиссёр в этом фильме дерзко срывает покровы,

обнажает сокрытое, разрушает стереотипы,

получается всё, как обычно (то есть, хреново),

неразборчивые диалоги, вскрики, выплески, всхлипы,

неопрятные сцены, неприбранный быт суровый,

неприятная музыка, хрипы, грохоты, скрипы,

(недовольные зрители, конечно, давно ушли бы,

кабы не щекотанье инстинкта глупого, основного).

 

Человек без всего и красавица без одежды,

в голой комнате, лёжа на голом полу, хохочут

(на своём языке герметичном автор, наверно, хочет

рассказать что-то личное, да вы не поймёте, невежды),

человек без надежды, будущего и цели

счастлив этой минутой близости с человеком,

словно что-то в чужом и таком совершенном теле

может стать на бессмысленные вопросы ответом.

 

Непонятной метафорой на стене чучело рыбы,

как живое, но дохлое, персонаж говорит: здоро́во

(недовольные зрители, конечно, давно ушли бы,

кабы не это самое, повторяемое снова и снова),

непонятными символами облака на обоях слоновьи,

режиссёр что-то хочет сказать, да кому интересно,

будто зрителю нужно что-то, кроме сцены с любовью,

он не ищет духовных глубин в оболочке телесной.

 

Человек-неудачник к потерям давно привычный,

принимает всё в этой жизни, как чрезвычайную тайну,

обнимаясь с прекрасной и незаслуженной добычей,

понимает, что в этом кино оказался случайно,

ни в каком другом она бы с ним не смотрелась

(все давно бы смотались, когда б не её изгибы),

он чего-то несёт и она смеётся, такая прелесть,

каждый зритель ревнует её к неприятному этому типу.

 

Оператор трясущимися руками, видать, с похмелья

трансфокатором наезжает на тело всё ближе, ближе,

(«Человек и красавица» прочитали бы зрители на афише,

если б только афиша существовала на самом деле),

выше облака на стене, выше облака в небе,

взявшись за руки, летят на манер Шагала,

сценаристка стакан со скотчем швыряет в гневе,

написала такую херню, жутко тогда зашибала.

 

Если рыба висит на стене, то в последнем акте

у героя нет выхода, как застрелиться из рыбы,

(впрочем, акта ни одного режиссёр не надыбал,

и конечно, поэтому провалилось кино в прокате),

если б зрители раньше времени не ушли бы,

то увидели бы, с объяснимым вполне раздраженьем,

вот сидит человек, как дурак, потирая ушибы,

будто с неба свалился, с таким на лице выраженьем.

 

Дракон и рыцарь

 

Разбуженный внезапно диким,

звериным или птичьим криком,

в поту проснулся и в тоске,

в чужом дому, в чужой постели,

в каком-то незнакомом теле

с татуировкой на руке.

 

Не может быть, – подумал тупо, –

всё это было б слишком глупо,

когда бы не было во сне.

Моргнул.. Всё там же, на запястье:

змея, копьё в змеиной пасти,

железный всадник на коне...

 

Он вытер пот, подняв забрало,

в другой руке копьё дрожало,

огнём, крылатая змея,

дыша, вилась и билась в корчах,

дымясь от боли, в дымных клочьях,

стальными кольцами звеня...

 

Он вздрогнул, оттого что резко

в окне метнулась занавеска,

как полумесяц, ятаган

сверкнул, и потемнело разом,

и в комнату миндальным газом

вполз усыпляющий туман...

 

Крылатый змей, от боли воя,

летит, мотая головою,

к своей Зилантовой горе,

а там, как водится, томится

красавица в сырой темнице,

в пещере, в адовой дыре…

 

Моргнул опять... дракон и рыцарь

лежат в крови, ручей струится,

сквозь обагрённую траву...

Подумал: вот какие страсти,

часы сверкнули на запястье,

ну, слава богу, наяву!

 

Ему купила их подруга,

когда одна вернулась с юга:

– Как долетела? – На метле...

С ней было весело и страшно,

с такой безумной, бесшабашной:

– Как муж? – Надеюсь, что в петле…

 

Она была такой горячей,

однажды, ключ забыв от дачи,

недолго думая, стекло,

бутылкой коньяка разбила:

– Какой же ты холодный, милый,

не бойся, у меня тепло…

 

Конь ускакал, очнулся спящий,

над ним кружит шалман галдящий

голодных падальщиц-ворон,

он оглянулся – за спиною

стоит туман сплошной стеною,

моргнул – уже со всех сторон...

 

Лежит, в стальную боль закован,

бежит по жилам известковым

сорокаградусная ртуть...

И белый пёс, и чёрный ворон

стоят в ногах его, и свора

теней... И наползает жуть...

 

Огромный конский глаз косящий  

следил из темной звёздной чащи,

как, освещённая луной,

повелевала и на милость

сдавалась, сладкой  болью снилась,

светилась наготой ночной...

 

Казалось, всё, чего касалась,

чудесным образом менялось,

как бы туманилось слегка,

теряло тень, порой казалось,

она с нечистой силой зналась…

А без неё была тоска...

 

Казнимый пыткою бессудной,

воды он просит у безумной

антисептической сестры,

в себя приходит на мгновенье,

в тысячеградусной геенне

горят и кружатся миры…

 

Из тьмы погибельной внезапно

доносится миндальный запах

духов знакомых, сквозь огонь

он видит силуэт дрожащий

и чувствует на лбу горящем

её прохладную ладонь.

 

Нахлынула и отступила

вода, и то, что скрыто было,

вся неприглядность и разор,

которые сквозь морок снятся,

внезапно обнажились…

– Снято, –

сказал за кадром режиссёр.

 

Баллада о стареющем герое

 

Мы его обречём на старость,

скажем, Фаустом наречём,

пусть герой чёрт-те что листает

и мечтает о чёрт-те чём,

сей же час ревизор Главпосле,

дух неверия, так сказать,

возникает с проверкой, послан

бухгалтерию увязать.

 

Дебит-кредит и шито-крыто,

дух сердито пером скрипит,

преступленье века раскрыто,

недостача и дефицит,

нехорошее сальдо-бульдо

между тем, что хотел и смел,

предавался скуке и блуду,

речь лукава, голос несмел.

 

Оттого что, чёрт его знает,

сколько времени, без затей,

ни черта не писал, черкая,

на полях рисуя чертей,

этой самой ночной порою

на него нападает стих

и является дух герою,

и даёт молодцу под дых.

 

– Ишь чего захотел, свободы,

одиночество получи,

позапрошлые беды-заботы

перелистывая в ночи,

ты давно растерял беспечно

всё добро своё, зло своё,

время делит на бесконечность

и на ноль умножает всё.

 

– Недостача, так недостача, –

отвечает герой ему.

Неизвестно кому – удача

не ночует в пустом дому,

но с тех пор, как стены и крышу

жадным временем унесло,

стало видно кругом и слышно,

стало холодно и светло.

 

Стало вовремя и не поздно,

стало времени до черта,

чтоб на море глядеть и звёзды,

начинать с пустого листа,

приносить чистоте пустыни

аскетические дары,

из абсурдных пятен и линий

созидать и рушить миры.

 

Или, может быть, с ней, пропавшей

и почти позабытой, он

разговаривает, застрявший

между не настоящих времён:

эти ночи всего лишь вехи

на пути, ты скажи, куда,

не грусти, meine liebe Gretchen,

скоро свидимся никогда.

 

* * *

 

кругом стояли времена и нравы

бутылочного мутного стекла

впадая влево выпадая вправо

река времён тем временем текла

 

там было солнечно и днём и ночью

ещё никто оттуда не сбежал

толпились долболюбы в средоточье

столбы и надолбы по рубежам

 

там на стеклянных полках деревянных

стояли оловянные полки

дозорных наших злобных здоровенных

позорные боялись слабаки

 

родная наливала деткам водки

чужая тётка столько не нальёт

и мы глушили горькую в три глотки

и били в бубен и лупили влёт

 

экскурсии водила в кремлеторий

у красной у кирпичной у стены

издалека тоскуют по которой

пропащие блудливые сыны

 

столичных гнёзд рубиновые гвозди

вонзались в заскорузлые зрачки

и все росли солёные как грузди

ядрёные как скользкие сморчки

 

когда по колобродью-конотопью

одной шестой поверхности сухой

по криворожью да по голожопью

шатался ветер как мужик бухой

 

где посреди шести бескрайних соток

торчал нужник с оторванной доской

там обретал хозяин и работник

обещанные волю и покой

 

зачем ты нам показывала кукиш

и куксилась при виде скучных рож

мы знали что любви такой не купишь

не накось выкусишь и не пропьёшь

 

Баллада о чудаке и рыбке

 

Вот сидит он, швыряет гальку

в неспокойное море это:

ёлки-палки, воды-то сколько,

ни конца и ни края нету!

 

Что-то дурня томит и гложет,

ни влюбиться, ни утопиться,

вообще ничего не может,

разве только пойти напиться.

 

Вот на волны глядит со страхом:

просто жуткое дело, братцы!

Был бы он хоть каким-то Бахом,

может, фугу бы на фиг сбацал.

 

Погружается он в пучину

мировой тоски и печали,

одолели его кручины,

тошнотворные укачали.

 

Был бы он, например, Петраркой  

или, наоборот, Роденом,

то сонет бы вдруг намаракал,

занялся бы ваяльным делом.

 

А кругом красота и пальмы,

да и девушки очень даже...

Прямо скажем, никто печально

не скучает в тоске на пляже.

 

Был бы олух Эйнштейном, скажем,

он открыл бы пару теорий,

а герою баллады нашей,

что ж, залиться портвейном с горя?

 

Кто бы ни был за жабры схвачен,

разве даром он их топорщил?

А ведь всё могло быть иначе,

как, возможно, и было, впрочем.

 

Вот, допустим, случилось чудо,

золотая рыбка дорада

говорит ему: дело худо,

может, чуда тебе и надо?

 

Погляди, вот лежит Марина,

в ней найди глубину и тайну.

В жизни все дары беспричинны,

незаслуженны и случайны.

 

Да займись ты хоть чем, зануда,

хоть любовным с красоткой блудом,

там, глядишь, повезёт, наяда

разрешится нежданным чудом.

 

Ведь не зря же природой-мамкой

одарён и любой и каждый

этой вот половой обманкой

где-то рядом с духовной жаждой.

 

Вот сидит он и поминутно

в сине море швыряет гальку.

И не жалко минуты чудной,

и чудно, что ничуть не жалко.

 

Что поделаешь, та же скука

чудака обуяла вскоре.

Нет, не созданы друг для друга

добрый малый и злое море.

 

Вот он в воду заходит робко,

вот он плещется там, где мелко...

Ах ты рыбка, чёртова рыбка,

от тебя никакого толка!

 

* * *

 

Путешествуя налегке с блуждающими огнями,

Ибрахим ибн Йакуб устало торопит коня,

не оглядывается, знает, за ним летят, догоняя,

два пылающих, испепеляющих огня,

 

человек просвещённый, он не верит в иблисов,

это просто две падшие, сгорающие звезды,

не бормочет заклятий, не пытается даже молиться,

в каменистой пустыне, кажется, и молитвы пусты,

 

это демоны ночи, в которых он также не верит,

это с падшими ангелами, низринутыми во тьму,

гонит ветер ночной, куда его гонит ветер,

Тот, кто знает ответы, не отвечает ему,

 

человек обречённый, друзья его предали, слуги

обокрали и тоже сбежали, в пустыне этой один,

он Тому, кто молчит, не приносит лишней докуки,

никому не покорный, сам себе господин,

 

едет мимо заброшенных капищ, в идолов грубых

не плюёт, он не верит в приметы и всякое колдовство,

Ибрахим ибн Йакуб аль Йахуд, беглец из Кордубы,

не боится даже Того, кто гонит куда-то его,

 

Тот, кто всё отнимает, дарует тоску и свободу,

всадник спешивается, идёт навстречу огням,

знает, демонов тьмы не прогонят ангелы света,

Тот, кто не существует, напрасно его догонял.

 

Баллада о старшем инженере

 

Был славным малым старший инженер,

любивший анекдот про Эдисона,

простого инженера, не в пример

ему, и старшему и не простому.

 

В своём бюро не делал ни хрена

продукта этого тогда на славу

произвела могучая страна,

великая огромностью держава.

 

Не всё в то время делалось тяп-ляп,

и старших инженеров выпускали

с конвейера, пригодными на скрап

и с штримпелями самой хряпной стали.

 

В любой толпе он был один из них,

стотысячеголовый демон Страций

водил его с поллитрой на троих,

в стадах неисчислимых затеряться.

 

Не всё вокруг лепилось из соплей,

но если вдруг садились батарейки

и токи вытекали всё слабей,

подруге он звонил на две копейки.

 

Рассказывал любимый анекдот

и девушка из тонкого металла

так звонко стрекотала, как никто,

она его без смыслов понимала.

 

Когда проект великий и кривой

обрушился, как водится, нежданно,

и наш герой с чугунной головой

очнулся, как живой, и встал с дивана,

 

никто иной, как я, его авто-

биограф, видел собственными теле-

локаторами: вот он сел в авто

и в новый мир ещё не в старом теле

 

смотался, но остался не в себе,

в любую пору разум нам не впору,

кому-то ж надо охранять кб

нии асу главупра минприбора,

 

которого давно на свете нет,

уже не вспомнить смысла этих букаф,

пора, мой друг, пора вернуть билет

тому, кто смылся тоже, руки в брюках,

 

ещё одно, последнее моё

сказание, и завершён curricu-

lum vitae, вроде бросил это всё

но вот ещё окурок докури-ка,

 

скажи, зачем один из самых нас

был самым одинаковым, подруга

не в счёт, была созданием она

сознания другого демиурга

 

который тоже не был ding än sich

в той местности умом не постигалось

практически ничто от сих до сих

в той бесконечности не простиралось

 

так и осталось

 

Пьяный корабль

 

Слегка наигранное, чуть истерическое веселье

во время шторма, в последний вечер на корабле,

она говорит: дорогой, завтра будет похмелье,

он говорит:  это завтра, там, на твёрдой земле,

 

пьяный корабль шатается, музыканты нескладно

наяривают позапрошлогодний итальянский хит,

она говорит: потанцуем, он говорит: ну ладно,

принимая весёлый, глуповато-развязный вид,

 

очень они смешные, танцы во время бури,

замечательно разгоняют тупую скуку-тоску,

она не ревнует к этой грудастой дуре,

он не ревнует к тому накачанному дураку,

 

словно кегли, разлетаются от качки пары,

сразу слипаясь в новые сочетания фигур,

рыжую бестию обнимает красавец старый,

строгую даму тискает кудрявый амур,

 

на баритоне повисли две пожилые девы,

руководить вакханалией пытается дирижёр,

всё качается вверх и вниз, вправо-влево,

не получается, не кончается немой разговор,

 

она говорит: я устала, пойдём в каюту,

если захочешь, милый, сможем поговорить,

он говорит: вернусь через минуту,

не волнуйся, выйду на палубу покурить,

 

резко выламывается наружу, мгновенно

ветром, и ливнем, и качкой сбивает с ног,

вот значит так, он думает, вот ушиб колено,

вымок до нитки и до костей продрог,

 

капитан Ахав один со своим гарпуном

на своём вельботе стоит, глядит в океан,

буйным нравом мерится с океаном бурным,

неуравновешенный, безумный такой капитан,

 

разражается злобной дикой тирадой,

потому что уже ничего нельзя переиграть,

кулаком грозящий, бессмысленный, бесноватый,

пытается грохочущую стихию перекричать,

 

возвращается коридорами, музыка смолкла,

яростное чудовище еле слышно гремит,

одна в салоне, она говорит: –Ты мокрый.

– Ну разумеется, ты сухая, – он говорит.

 

Баллада патетическая

 

Жених похож на потного жука,

(потеют ли жуки на самом деле,

кто знает?) под хитином пиджака

у мужика томленье духа в теле,

 

всей головою в плечи погружён,

топорща усики, сжимая жвалы,

он бабочкой-невестой раздражён,

до свадьбы, глядь какая, не давала,

 

закован в жестокрылую броню,

в блистающие латы и закрылки,

он вегетарианское меню

с тоской гоняет по тарелке вилкой,

 

гудящий насекомый рой вокруг

усердно догрызает постный ужин,

жуют и пьют, он понимает вдруг,

что никому и нахрен здесь не нужен,

 

добропорядочным заражено 

тут всё насквозь третьеразрядным адом,

сквозь брызги стёкол в тёмное окно

он вылетает разрывным снарядом,

 

из тесноты, тепла и света, прочь

в зияющее чернотою небо,

фасеточными пикселями ночь

глядит жестоко, дико и свирепо,

 

сверкают молнии, грохочет гром,

взрываются петарды и фугасы,

летит, летит, сияя серебром

и золотом своей стальной кирасы,

 

пылающие крылья распростёр,

как будто мирозданье измеряет

(соната № 8, до минор,

в той части, где аллегро замирает).

 

Тёмный лес

 

Я тебя позвала, милый, ты пришёл,

разве плохо нам вместе, разве плохо?

 

Да нормально, хозяйка, всё хорошо,

и чего ты вдруг завелась, ей-богу…

 

Не слепая, милый, вижу, смотришь в лес,

я и сны твои, да и мысли тайные знаю,

то ли в душу вселился непоседливый бес,

то ли приворожила злая ведьма лесная?

 

На сто вёрст, хозяйка, здесь ведьма одна,

да и та, не всегда, как сегодня, злая…

 

А на той неделе, милый, какого рожна

ты ружьё заряжал, погуляю, мол, постреляю?

 

Это сонный, обманный, заколдованный лес,

кто войдёт в него, выйти уже не захочет,

вижу сны твои, полные дивных чудес,

там не птички поют, не сверчки стрекочут,

 

тени перебегают, невидимые почти,

еле слышные глохнут вдалеке перестуки,

вспыхивает паутина, стоит взгляд отвести,

обрушивается зелень, обнажая сухие руки,

 

воздух слоистый колышется слюдяной стеной

тянет свежестью прелой, горькой, смолистой,

притворяются корни змеями, расползаются за спиной,

превращаются ветки в ящериц, в бабочек листья,

 

как дойдёшь до реки в своём очарованном сне,

встанет радуга, а под нею высокий терем,

там увидишь её, эту ведьму, тенью в окне,

как ты слаб, мой милый, оглянулся растерян,

 

заблудился в горелом лесу, где кружит вороньё

и такие, как ты, голодные рыщут волки…

 

Не дури, дорогая, любимая, опусти ружьё,

там патрон в одном из стволов двустволки...

 

Баллада о человеке в шляпе

 

Сидел на скамейке свеже-

выкрашенной растяпа,

кудрявый такой, рыжий,

на голове шляпа.

 

Сидел он и думу думал

о жизни своей нелепой,

ветер осенний дунул,

и улетел со шляпой.

 

И тут бедняга как вскочит, 

как побежит за нею,

пропажу догнать хочет,

а ветер дует сильнее.

 

За ветром он тянет руки,

бежит, как во сне, а может,

бежит он во сне, а ветра 

догнать всё равно не может.

 

Всю осень бежит и зиму, 

весну пробежал и лето,

и тени бегут за ними 

в разные стороны света.

 

Слева грозные кручи,

справа клочья тумана,

и чёрные злые тучи

несутся в разные страны.

 

Воют снежные волки,

ярятся морские кони,

стервятники на утёсах

ждут исхода погони.

 

Ползут из расщелин змеи,

драконы и василиски... 

Быстрее бежит, быстрее,

и вот уже близко, близко,

 

Но что? он помнит не чётко,

как-то не крепко помнит,

зачем он бежит, загадка,

куда его ветер гонит?

 

И вот он, пальцы топыря,

будто пряжу мотая,

будто чёрные дыры

в сознанье своём латая,

 

Сидит, загибает пальцы,

будто что-то считая,

и по щеке страдальца

сползает слеза скупая,

 

Сидит и думает крепко 

о всякой разной петрушке,

и ветер ерошит редкий 

пушок у него на макушке...

 

Был он художник средний,

то есть, не самый первый,

и не самый последний,

бледный такой, нервный.

 

След свой оставил всё же

на свете и он, понеже

свет любовался свежей

краской спины пониже.

 

* * *

 

Солнце, море, день субботний,

на песочке малыши,

нет картины беззаботней

и прелестней для души.

 

Это дочки и сыночки

юных мамочек в соку

строят башни на песочке,

на осеннем берегу.

 

Это с башни звездочёта

осыпается пыльца,

это волны ни о чём-то

перешёптываются.

 

Перелистывает книжку

мимолётный ветерок,

вот перевернул страничку,

притомился и прилёг.

 

Чернокнижник в холодочке

тянет пиво, просветлён,

этим солнечным денёчком

явно умиротворён.

 

Явно, это фигурально

сказано, поскольку явь

в тёмной книге темпоральной

лишь одна из многих глав.

 

Жили-были, позабыли,

было, не было, прошло,

ветром солнечным и пылью,

звёздной сыпью занесло.

 

Ни к чему грустить и думать,

и тревожиться о том,

что лишь стоит ветру дунуть

и перелистнётся сон.