переплыви Волгу, переплыви Лету...
Пётр Вегин
Воздушное, неуловимое, какие-то блики…
Вот начинаешь вспоминать о человеке и думаешь, что остаётся? И получается – ничего такого фундаментального, ничего такого основательного в виде глыбы мрамора, из которого можно отсечь лишнее, и – памятник всем на века. Наоборот, что-то воздушное, неуловимое, какие-то блики: там блеснёт, там погаснет, а там опять блеснёт…
Инна. Красавица. На неё можно было просто смотреть и смотреть, как на реку, как на лес, как на море… Мы удивлялись, откуда такая? Из Питера, говорили нам, из Питера… А вот и не из Питера. Стопроцентная калужанка, уехавшая в своё время в Питер, а потом вернувшаяся домой.
Однажды мы литературной компанией гуляли по Тарусе. Я держала наготове телефон, чтобы фотографировать красивые тарусские пейзажи, да всю «плёнку» на Инну и израсходовала. Глаза серые, как Ока за её спиной, в ушах блестели серёжки – серо-голубые, и я всё ловила блики, блики… Это было красиво.
Не то чтобы мы дружили. Сложно дружить, когда по возрасту ты ей годишься в матери, а она тебе в дочки. Но мы были родные. Тепло обнимались при встрече: от Тепловой и правда всегда шло тепло, и всегда она вкусно пахла, как цветок или карамелька.
Жаловалась мало, почти никогда.
Помню, мы были в Кольцове у Саши Трунина и Оли Клюкиной, веселились, дурачились, разговаривали, пили травяной чай под яблоней, а у неё вдруг началась жуткая аллергия, насморк, слабость, глаза опухли... Знаю я, что это за состояние – врагу не пожелаешь, и видела я, как она осторожно пыталась с ним справиться, так, чтобы мы не заметили, чтобы не нарушить наш маленький праздник общения… Зато сочувствовала вокруг многим – знакомым и незнакомым, иногда просто какой-то пьяной девчонке-дуре на улице. Сочувствовала людям, сочувствовала кошкам, сочувствовала собакам. Когда началось в двадцать втором, сочувствовала всем подряд. Вот просто не могла остаться равнодушной и принимала всё на себя как удар.
Девушка на проходной Бехтеревки
возбуждённо шепчет охраннику:
«Помогите. Я, стоя под душем,
осознала, что все мы – жители
огромного круглого кладбища,
носящегося где-то в космосе.
Я не могу справиться с этим знанием.
Не могу оставаться среди покойников.
Проводите меня к лучшему доктору,
ему точно всё это известно.
Уверена, он тоже напуган,
но у него есть таблетки от страха,
и он может справиться с этим знанием.
Проводите меня к лучшему доктору.
Он обязан сейчас же принять меня,
пока я тоже не стала покойницей,
пока чувствую, как это жутко –
лететь на огромном кладбище
в ужасающе тёмном космосе,
не умея забыть это знание,
пока я ещё живая и юная».
Вот! Поняла – у неё не было чувства самосохранения! Ну все мы умеем себя как-то беречь, от чего-то отстраниться, про что-то забыть, на что-то посмотреть трезвым взглядом, мы знаем, что мы хрупкие, так чего ж лететь бабочками на огонь? А она летела, даже понимая, что будет больно.
Кстати, у неё был ещё один талант – она очень хорошо чувствовала музыку и пела. Однажды мы с ней записались в хор. Наш чудесный хормейстер взяла всех подряд, и кому медведь на ухо наступил, и у кого нет ни слуха, ни голоса. И мы старались и пели. А Инна просто сразу стала звездой: пела сильно, красиво, точно… Потом она даже стала солисткой одной музыкальной группы и сочиняла тексты для авторских песен. А мы ходили на её концерты и аплодировали. Хорошее было время…
Зачем ей было писать стихи, не знаю. Она сама была как поэзия. Но себя совершенно не ценила. Показательное в этом смысле стихотворение – «Звучу».
Послушай меня. Я пустой человек.
Не спеши возражать. Постарайся услышать.
Голос мой – это звон оцинкованной крыши
Под атакой дождя. Он из тех фонотек,
Где хранятся шумы пустотелых предметов,
Когда в них попадает имеющий вес
Посторонний предмет. Голос мой – это где-то
Заплутавшее эхо, словарный регресс.
Я пустой человек и звучу только если
В меня, словно в гулкий объёмный сосуд,
Льются чистые звуки и новые песни.
Послушай меня ещё пару минут...
Ей нужен был другой. Ей казалось, что другой – умнее, лучше, что другой – это и есть содержание, а она только форма. Как она ошибалась, как она ошиблась… Но ведь это так по-женски, так, в целом, правильно, только если бы ей чувство самосохранения. Но оно не сработало.
А потом она таяла и таяла, как Снегурочка: меньше звонила, меньше приходила на наши собрания, меньше присылала стихов, да и сама становилась меньше и меньше. Встретила её в январе – удивилась, как похудела, как истончилась… как проявка фотоснимка, только в обратном порядке. Но те же глаза, та же, какая-то стеснительная, улыбка.
– Инна, что с тобой?
– У меня всё прекрасно! У меня – любовь! Такая любовь!!!
– Что ж, я рада за тебя…
И вдруг в феврале двадцать пятого стихотворение:
Я смертельно замёрзла. Ну, знаете ли
Это чувство от окоченевшей земли,
Над которой река подо льдом.
Нынче месяц так холоден и тонкорог,
Это вам не нечаянный в небо плевок,
Это песня моя кверху дном.
Мой язык молчаливый завязан узлом,
Моё русло имеет печальный излом,
На недели года не делю.
Я теперь помолчу и всегда помолчу,
Помню было «звучу», но остыло «звучу»…
Промолчала. Ничего-то мне не сказала. Не договорила, не высказала… Или сама ещё не понимала, что происходит, только стихами почувствовала.
А потом кладбище. И сухая земля. И она, отделившаяся от всех, молчащая, уставшая сочувствовать всем нам и этому миру. Замолчавшая навсегда. Устала, не справилась, не разглядела опасность, сожгла свои крылышки, летя на огонь. Как жаль…
С кем мне теперь обняться на перекрестке Суворова и Московской возле калужской кофейни «Хочу кофе»?
Марина Улыбышева, Инна Теплова, Дмитрий Кузнецов
© Марина Улыбышева, 2025.
© 45-я параллель, 2025.