Артюр Рембо
После разрыва с Полем Верленом он много путешествовал по свету, пока в конце концов не оказался в Восточной Африке. На какое-то время ему пришлось обосноваться в Хараре. Это был небольшой хорошо укреплённый город, расположенный в трёхстах пятидесяти километрах от Аденского залива. Через Харар проходил транзит абиссинских товаров, экспортируемых в Европу.
Там ему удалось устроиться на работу в местное отделение лионской фирмы «Мазеран, Вианне, Барде и компания», имевшей много факторий в Африке. Альфред Барде, возглавлявший это отделение, был членом Географического общества. Познакомившись с ним, Рембо решил стать первопроходцем и первооткрывателем неизвестных земель.
С этой целью он снарядил несколько коммерческих экспедиций в неисследованные районы Абиссинии. После чего составил отчёт, в котором подробно описал климат, флору и фауну Абиссинии, традиции, обычаи и обряды местных племён. И попросил Барде переслать отчёт в Географическое общество в Париж.
С первых дней пребывания в Африке у него начались хронические боли в животе и приступы лихорадки. Они постоянно мучили его и донимали. Местные врачи не могли поставить правильный диагноз и понять, что это за болезнь. И, тем не менее, время от времени он вынужден был ложиться в больницу и проходить курс лечения.
Рембо не нравился африканский климат с изнуряющей жарой и палящим солнцем. Всё чаще и чаще он стал задумываться о том, как бы поменять работу и переехать куда-нибудь в другое место. В это время в Хараре он познакомился с Пьером Лабатю, который предложил ему закупить оружие, изготовленное в Бельгии и Франции, и потом с выгодой продать его в Абиссинии императору Менелику. За комиссионные он обещал посодействовать в переговорах с императором, которого знал уже давно. Сделка сулила большие барыши, сумма, необходимая для закупки оружия у Рембо имелась, и поэтому он сразу же согласился.
Это была отчаянная авантюра. Больше десяти месяцев он просидел в Таджуре, небольшом сомалийским порту, в ожидании прибытия закупленной партии оружия. Ещё какое-то время ушло на оформление разрешительных документов и снаряжение каравана, который состоял из доброй сотни мулов и верблюдов и тридцати четырёх вооружённых до зубов абиссинцев.
Передача оружия должна была состояться в Анкобере, старинном абиссинском городе, где у императора Менелика была резиденция. Дороги в Абиссинии были ужасными. Четыре долгих месяца караван с оружием добирался до пункта назначения. За это время Менелик со своей армией захватил Харар, и вместе с ним огромное количество трофейного оружия. А Пьер Лабатю заболел, уехал во Францию лечиться и умер. Рембо оказался в незавидном положении.
Приехав в Анкоберу, он был совершенно истощён. Он похудел, с трудом передвигался, и у него страшно болело правое колено. Встреча с императором произошла в Энтонто, будущей столице Абиссинии. Менелик был несговорчив и не шёл на уступки. Ничего не оставалось, как согласиться на условия Менелика. В конечном итоге на этой сделке Рембо понёс огромные убытки. Около шестидесяти процентов вложенных денег было потеряно. Рембо был в отчаянии. Но у него оставалось ещё восемь килограммов золотых монет, которые он всегда носил при себе зашитыми в пояс.
На обратном пути Рембо познакомился с Жюлем Борелли, французским исследователем, который возвращался в Европу из экспедиции в Шоа. Не задерживаясь долго в Хараре, Рембо сразу же направился в Каир. В отделении банка «Лионский Кредит» он депонировал всё своё золото. Брат Жюля Борелли, который жил в Каире, помог ему опубликовать заметки о его путешествии в Абиссинию в местной газете и представил его каирскому обществу, как известного путешественника и географа.
Окрылённый успехом, Рембо решил предпринять новую экспедицию в Абиссинию. Он обратился в Географическое общество с просьбой о выделении средств для экспедиции, но ответа не получил.
Тогда он вернулся в Харар, и организовал своё собственное дело по образцу фирмы «Мазеран, Вианне, Барде и компания». Он занялся покупкой и экспортом абиссинских товаров в Европу. Дела шли неплохо, и он быстро разбогател. Но его существование омрачали непрекращающиеся боли в правой ноге.
Рембо много читал. Углубив свои знания по истории Абиссинии со времён античности, он начал работать над рукописью книги об этой суровой неизведанной стране, к которой постепенно стал привыкать.
Рембо очень любил прогулки. Во время одной из прогулок по окрестностям Харара он упал и сильно ударился тем коленом, которое беспокоило его всё последнее время. После этого на ноге расширились вены и начались ужасные боли, которые не давали ему покоя ни днём, ни ночью. Когда Рембо понял, что улучшения не будет, он решил ликвидировать своё предприятие и ехать лечиться в Аден.
На ноге появилась опухоль. Он уже не мог ни ходить, ни сгибать колено. Любое движение доставляло ему боль. Чтобы добраться до Аденского залива, Рембо вынужден был заказать носилки и нанять абиссинцев-носильщиков.
Совершив тяжёлый трёхсоткилометровый переход на носилках, через десять дней он добрался до Аденского залива и сел на пароход, отправлявшийся в Аден. Там его сразу же положили в госпиталь, где поставили диагноз: воспаление коленного сустава в очень опасной стадии. Врачи настаивали на ампутации ноги. Рембо принял решение возвращаться во Францию. На следующий день его погрузили на борт пакетбота «Амазонка», который отплывал в Марсель.
После двенадцати дней жестоких мучений на борту «Амазонки» Рембо высадился в Марселе и сразу же был госпитализирован. Его правое колено распухло до неимоверных размеров. Опухоль продолжала увеличиваться и расти. Через пять дней к нему в Марсель приехала мать. А ещё через два дня ему сделали операцию по ампутации ноги. Ногу ампутировали очень высоко, почти на уровне паха. Но риск оправдался. Рана быстро начала затягиваться и заживать. Рембо шёл на поправку.
Через два месяца его выписали, и он уехал домой, на ферму в Роше, где не был уже больше десяти лет. Жизнь на ферме была скучной. Свободного времени было много. Он продолжал работать над рукописью книги об Абиссинии, которую начал писать ещё в Хараре.
Несмотря на видимые улучшения, через какое-то время он стал болезненно реагировать на свет. Приходилось постоянно зашторивать окна и закрывать двери в его комнате. Потом у него появились боли в низу живота. Боли начали усиливаться и в конце концов сделались невыносимыми. В отчаянии он почему-то решил, что только в Хараре ему станет легче. Эта навязчивая идея не покидала его ни на секунду.
Недолго думая, собрав свои вещи, в сопровождении сестры он сел на поезд до Марселя, откуда собирался доплыть пароходом до Адена и потом до Харара. В дороге ему стало очень плохо. В Париже сестра предложила сойти с поезда и поехать в госпиталь, но он отказался. Дальнейшая дорога была сущей пыткой для обоих. У Рембо начался бред.
Когда они добрались до Марселя, Рембо был совсем слаб. Прямо с вокзала они поехали в тот госпиталь, где ему четыре месяца назад делали ампутацию. Диагноз врачей был неутешителен – пациент обречён. Раковая опухоль дала метастазы на костный мозг.
Рембо оставалось жить ровно месяц. Этот месяц он провёл в госпитале вместе с сестрой. С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже. Опухоль росла и вызывала ужасные боли. У него появились галлюцинаторные видения. Всё чаще и чаще он погружался в состояние бреда.
Рембо до последнего верил в чудесное исцеление. Благодаря этому сестре удалось уговорить его исповедаться и причаститься у священника.
В последние дни он уже не осознавал, что с ним происходит. За день до смерти он продиктовал сестре странное послание, из которого были понятны лишь две фразы.
«...Я полностью парализован и хочу как можно скорее оказаться на борту, скажите мне, в котором часу меня должны доставить на борт…»
На следующий день в два часа пополудни Артюр Рембо скончался на больничной койке. Ему было тридцать семь лет.
Сборник «Моя вторая Одиссея»
Цикл «Эта безумно безумная жизнь»
Варшава
23 октября 2020
Иллюстрации:
Артюр Рембо - король негров. Рисунок Эрнеста Делаэ;
Артюр Рембо. Рисунок Поля Верлена;
Поль Верлен и Артюр Рембо. Рисунок Ф. Регаме.
Акцент 45: Вы прочитали последнюю главу короткой трагической жизни Жана Николя Атюра Рембо. Талантливым, полным жизни 17-летним юношей он написал свое лучшее и самое известное произведение – «Пьяный корабль», в котором предсказал собственную судьбу – бесконечные скитания и внутренние метания, закончившиеся полным крахом всех надежд и усилий. Пьяный корабль увидел много чудес, но так и не нашел желанной гавани. Тихие пристани не для «проклятых поэтов», как назвал своего друга Поль Верлен. Думаем, здесь уместно обратиться к гениальному предвидению Рембо. Стихотворение «Пьяный корабль» неоднократно переводилось на русский язык. Мы приводим его в переводе Владимира Набокова.
Пьяный корабль
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.
Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский, – но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.
И я, – который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, – бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боёв и удали такой.
Был штормом освящён мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.
Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зелёная вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.
И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звёздами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идёт,
где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, –
просторней ваших лир, разымчивее браги, –
туманы рыжие и горькие любви.
Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;
я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,
я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!
По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.
Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, –
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!
Брожения болот я видел, – словно мрежи,
где в тине целиком гниёт левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.
Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.
Я б детям показал огнистые созданья
морские, – золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.
Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был, –
пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролёты,
дремотно пятился утопленник во тьму.
Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой,
я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт всё, до чего он лаком, –
лазури лишаи и солнечную слизь, –
я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков, –
я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной, – о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!
Я видел звёздные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?
Но, право ж, нету слёз. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!
Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа чёрная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.
О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамён и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1871. Перевод: 1928
© Владислав Кураш, 2021.
© 45-я параллель, 2021.