Владислав
Пеньков

Cria Cuervos

Cria Cuervos,
aprender sobre el amor*.

Подобрал в сорняках у крылечка,
незаметно в квартиру пронёс.
У него ведь не сердце – сердечко,
и в глаза не посмотришь без слёз.

И кормил его мясом и хлебом,
на окошко сажал и смотрел,
как следил за летящими небом
голосистый смолистый пострел.

Научил человеческой речи,
и смеялся испугу, когда
верный друг мой садился на плечи
запоздалым гостям без стыда.

Я любил его больше, чем Лену,
чем Тамару, чем Таней и Юль.
И, привыкший к домашнему плену,
он глядел на летящий июль,

на медлительный август последних
жарких дней и недолгих ночей.
У меня бы остался наследник
умный, гордый, прекрасный, ничей.

Никого не целующий в губы,
никому не отдавший души.
Дует музыка в жёлтые трубы,
листья жёлтые дождь ворошит.

Приходящей в дома и в палаты,
во дворцы и в панельную глушь,
безразлично бескрылый, крылатый –
всё равно этой сборщице душ.

Я проплакал неделю наверно,
плакал, пил, накурил до хрена.
А потом я подумал: да, скверно,
но ведь есть где-то та сторона,

где он ждёт, где он смотрит в оконце,
где крылами забьёт, увидав,
что в лучах заходящего солнца
друг идёт среди вянущих трав.

________
* Выкорми ворона и узнаешь,
что такое любовь (исп.)

* * *

А хорошо бы выпал белый снег,
(какое-никакое всё же чудо)
и по нему уходит человек,
уходит насовсем из ниоткуда.

А есть ли Бог? А Бог наверно есть.
Лишь потому я так уверен в этом,
что вот сирень, готовая расцвесть
и отцвести потом холодным летом,

что снег пойдёт, пускай и не сейчас,
чудесный снег чудесною зимою,
что слёзы собрались у наших глаз,
как звери подобрались к водопою.

2018

Роса

И надо совместить
без права выбирать
простое слово «жить»
со сложным «умирать».

Простое слово «вдох»
с не столь простым «долги».
Проснулся ночью Бог
и встал не с той ноги,

а значит, за клавир
садись, упрямец Бах,
отмаливая мир
людей его и птах,

чтоб утром снова свет,
чтоб свет насущный всем,
чтоб утро и Ответ
трава в сплошной росе,

чтоб снова совместить
без права выбирать
простое слово «жить»
со сложным «умирать».

Небесные

В сумерках районная столовка.
Тёплый кофе, сладкий маргарин,
пахнет рыбой, варится перловка,
вытекает желтизна витрин.

Мужики в замасленном и мятом,
грузчики, рабочие в порту,
люди с настоящим ароматом
здесь подносят стопочку ко рту.

Байрон, выбирающий натуру
для стихов про духов мятежа,
заходи! Гляди на клиентуру –
вот она сидит и ест с ножа.

Кадыки торчат из-под щетины.
Это впрямь – мятежный страшный сброд,
то ли рыбаки из Палестины,
то ли гладиаторы. Но вот –

закусили сладкую, рыгнули,
и пошли на выход не спеша,
реплики теряя в общем гуле,
сложенными крыльями шурша.

Живой

Руслану

Ещё одна долгая-долгая ночь
прошла, и церквушка пуста –
лишь я в ней, да панская спящая дочь,
да карие очи Христа.

Как выжил? – не знаю. И выжил ли впрямь?
Кричало на сто голосов
Попробуй-ка, тьму эту переупрямь,
бродяга, юнец, философ!

И, если ты смелый, в глаза посмотри
тому, что страшнее, чем ад!
Ну вот, ты увидел. А это – внутри.
Ты выжил? Ты выжил! Ты рад?

И в спящей вселенной поют петухи.
И страшен их яростный крик,
что выжил сегодня, и пишет стихи
о том, что он выжил, старик.

Вождь

Где бежит по ложбине ручей
и живут лишь высокие травы,
ты проносишь меня на плече,
потому что сказители правы.

В травах чистые воды бегут
и сверкают зелёные спины.
Окунаешь в ручей ты сосуд
из холодной и пористой глины.

И недолго с тобою мы ждём –
наполняется быстрой водою
тот, кто был здесь когда-то вождём,
кто ушёл в небеса за звездою.

Ветер лапою шарит в кустах.
Я наполнюсь. Обнимешь как друга
ты мой древний таинственный прах
в порожденье гончарного круга.

Небесный град

Лопасти работают как надо,
поднимают-вскидывают пыль.
Ты бы насмотрелся до отпада,
если б видел их, Иезекииль!

Пастухи, торговцы, брадобреи –
гордые, как дикий виноград,
вы уже не древние евреи,
вам такое видеть не в отпад.

Вот пилот чего-то не расслышал,
и махнул рукою – Дьявол с ним!
Прогуляться в южном небе вышел
небольшой небес Ерусалим.

И на бортовой его панели,
где – на скотче – Лена из Апсны,
все сапфиры сразу засинели
первыми цветочками весны.

И пошёл он вверх, темнея брюхом,
громкий, страшный, яростный такой.
Если можешь, Господи, то Духом
страшное мгновенье успокой.

Пусть и борт-стрелок и борт-механик
не поймут уже, что, завалясь,
он уходит в вечность, как Титаник,
что с Тобою вышел он на связь.

В волшебно-светлый месяц май

Наташе

Кто был в том сезоне в главной роли
в постановке утренних побед?
Парень, оседлавший мотороллер?
Мальчик, опрокинувший мопед

на ходу? Дорога пахнет пылью.
Бухта отражает облака.
Парня через год втроём убили
те, с кем корешится он пока.

В двух шагах – тайга, клещи и клещи
веток, раздирающих лицо,
вечер там – чужой, огромный, вещий –
охраняет жёлтое яйцо

в небе орочанском и тряпичном –
всё в узорах небо над тайгой.
Боже мой, ведь я пишу о личном.
Я сейчас о личном, Боже мой!

О мальчишке с коркой на коленях
и с такой же дрянью на локтях.
Как сидел в черёмухе-сиренях,
кашлял, даже если не взатяг.

На коленях – красною икоркой –
аллергия, авитаминоз.
Майский день встаёт зелёной горкой,
повисает стайкою стрекоз.

Воздуха – не выдохнуть из глотки.
Небо не вмещается в зрачки.
А ещё – роса, печаль, подлодки,
лотосы лесные, морячки.

Встал и побежал. Бежишь доныне –
между сосен, сталинских домов,
гарнизонов, лавок, до пустыни –
медный небосвод, друзья, Иов.

Барон

Р.Г.

Словно спутник на малых высотах,
он опять пролетел надо мной.
И глядели лягушки в болотах
на старинный камзол голубой.

С той поры, что он начал носиться
словно спутник, быстрее пурги,
обносились мундир и косица,
прохудились его сапоги.

Но летит он, преграды не зная.
Проржавело ядро. И парик,
на глаза то и дело сползая,
раздражает его. Но старик

не прервёт на секунду небесный
фатум свой. Обречён навсегда
старикашка на промельк чудесный,
как летящая с неба звезда.

Он летит. И, бледнея от страха,
я молюсь – Только не упади!
Светлый космос и музыка Баха
каждый раз у тебя впереди.

Сопка

А сопка солнцем золотится,
и чайка носится над ней.
Потом простуженная птица
мне станет родины родней.

Летает птица, я читаю
стихи, а сопка так горит,
как будто живопись Китая
со мной на русском говорит,

что всё у нас прекрасно будет –
кури и пей горячий чай,
тебя кто надо не забудет,
ты ей почаще отвечай.

У чайки розовые крылья –
они в закат погружены.
А те, кто помнили, забыли,
и нет ни друга, ни жены.

Лишь только сопка – нежным златом
сгорает нежно, как свеча,
да чайка называет братом,
в пике ныряя и крича.

Столица

Т.С.

Гудели горячие рельсы
и пахла горячая ржа.
Склонились два тихих корейца
над горькою у гаража.

А небо сгорело, похоже,
и стало золою-зола.
Пойдём-ка со мною, прохожий,
пойдём-ка ко мне, Узала.

Мы сядем в квартирке на первом,
усядемся мы на полу,
и чтоб успокоились нервы,
я спеть попрошу Узалу.

Не в славные горы Тайгета,
не в эллинов тёмные сны,
со мною уйдёшь по тайге ты,
по сладкой водице весны.

И духи обступят толпою
ушедших в зелёную мглу
за нежностью странной такою,
как в чащу ныряющий луч.

Промокнем насквозь – до озноба,
вода заворчит в сапоге.
Но есть несовместное – злоба
и мой проводник удэге.

............................................

Над серой столицей эстонцев
чего ожидаю, Дерсу?
Что вспыхнет нанайское солнце
в дремучем прекрасном лесу.

Что мой проводник смуглолицый
откроет мне правду чудес,
что это не город – столица,
а дикий торжественный лес,

где шепчутся древние боги,
а я поминаю Христа,
и счастье в объятьях тревоги
роняет потоки с куста.

У степного огня

Наташе

Полночь такая – не видно ни зги,
только ковыльное море, да рядом
с ухом бежит по отросшим мизгирь
полный любовью, покоем и ядом.

Я не стряхну его пьяной рукой,
не потревожу степного уродца.
Есть и во мне этот чёрный покой,
словно холодная бездна колодца.

Я не один повстречаю зарю.
Будет со мною сосед восьминогий.
Я на романи с ним заговорю
про бесконечные наши дороги.

Я попрошу его тронуть слегка
струны висящей на стенке гитары,
чтобы вонзился в мотив ветерка
страшный мотив, как вселенная, старый.

Старый мотив про любовь старика,
ждущего смерти и встречи за нею,
я попрошу наиграть паука.
Сам – не хочу, не смогу, не сумею.

Слишком уж сильно болит у меня
старое глупое нежное сердце,
где ты уснёшь у степного огня,
только уже не сумеешь согреться.

Древний

Наташе

Кошка вспрыгнет на колени,
замурлычет и уснёт.
Выйдут из лесу олени
в книжный пыльный переплёт.

Залюбуюсь их рогами –
это выбрались на свет
утра с древними богами,
те, кого на свете нет.

Городок давно в упадке,
стены, ветки и трава,
под кошачий рокот сладкий
всё пьянее голова.

Паутинки тоньше ниток
оплетают сон и речь,
со стихами древний свиток
мне ни сжечь и ни сберечь.

Стены, камни и дорожки
в беспощадном свете дня,
и урчанье мёртвой кошки,
словно строчка из меня.