Владимир Щербединский

Владимир Щербединский

Четвёртое измерение № 20 (260) от 11 июля 2013 года

Стариковские сны

 

30 сентября

 

Мне снилось, я бегу в компании студентов.

Все – по-спортивному, уже зима, январь,

морозец лёгкий, снега мало, с постамента

нас игнорировал Ульянов – вождь, главарь,

взор устремив в ему лишь ведомый Futurum.

Потом свернули на Московскую, бежим, 

смех, вопли, счастье от процесса физкультуры, 

и я несусь, не уступая молодым,

без напряжения, легко парю, как птица,

и упоение моё сродни любви,

кругом прекрасные и молодые лица,

душа поёт романсы Цезаря Кюи!..

 

Проснулся. Бляха муха, девять!!.. Воскресенье.

Не нужно вскакивать, бежать в «Зелёный дом»,

тягать коробки и пакеты с удобреньем,

землёй и дрянью разной типа рыбий корм.

Последний день сентябрьский вышел на дорожки,

гуляют девушки, опять обнажены:

юбчонки, шортики, под сеточками ножки –

рожденья день родной моей жены.

Весною виделись, комедию ломали:

я загляделся как бы, отвлеклась она.

Ведь друг от дружки два шажочка разделяли!..

Похоже, наш любви Арал иссох до дна.

 

Ни дат, ни праздников сто лет не отмечали...

Туга’н конэ’н белэ’н*, заочная жена.

 

---

*Туга’н конэ’н белэ’н (татар.) – «с днём рождения».

 

В чуланах памяти

 

Приснилась девочка, фамилия – литовская, 

а имя – «редкое», как в фильме у Рязанова,

с меня высокая и бледная, неброская... 

Сон подростковый просмотрел под старость заново. 

 

Как независима природа подсознания, 

как по-хозяйски ворошит чуланы памяти: 

то оживляет вдруг далёкое свидание, 

то обдаёт лицо огнём прожжённой скатерти,

то в ступор вводит от испытанного ужаса, 

когда сердчишко бьётся голубем попавшимся!.. 

И забываешь и про смелость и про мужество,

и унижаешься растоптанным и сдавшимся. 

 

Стояла девочка на театральной лестнице 

театра старого – ещё не погорелого – 

такая тихая и скромная прелестница

в «хэбэ» колготочках, зашитых ниткой белою.

В момент мне стало не до Гаврика, актрисочки, 

игравшей в шортах и чулочках Петю, мальчика, 

весь акт второй писал любовную записочку...  

и не отдал!.. Фрагмент из памяти чуланчика. 

 

Июль, спортлагерь, выясняем отношения: 

мой корефан – судья третейский, я и девочка.   

Я – бедный мавр венецианский – жажду мщения, 

душить набросился изменщицу и стервочку!.. 

Хватает память злая за душу, не вырваться,

и держит цепко, долго, больно и бессовестно.

На том дознании нам было по четырнадцать,

но на душе осадок прежний – горький, горестный. 

 

Памяти Игоря Алексеева

 

1. Брожение ума

Морозец. Солнце. Третье марта. Воскресенье.

Февраль теплом весна спровадить попыталась,

не одолела, отступилась, обломалась.

Не за горами, впрочем, новое вторженье –

неотвратимое, победное!.. желанное,

ведь мне три месяца до пенсии осталось.

Всего три месяца!!.. Но боль в руках, усталость,

боюсь, мне в вечность превратят срок долгожданного

освобождения от каторги наёмника,

от унизительной зависимости денежной,

от мерзкой маски исполнительного скромника,

от жизни скаредной, сверхбедной и сверхбережной.

 

Конечно, пенсия моя – всего лишь минимум,

чтоб жизнь поддерживать в стареющем мечтателе,

что тяготится бытом пошлых обывателей

и грезит миром иллюзорным и невидимым.

Конечно, буду и на пенсии работать,

чтоб наяву осуществить свои мечтания,

но легче жить, когда твой выбор не с отчаянья,

когда ты можешь, смачно плюнув, дверью хлопать.

 

Морозец. Солнце. Март. В уме процесс брожения,

аж даже выпить стопку водки захотелось.

К тому же в марте моей мамы день рождения...

Я снова чувствую свою осиротелость*.

 

---

*«Я не горюю, не ропщу» (И. Алексеев)

 

2. Невозможно

Красавицей?.. Была-а. И яркой, сексуальной,

чудеснейший гибрид поволжских трёх кровей,

манящий красотой бессовестно-брутальной,

почти Софи Лорен, звезда минувших дней,

с натурою дурной, спесивой, сумасбродной,

баркас в потоке чувств без вёсел, без ветрил,

с харизмой колдовской магической природной,

я – с дуру – ошалел и-и... десять лет любил.

 

Уж двадцать два годка прошли, как мы расстались.

Что общего у нас?.. Наш непутёвый сын…

Фотосвидетельств тьма от жизни той осталась…

Тяжёлые, как гнёт, порою снятся сны.

Сейчас нам пять минут ходьбы до магазина,

где тяжко и в поту свой добываем корм,

но сердцу ничего не шепчет Мнемозина,

ведь чувств поток иссох и невозможен шторм.

 

И невозможен быт, ни «гостевой», ни общий,

намного мы с тобой, чем кажемся, старей

и далеки, как сквер от деревенской рощи,

как далека Москва от этих фонарей*.

 

---

*«Таких красивых баб в Саратове штук пять» (И. Алексеев)

 

3. Одинокие на тротуаре

Когда одиноким бреду тротуаром*,

невольно надеюсь, что встретится кто-то... 

культурный, душевный, красивый… не старый!..

в обличии женском... с машиной «Тойотой»...

застрявшей на нашей премерзкой дороге

в ажурных чулках под короткой шубейкой,

легко открывающей ладные ноги

и даже порою бельё чародейки,

живущей своей меркантильной работой,

уставшей от жизни... совсем одинокой!..

мечтающей пылко, что встретится кто-то,

кто сильный и добрый, с душою глубокой

бредёт одиноким, как перст, тротуаром,

и грезящий также, что встретит кого-то

в обличии женском, красивом, не старом...

с машиной «Пежо»!.. Но пойдёт и «Тойота»,

 

чтоб страстно хозяйку свалить на сиденье

и с жадностью взять без сомнения тени,

и долго пластать, распалясь, с наслажденьем

до полного счастья, до изнеможенья.

 

---

*«Когда одиноким бреду тротуаром» (И. Алексеев)

 

Пессимистический сонет

 

Как тошно... Грустно... Гнусный и унылый

пейзаж сентябрьский за моим окном,

безрадостный, промозглый и постылый,

накрытый вдрызг истёршимся сукном.

 

Без солнца обостряется унынье –

болезненный хронический процесс...

И Верки с водкой нет уж и в помине.

И Боженька не явит мне чудес.

 

Давно живу без водок и без верок...

без жён, детей, родителей, друзей,

старею на авось и без примерок,

без славы, без чудес... и без рублей.

 

Один же чёрт, «земной покров отринув»,

застыну жутким трупом, рот разинув.

 

Возврата нет

 

Жизнь снова принялась испытывать меня, 

терзать и унижать, в уныние ввергая,

мой дух, мой стоицизм на твёрдость проверяя, 

исходом – навсегда всё кончить вмиг – маня. 

Казалось бы, легко «шагнуть за горизонт»,

с восторгом ощутив полёта упоенье

сродни нирване и оргазмом наслажденью,

не нужно ждать тепла, брать плащ, не нужен зонт,

и можно не чинить ботинки и носки,

подклеивать кругом облезлые обои...

Не нужно ничего для вечного покоя:

ни денег, ни любви, ни славы, ни тоски.

 

Жить очень страшно, умирать ещё страшней,

не утолив по жизни бренной вечный голод,

да, без зубов уже, несчастлив и немолод

и с каждым днём жизнь всё трудней, подлей, пошлей,

но!.. некий голос, наш инстинкт, животный страх –

защитный дар природы, выношенной Богом,

нам шепчет, нет «там» ничего, ничто за гробом,

пустая вечность на «библейских небесах»,

процесс без времени и без возврата в мир,

в котором жил, любил, страдал и... наслаждался.

Никто «оттуда» никогда не возвращался

в земную жизнь – театр, как сказал Шекспир. 

 

Таков закон

 

Вся правда в том, что любовь мертва!..

Как всё живое, жила, скончалась.

Сгорел дотла «персональный Ра»,

воспоминаний зола осталась,

чулочки, фотки... et cetera.

 

Нет дикой ломки, утихла боль,

проходит всё, как всегда с кончиной,

любовь ушла насовсем в юдоль,

где обретается мертвечина,

где все никто: что король, что голь.

 

Друг другу стали чужими мы.

Невероятно?.. Но стали. Стали!!

Вся нечисть с Вием – кошмар Хомы –

нас в ужас вгонит сильней едва ли.

В сердцах теперь полюса зимы.

 

И дышим вроде, мы – не мертвы!..

и тело жаждет любви и ласки!! 

Людей так много! – не я, не ты – 

чужие песни, чужие сказки,

чужие помыслы и мечты. 

 

Устроит случай свиданье вдруг,

былая память кольнёт тоскою,

не дать заметить дрожащих рук,

не выдать радость слезой скупою –

всё ностальгия!.. и шрамы мук.

 

Теперь мы – бывшие муж, жена,

на свалке клетка синицы счастья.

Всё бренно: Солнце, Земля, Луна,

синицы даже не в нашей власти –

таков закон на все времена.

 

Парижский пейзаж Файнела «Через романтику»

 

Машин нет, света маловато, малолюдна –

с Монмартра улица кривится плавно вниз –

пейзаж из прошлого, причудливый каприз,

как город Гудвина волшебный изумрудный.

Дома старинные – particulier hôtel*,

внизу везде бистро, кафе и рестораны,

в один-другой зайдёшь и будешь пьяным-пьяным

глаза таращить на Родена и Клодель.

В проёме улицы видны крыш параллели

до горизонта – Елисейские поля,

трёхсотметровый шпиль – созданье Эйфеля,

чтоб, за сто lieue** увидев, люди обомлели.

В ультрамариново-вечерне-сизом небе

заката волн отлив – жемчужно-жёлтый свет.

Пьян Модильяни, размечтавшись не о хлебе,

но этой русской горбоносой нет и нет.

Тулуз-Лотрека Амедео здесь не встретил,

тот в «Мулен Руж» давно, на площади Пигаль,

граф-коротышка болен сифилисом... Жаль,

их дар при жизни очень мало, кто заметил.

Отель (не звёздочный), в окне мансарды тьма,

ещё пустует, значит, «спальня Клеопатры».

В Париже море этих «камерных театров»,

где люди в образе бесстыдном, без ума.

 

Уютный сытый мир счастливых буржуа,

где всё заведено и движется по кругу,

где бас Шаляпина пленит Гранд-Опера...

и живы Фердинанд с Их Светлости супругой.

 

---

*particulier hôtel – (партикуле отель) – особняк, фр.

**lieue – (льё) – лье, ед. длины, фр.

 

Жизнь моя, не заблудись в доро...

 

Годы промелькнули чередой

смен пейзажа, как в окне вагона,

скромных интерьеров и ордой

лиц провинциального перрона,

в мелких перепалках и пустом

времяисчислении, в никчёмном

пошлом прозябанье, обречённом

выгореть в режиме холостом.

 

Время – беспощадный людоед,

поглощает всё без сожаленья:

жизнь родных, друзей, любимых нет,

нет огня, разжечь любви поленья...

Нет уж сил, зубов, вцепляться чтоб

в глотки респектабельных шакалов!..

И наследства матери не стало,

прожил всё бездарно жалкий жлоб.

 

Дома не построил... Посадил

в детстве пять берёзок дяди Миши.

Сына?.. не встречал давно, не слышал...

Паниковского не воскресил,

нового ученья не создал,

не обрёл признанья и адептов...

Возмечтал внести в культуру лепту –

новый атом в золотой кристалл.

 

Никому не нужно, что пишу,

знать никто не хочет, как страдаю,

жизнь идёт, я всё ещё дышу,

годы-километры отмеряю.

Жизнь моя, не заблудись в доро...

Ба-а, уже тупик!?.. Конец дороги.

Сяду на крыльцо, так ноют ноги.

Что тут?.. «По-хо-рон-ное бю-ро».