Владимир Ветров

Владимир Ветров

Все стихи Владимира Ветрова

Декорации

 

1

 

Было: удушливый август, её «поверь,

близится “жатва” – мои имена тускнеют»...

 

Это считалось бы худшей из всех потерь,

если бы...

                  Ладно. И пропасть, и святость – с нею.

 

Чувство тревоги – как будто бы вечный шах.

В землях сомнений опять не дойти до края...

Был созерцателем в книжных её садах,

позже – Лопатиным, оттепели не зная,

 

вскользь пребывая на жизненном полотне

(с редкой игрою в лексическом эпицентре),

где трафареты порой тяжелы вдвойне

даже в районах немыслимых геометрий.

 

Знак перемен Альтаиром тогда мерцал.

Ты искажал древних песенников арабских:

всякой скворчихе рутинный полёт скворца

мнится возвышенной – необратимой – сказкой –

 

вывел однажды в стареющем дневнике...

Так бы и август переиначенным текстом

взять и внести в эту осень...

                                         Нет, налегке

в жизнь не войдёшь с легендарным веленьем – «presto!»

 

2

 

Было отыграно... Хлопнула вехой дверь

вечером жертвенным... Выпалив в воздух: – Верю! –

ты опоздал. И, к несчастью, личностный зверь

(из Марианской) уже выползал на берег.

 

3

 

Где же она теперь? Вверенный монолог

вяжет, срастаясь с обочиной полевою?

Или вчерне, имитируя лёгкость строк,

истово просит бороться с самим собою?

 

Скажется, видно, потребность в такой борьбе:

Прежнее помнишь своим аритмичным сердцем, –

брошенным зданием август живёт в тебе –

невосполнимостью всех архаичных секций.

 

Будет предельность задачи твоей. Потом –

доля предвиденья, словно бы перед боем...

Каждое слово мы пробуем на излом, –

это стремление, кажется, видовое.

 

Ты из числа не оставшихся в стороне.

Внутренний голос – подобие энной лепты.

Всякий мечтатель имеет своё «извне»,

виды, наивность, вопрос, прозвучавший где-то:

 

– Ну, а когда завершится мирской лимит,

станешь золою? знамением? сателлитом? –

Сердце безмолвствует, но всё равно болит.

Детский гротеск: перепишется – будем квиты.

 

4

 

Время фиксировать: вновь обезбожен мир ...

зрея, безлюдствуя, не претендуя, ибо

век бунтаря не сложился – не тот ранжир.

Осень расчётлива. И не меняет выбор.

 

Осень по-своему выполнит пересказ,

да и не клёнов одних... Перескажет алым

все рубежи иерархией странных фраз.

Мера отсутствует. Но рубежи остались.

 

5

 

Что на сегодня?

Всё тягостней смотришь вверх...

словно и вправду твоё амплуа мелеет.

 

Снова тяжёлое, как неизбывный грех,

утро встаёт. Но не это сейчас важнее...

 

Диагонали

 

1

 

Вернулось твоё, невозвратное: какие-то странные знания, –

день, бывший твоим, превратным,

                                                далёким, до нашей эры.

Ты, бывшая независимой... Вновь невидаль самотканная –

когда-то несбывшейся крайностью –

                                                     взошла. Легион суеверий

возводит свои декорации. Ты в двух измерениях комнаты

как будто меня выращиваешь

                                           видением, отвлечённо.

Но в памяти – узы трёхмерные, миры ворожбой затронуты...

и лист (с говорком о бессмертии), чей тусклый полёт – обречённость;

вдобавок – признанья на выдохе (бывает и так – без зазрения):

мол, память ведёт по накатанной – до формулы капель сердечных.

Эскизом идеи навязчивой

                                     рисуется дополнение,

что жизнь промелькнёт скорбным образом – ребёнком Нины Заречной.

 

2

 

Наличие нестандартности – желание действий вне времени,

привычка наследовать выселки, разменивать всё, что нетленно,

и верить в свою математику... А жизнь – лженаучные термины

и сотни, увы, не сходящихся

                                         привычек, дорог, уравнений.

 

Повтор – аномальные вёрсты. Да, в так называемом логове

останусь недолго. Оставлю. В режиме последней фазы

займу легендарное место. И злобно сорвётся: «Лобное».

И осознается – лобное. Не вдруг под вчерашний базис

 

игра подведётся,

                           небрежное,

                                             шаблонное бросив напутствие...

Представь: я иду предсказано,

сложны, неспокойны травы...

Три четверти: шаг не сделан, а стебель подошву чувствует, –

мы так же предчувствуем Прошлое, Его антиримское право.

 

3

 

У старой развилки два вектора – Парижи и книжные Гамельны.

Здесь фразой второго плана

                                         не выразить Сценариста.

А где-то пройдут неприкаянные, уставшие братья-Гамлеты...

они и доныне ищут

следы венценосных истин.

 

За то, чтобы вычесть евклидово,

возможно, отдам полвечности,

добавлю ещё этот вечер

                                     и что-то из детской клятвы...

Наш Путь изначально просчитан.

И вновь философствует млечностью.

Всё так и останется, видимо,

во имя веков тридевятых.

 

 

Из монолога, часть вторая

 

Анастасии Геращенко

 

Ты влюблён в неё? В этот миф, в А. Г.?

Ты наивен навек… Но, увы, не Гюнт.

Что ж, полнеба даруй своей пустельге,

остальное возьмёт терпеливый грунт.

 

Ты поведать можешь не второпях,

что предчувствие гложет (и не одно),

что накроют тебя немотой на днях

и смотреть заставят своё кино,

 

где взойдёт разлука на весь экран

и химеры, которые сам взрастил.

Что? Шагнёшь под поезд, как десять Анн

не шагнули бы, господи их прости?

 

Или станешь лезвие греть в руке,

презирая, верно, дурную кровь?

Что останется? Жертвенность налегке?

Продолжительность крика до зимних крон?

 

Город вовсе не лекарь, а лицедей, –

сотни истин, личин, зазубренных фраз.

Если боль проповедовать – только ей...

до блажного рассвета, до прежних вас.

 

Будешь помнить, что нужно владеть сполна,

что и этот сюжет безобразно не нов,

ненавидя, пожалуй, её имена

и гудки приближающихся поездов.

 

Нет, неладно что-то в твоём мирке.

Если вдруг побежишь, преломляя стиль,

упадёшь и, землю сжимая в руке,

осознаешь: галактика вся – в горсти.

 

Здесь низложено книжное – «сделай взмах»,

и судьбу нелегко распознать вблизи;

всё равно, если бросишь вопрос в сердцах,

без ответа останешься сотни зим...

 

Будет день – неизбежно придёшь к огню

(пусть превратному). Но, продолжая быть,

всё равно ожидаешь её одну –

дорогую, способную воскресить.

.............................................

 

Не уснуть, хоть развилки считай до ста.

Не мечтается. Чувство живёт в тебе

полнолунием – кратностью волчьих стай,

древним таинством, птицею на гербе, –

 

в неизвестности, в пятом своём углу,

без особых интриг и людской молвы.

Будет день – будет город, который глух,

да иное пространство, в котором – вы,

 

да ещё фрагментарный какой-то знак,

словно нимб на выцветшем полотне...

 

Ты – не Гюнт, но усвоишь, что время – казна,

что когда-то дорога была длинней...

 

Пустырь

 

1.

 

Открытая местность.

Далеко до местечек тенистых.

Штатный пустырь не впервые, видимо, умирает.

Воспринимая погибель его

                                              душой фаталиста,

отмечаю, что он

ближе к истокам рая,

нежели я – тот, который постигнуть мог бы

нимб маяка, цвет папоротника или секрет Тунгусский...

Ну, а постиг какие-то школьные догмы.

Это о них тянет сказать «по-русски».

Впрочем, меня можно зачислить и в ясли –

по адекватности к возрасту, к часовому кварцу...

Я подзабыл, что над каждым – свой личный ястреб.

Кружит узлами, пока не начнёт снижаться.

.............................................

 

Видишь, пустырь, как за рамки выходят глаголы?

Вряд ли. Слабеет. На нём начинают стройку,

т.е. продолжат; уж было когда-то боли

невпроворот, – и от свай, и от «матов» стольких,

что хватило б на две войны...

Серость развалин

выше порою стада пятиэтажек.

Знать, архитектор – штампованный пастырь окраин

с «брежневским стажем»...

Есть поголовье домов, будет и ящур.

Шутка – не шутка, а сроки красноречивы;

будет агрессия жёлтых огней,

смердящих

в суетном жилмассиве.

 

Что успокоить могло бы? – Запах ванили, хвои,

взгляд на поверхность Байкала, Вега в колодце...

Осенью сердце смирял завесою дымовою

с помощью армии листьев, нуждающихся в полководце.

.............................................

 

Крепнет усталость в объятиях родины местной.

Днём нелегко предугадывать рок, не легче и ночью;

спросишь Богов – ответят, дозируя честность:

мол, скоро пойдёт твой корабль по реке молочной

справа – налево. Некстати пророчат запад...

Сумрачный берег свой – около сердца, возле...

Без пересмешниц, жеманно сходящих с трапа,

о которых всегда сожалеешь после.

 

2.

 

В книге Весны образую свои пробелы

я на «полях». Тридцать шестая встреча.

Но, холодея, не станешь героем её новеллы...

Я и не смог, хотя этот миф не развенчан.

 

Что ж, исчезаю. Меня провожает небо,

как провожало, быть может, Алонсо Кихано,

питая отцовские чувства и нечто,

меняющее изнанку

и планы.

 


Поэтическая викторина

Устаёшь от зимы

 

1.

 

Устаёшь от зимы. Устаёшь подводить итоги.

Догматический мир сам с собой совладать не смог.

Не нужны январи. Не нужны громогласные боги, –

нет богов у кочевников,

кроме степных дорог...

 

только степь не примерить, –

неважно с мечтой сочетаясь,

тривиальная жизнь не меняется второпях...

 

Не сверяясь с молвой, легендами обрастая,

можно солнца не знать,

но сгорать на чужих кострах;

 

можно выразить меру зависимости глубинной,

познавая неволю величественной воды, –

возле мрачных опор всеведающей плотины

переставая быть молодым;

 

можно медные трубы под Триумфальной аркой

возвести в превосходную степень, шутя: «Сен-Санс...»

 

Лучше замертво слечь в перелеске, отмеченном ярко

багровеющей жатвой, как некогда Лавриас.

 

Кто счастливей? Кто знает...

Закат. Я сейчас восприимчив

к вечно алым тонам.

Жаль, пространство не взять взаймы.

Но меняемся мы. Вновь религией архаичной

ляжет на сердце пятая часть зимы.

 

И на время забудешь безбожие тех карнавалов,

что хранили великий сезон бесшабашных начал.

Кто счастливей теперь – не поверивший в идеалы?

или тот, кто поверил,

но подлинной меры не знал?

 

Соответствия нет.

Очередной паломник

отвергается истиной сакраментальных основ.

И реальность надсадная вздохом каменоломни

проявляется вновь.

 

2.

 

Верно, будущая весна предсказуема и двояка:

предназначенной мглою в поле тетради слегла.

Но совсем не согласен ещё с переменою знаков

вязкий снег под окном

да и все иные снега.

 

Вера есть и надежда, и древние звенья ошибок.

А о личных галактиках незачем говорить.

Очевидно, не время о сокровенном, ибо

именно Время не призывает быть

непременно наивным. Не будешь – до первой встречной...

С нею вместе шагнёшь в Королевство витых речей;

то же самое небо, блистая коллекцией млечной,

как и прежде, поделится болью своих ролей.

 

– Будет год, – фантазируя, молвишь, – Влево. Четыре румба. –

(хоть не в море, а всё же...)

Вообразив самодельный струг,

станешь себя открывать именем всех колумбов, –

необратимо, вдруг.

 

А пока, подытожив мили, себя приблизив

к полновесному «нечто» перед лицом отчизн,

вспомнишь всех, кто прощал... полудетские шхуны, бризы,

что, увы, не сбылись,

не успели во взрослую жизнь.

 

Вспомнишь всех, не спеша, начиная со старого вяза,

на котором два имени (тех, стародавних, нас –

лучезарной богини из касты зеленоглазых

и меня, создающего множество пышных фраз),

 

крах несчастной страницы восьмого толстовского тома,

в душном зале читальном исчерканной вразнобой;

вспомнишь тех, полуспящих, – из выпускного альбома,

по линейке живущих в нелепости краевой,

 

освещаемых ревностным блеском кремлёвских рубинов...

После вспомнишь чью-то берданку, святой журавлиный клин,

вскормишь сотни кручин из собраний мотивов полынных:

с теми птицами будешь навечно один на один.

 

Вспомнишь ягодный сок, что служил заменителем крови

(в целом – пролитый всуе),

антуражи пяти сторон,

откровенья Афин «стержневых», что держал наготове...

и руины колонн;

и ещё звонарей, что стремились вызванивать вечность

на подмостках владимирской башни, ставшей ничьей,

всех, прощавших тебя, а сегодня под вечер

неприметно оживших под лампою в сто свечей.

 

Тем всецело и жив, из памяти в память бросаясь…

И в сюжетах пустынь правишь внутренний караван

монологов и рифм,

даже в помыслах не касаясь

отсутствующих нирван.