Владимир Строчков

Владимир Строчков

Четвёртое измерение № 12 (504) от 21 апреля 2020 года

Мифы (часть 2)

Минотавромахия

 

I. Герой

 

Мерзей, чем сам Персей меж персей Андромеды,

один лишь сей Тесей на нитке Ариадны:

то с ней тянуть ту нить, то с критского на рвоту,

то на чугунный лоб шелом свой красномедный,

то сволочь по песку свой щитень огромадный,

волынку и вино, и наслаждений квоту,

то слюни возжами, то речь свою надменну.

 

Тесней сетей Тесей затиснул Ариадну:

то в уха лабиринт языческую ласку,

то в пифос девичий не то маяк фаросский,

не то, поди, колосс родосский ароматный,

хотя казалось, что не заползёт и ласка,

и деве Эроса услады не по росту,

и мёд, возлитый им, уже ползёт обратно.

 

Пресыщен, то себе персты в уста влагает,

то ей в уста вложив свой скипетр венценосный,

и в тех, и в тех устах достигнув извержений,

лениво наконец он панцирь возлагает

и деву обдаёт дыханием циррозным,

целуя; и готов паскудник для свершений –

герой, налитый кровью скверною венозной.

 

Он возится с вожжой и, отпихнув возницу,

сам править норовит горячею квадригой,

но выпал на ходу, запутавшись в доспехе,

воло̀чится вослед понёсшей колеснице

орущей, как осел, изгвазданной ковригой –

и прибыл, наконец. Уверенный в успехе,

он, поднявшись, идёт и яростью лоснится.

 

Критический момент. Кретин на белых нитках,

опухший с критского гигант гипофизарный

вломился в Лабиринт, как прежде в Ариадну,

грохочет об углы огромной щитовидкой,

на древнеэллинском ругается азартно,

рыгает и сопит и, будь ему неладно,

проклятия вопит торговкою базарной.

 

Злосчастный Минотавр, обгадившись со страху,

из смрадного угла бежит ему навстречу

на жиденьких ногах, напуганный телёнок,

и, рожки слабые наставивши, с размаху

говяжьим шашлыком напялился на меч он,

что выставил Тесей, бездарный как технолог,

чтоб грозный Минотавр его не искалечил.

 

И вот Тесей назад ползёт марионеткой

на полусогнутых с пережитого страху,

таща через плечо затравленную тушку –

гормонов недосмотр, герой на белых нитках.

Затраханный зверёк, трофей ценою в драхму,

и жалок, и смешон, болтается тщедушно,

и трупик весь мечом безжалостно истыкан.

 

А мерзкий истукан, болван вечновонючий,

венерин фаворит, ублюдок посейдонов,

сей подвиг совершив, натешившись девицей

и в жертву принеся бычка на всякий случай,

за бочку критского – подумайте, подонок! –

за девушку всучил девицу Дионúсу –

или Диóнису? И не всучúл, а всýчил?

 

...Да кто их разберёт, тех древних греков!

II. Чудовище

 

Да живу я здесь, живу –

чтоб так жить твоей родне!

Гад, нарушил тишину!

Что ты вяжешься ко мне,

что ты пялишься, мудак?

Ну, темно, ну, запашок, –

может, мне приятней так.

Ну, а ты чего пришел?

Заблудился!? Вот балбес!

Влево третий поворот.

Так на кой же хрен ты лез?

Интересно? Обормот!

Ну, а я-то здесь причем?

Что я вам, экскурсовод?..

Не размахивай мечом!..

Говорят тебе!.. Ну, вот...

Где бы мне его зарыть,

чтобы все не провонять?..

Что все лезут в Лабиринт,

не дают стихи писать!

 

III. Лабиринт

 

Мир тесен. Мир тесéен. Норовит

он в твой ушной отдельный лабиринт

и в твой смешной отшельный кабинет

ворваться, скучась в толпы «да» и «нет»,

взорваться, вспучась всеми «нет» и «да»,

ловча словить и ткнуть хотя б куда.

А ты сидишь, набычившись, мыча,

и ждёшь дубины скучного меча,

надеясь лишь на тоненькую нить –

не для него, себе, – путь сохранить,

каким свинтить по нитке, хитрый винт

в другой, какой подальше, лабиринт,

подалее от кноссов, от каносс,

от охлоса, чей логос как понос,

от демоса, чей минус – грязный плюс,

от миноса, чья милость – грозный груз;

в другой, какой поглуше, кабинет,

где нету этих орд из «да» и «нет»,

куда не долетает этот крик,

где тишина, покой и пыль от книг.

Но хитрый финт тебя не упасёт

от «да» и «нет» высочеств и босот;

и лабиринту новому хана:

ты инотавр, и в том твоя вина.

________________

Примечания

Кносс – город на острове Крит, близ которого, согласно легенде, находился

построенный мастером Дедалом Лабиринт, в котором был заключен Минотавр.

Каносса – замок в Северной Италии, где в январе1077 в ходе борьбы

за инвеституру отлученный от церкви и низложенный император Священной

Римской империи Генрих IV вымаливал прощение у папы Григория VII. Выражение

«идти в Каноссу» в переносном смысле означает согласиться на унизительную

капитуляцию.

 

1985–2017–2020

Лаокоон

(метаморфозы)

 

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

 

Отцовство – это ночь сердца.

Старинная японская пословица

 

1.

 

Как сгусток ночи спит Лаокоон.

Вокруг него всё сыновья да змеи.

Он свит в клубок. Он спит и видит сон.

Он спит все глубже, видит все яснее,

 

что весь сплетен из туловищ и тел.

Он, сыновья и змеи – все едино.

Он – куст ветвистый, спящий в темноте,

нигде змеи не отличить от сына.

 

Они струятся сквозь его глаза,

затягивая путами отцовства,

растущими, как дикая лоза,

как дикий сон, в который он отослан.

 

Он спутан сном. В нем спит отец во сне,

и спутан сон, и сын в отце клубится;

в нем спит змея, и дремлет смерть в змее;

как сон во сне, в отцовстве спит убийство.

 

И сон слоист, и сын слоист, как сон,

вокруг него слежавшиеся гады

свивают сны, в которых даже стон

извилист и ветвист, как визг цикады.

 

Он – куст внутри. Он пуст. Он лабиринт.

Он весь чреват змеиными ходами

ползущих сыновей. Он весь изрыт.

Они ползут внутри него годами,

 

выкусывая в нем за лазом лаз,

где, как во сне, все съёжилось и сжалось.

Холодный взгляд их нарождённых глаз

трепещет в нем, как загнанное жало.

 

2.

 

Он так иссяк. В нем истекли года,

лишь гады в нем пульсируют упруго,

соосно сну, где снится он всегда

отцом. Отцом, и никогда – супругом.

 

Когда бы он хоть раз в иную плоть

излил своё извилистое семя,

детей и змей своих, случившись хоть

и со змеёй наедине. Но всеми

 

отторгнутый, он семя извергал

сам на себя. Он скользким андрогином

входил в себя из снов, как из зеркал,

впускал себя в себя и, запрокинув

 

зрачки вовнутрь, он видел, как ползёт

из плоти в плоть мучительная влага,

и набухает свилеватый плод,

как страшный сон. И в этом сне он плакал

 

и умирал, и умереть не мог,

и выживал, и жил, не просыпаясь:

разбухший хвост, входящий между ног,

саднящий вход и безымянный палец,

 

и острый зуд, и вялая тоска,

и медленный сырой протуберанец,

и похотливый бешеный оскал

из всех зеркал, вершащих дикий танец

 

меж гейзеров и вязких фумарол,

ползущей магмы, липких сталактитов.

Он воскресал и снова умирал,

идя на дно, как будто Атлантида.

3.

 

Но там, на дне, его отёкший мозг

рождает сны один страшней другого,

язвящие, как сотни жал и розг,

извечные, как цепи и оковы.

 

И там, в мозгу, извилистый отец,

убитый им во сне: он видит сына,

ползущего сквозь сны и наконец

убившего его ударом в спину...

 

Как бился он, как извивался он

и как молил, как плоть его дрожала

и трепетала! Но Лаокоон

все погружал, раскачивая, жало,

 

надавливал и жилистый комок

отцовского трясущегося сердца

искал на ощупь – и никак не мог

его нащупать, тыча по соседству,

 

трясясь в бессильи, испуская стон

от ненависти, жалости и страха,

и, наконец, достал... Как вскрикнул он!

Как засучил ногами под рубахой,

 

как скрюченными пальцами заскреб

и потянулся, вытянулся, замер,

и смертный пот покрыл костистый лоб,

и смерть взглянула на него глазами

 

его отца застывшими – и тускл

был этот взгляд; и этот сон был ярок

и разветвлён. И сон был тоже куст,

посаженный отцом ему в подарок,

 

на память. Несдираемый кошмар,

удушливый, как старый грязный войлок,

как толстая тяжёлая кошма.

Из-под него не выползти на волю,

 

не оттолкнуть его, не отвести

проклятия, сведёнными устами

не закричать: – Прости меня! Прости! –

и этот сон меняет все местами;

 

4.

 

и вот он спит и сознает во сне,

что спит он навзничь, потен, стар и жалок,

и сын вползает по его спине

и меж лопаток втискивает жало,

 

и возле сердца бродит острие,

плоть разводя, раскачиваясь, тычась

и погружаясь медленно в неё,

единственную среди тысяч, тысяч,

 

все ближе к сердцу. Дико бьётся он

и тщится встать, и молит он пощады...

Но яд протёк. Застыл Лаокоон,

и все застыло: дети, сны и гады.

 

5.

 

Слепая ночь лежит на их телах,

на сбившихся в одно отце и сыне,

и змѐе. Чёрной глиной ночь легла

и видит сон. И снится чёрной глине,

 

что скульптор слеп, и слепок темноты

им вылеплен как слиток тьмы и темы,

где Хаос спит, и Хаоса черты,

клубящиеся медленно и немо,

 

глумятся над сознанием Творца:

Лаокоон и сыновья, и змеи –

лишь призраки безумия отца,

чей разум спит, от ужаса немея,

 

чей сон есть тьма и порожденье тьмы,

и ощущенье смерти как структуры,

пространства как чудовищной тюрьмы

и времени как глины для скульптуры,

 

и места, где над этою тщетой

сначала было Слово. Было. То бишь

нет ничего. И видит сон Ничто,

сон разума, рождающий чудовищ.

 

1989–2020

Царь Эдип

 

I. Интродукция

 

Младенец спит, и, спитый, бледный сон,

чай, видит он, но сон его не видит,

что по уму он выжитый лимон,

но из ума он изумлённо выйдет

 

и вспомнит все: и шар холодных числ,

и холод подколодных геометрий,

и объективный клёкот птицы Чииз,

и чёрный ужас моровых поветрий,

 

когда усатый злой дагерротип,

укрытый с головою чёрной тканью,

вниз головой держа сквозь объектив,

младенца обучает заиканью,

 

и птица Чииж кружит под потолком

со стиснутой в деснице чёрной грушей,

и белый магний, словно снежный ком,

из черных магий катит прямо в душу

 

слепящей тьмой, и этот антисвет

как чёрной тканью накрывает разум…

И вот уже ужасный педсовет,

соча свой яд, весь заседает разом

 

на душу неорепшую, и в мозг

свой долгий клюв безумный педагоголь

с редчайшим хохолком седых волос

просовывает, серый гоголь-моголь

 

перетирая с шелестом, сырым,

как ко̀клюшный и дифтеритный кашель.

Крупицы знаний горькие чиры

царапают на черепичной чаше.

 

В ней булькает питательный бульон,

растут культуры и бациллы мщенья.

Дитя доскою чёрной обуян,

и меловой период обученья

 

откладывает слоем аммонит,

рождая в нем моллюска и двудума.

Но вот по нем уж колокол звонит,

и он домой торопится угрюмо,

 

не торопясь и трогаясь в уме

свой неокрепший уд и твёрдый неуд

за древнюю латунь, что не сумел

прогрызть насквозь.

                        И, как сквозь чёрный невод,

 

предвидит сон: отец, своим «ужом»

шипя, своим ремнём свистя, гадюкой

виясь, к нему ползёт, вооружён

хотеньем силой справиться с наукой

 

и знание с обратного конца

младенцу вбить, добыв себе победу

авторитетом кожаным отца,

который в детстве получил от деда;

 

и этот сыромятный свист и вий

на миг младенцу открывает веки

на странности родительской любви,

но через жопу. Но уже навеки.

 

Он растирает слезы кулаком,

морщиня мозг над жуткою загадкой

количества, чьих качеств жуткий ком

упрятан за решетчатой тетрадкой.

 

Но снова тьма как аспидной доской,

как чёрной тряпкой магниевой вспышки

прихлопывает мир, дитя сквозь строй

жидчайших снов гоня без передышки.

 

Он входит сразу через семь ворот

в свой тусклый бред, как будто в душный ворот,

в беззвучном вопле разевая рот,

и видит так, как может видеть крот –

на ощупь видит Чёрный-Чёрный Город.

 

Младенец спит в своём родном гробу

младенческом, в изгнившей колыбели,

и спят морщины у него на лбу.

 

Его зовут Эдип.

Он Сфинкс.

Он спит.

Он ждёт.

 

И с жирным поцелуем мать идёт

к его судьбой прописанной постели.

 

II. Кода

 

То не ветер ветку клонит,

не дубравушка шумит,

то слепой Эдип в Колоне

Персефоне говорит:

 

– Извела меня кручина,

подколодная змея:

где всех бед первопричина,

от которых гибну я?

 

Жертва жалкая Эриний,

я бездомен, как клошар.

Мне влупили синий-синий

приземлённый чёрный шар.

 

Сфинкс мою разгадку кроет

про три срока бытия,

то как зверь она завоет,

то заплачет, как дитя.

 

Век скитаться Антигоне

со слепым, как Вечный Жид,

за неё сердечко стонет,

как осенний лист дрожит.

 

Персефона (недовольно):

– Жил бы, старый, не по лжи.

Если ранят тебя больно,

отделённому скажи.

 

Ты отца угробил силой,

мать твою повёл к венцу.

Знать, сулил твой рок с могилой

обвенчаться молодцу.

 

Говорит Эдип, стеная:

– Тут конец мой роковой,

приюти меня, родная,

в тесной келье гробовой.

 

Вот к последнему ночлегу

призывают голоса.

Пропадай, моя телега,

все четыре колеса.

 

Я угробил папу Лая

этой самою рукой.

Расступись, земля сырая,

дай мне, молодцу, покой!

 

Тут в Аид нисходит старый,

в огнь и серны облака.

Сквозь огонь и дым пожара

тянется его рука.

 

И запомнится, как сказка,

как манящие огни,

эта жуткая развязка,

что его венчает дни.

________________

Примечание

...то как зверь она завоет... – Сфинкс или Сфинга

(др.-греч. «душительница») как имя собственное является

существительным женского рода и не склоняется,

но как имя нарицательное является существительным

мужского рода и склоняется по второму склонению.

 

2001–2010–2020

Сизиф и Тантал

 

Связист Сизиф сидит в кустах,

он провод связывать устал,

он неказист, телефонист,

но мускулист, связист.

 

Сапёр Тантал стоит в воде

по грудь, по горло, по везде,

его талант – сдержав потоп,

притом держать понтон.

 

Сизифов труд – сидеть в кустах

с обрывом связи на устах,

над ним скалой навис приказ,

комбат, штрафбат, устав.

 

Тантал измучен, он устал,

он хочет пить, он хочет есть,

но высших ценностей оскал

висит над ним, как месть.

 

Сизифа стережёт искус

искусно превратиться в куст,

причинно-следственная связь

навязла на зубах.

 

Тантал в искусанных устах

терзает жажду, гвозди, страх,

и стынет ледяная грязь

в разбитых сапогах.

 

Сизиф, свой вытесняя страх

статьёй расстрельной, месит прах,

и вот, убит, связист лежит,

сплюснивши смерть в зубах.

 

Тантал, заложник переправ,

смертельной жаждой смерть поправ,

плывёт, сапёр, лицом ко дну,

он искупил вину.

 

Но связь по линии идёт,

за танком танк на мост ползёт,

героев павших слава ждёт,

медаль посмертно ждёт.

 

Теперь пойми, какая связь

между Сизифом в бузине,

Танталом на днепровском дне

и их виной вовне.

 

Теперь скажи, какая блядь

так любит нами управлять,

на смерть, под пули отправлять

в говне, войне, вине?

 

Кто, блядь, за пантеон понтов

винить, казнить, – за тот понтон,

за эту связь, – убить готов,

потом прославить, мразь?

 

Кто, богу сват и черту кум,

ждет, круто бровку заломив,

пока помадкой новый Кун

нам переложит миф?

________________

Примечание

Кун Николай Альбертович – русский

историк, писатель, педагог, автор

популярной книги «Легенды и мифы

Древней Греции».

 

2010–2020

Ясон

 

Берег времени. Сверя его рельеф,

он и рад бы вспомнить своё ремесло,

когда бурные волны слов были рулю покорны,

только к берегу что-то прилип прилив,

парус сгнил, весло проросло

и драконьи зубы в десны пустили корни.

 

Берег времени. Изобретя письмена и медь,

Кадм становится гадом, а Гармония – верной змеёй.

На облезлом руне спит Ясон с Медеей, потом с другой,

а потом один и не может никак умереть.

Остаётся у берега спать ли, впадать в забытьё,

остаётся ждать, когда рухнет скелет Арго.

________________

Примечания

Ясон, по одной из версий древнегреческого мифа об аргонавтах,

с другими героями приплыл на корабле Арго в Колхиду, с помощью

волшебницы Медеи одолел огнедышащих быков и выросших

из посеянных им зубов кадмова дракона воинов и похитил

золотое руно, а в старости, заснув на берегу, погиб под рухнувшими

обломками обветшавшего Арго.

Кадм и Гармония – герои древнегреческого мифа об основании

греческих Фив (древней Кадмеи). Кадм считался изобретателем

греческого письма и медных орудий. Убив огромного дракона,

обитавшего рядом с основанным им городом, Кадм засеял поле

его зубами, из которых выросли воины спарты. В старости Кадм

и его жена Гармония превратились в змей и были поселены богами

в Элизиуме.

 

2013–2020

Дамокл

 

Сон сегодня мне приснился,

будто меч мой вороной

разыгрался, разрезвился,

раскачался надо мной.

 

2011–2020

 

Иллюстрации Анны Аренштейн