30 сентября
Мне снилось, я бегу в компании студентов.
Все – по-спортивному, уже зима, январь,
морозец лёгкий, снега мало, с постамента
нас игнорировал Ульянов – вождь, главарь,
взор устремив в ему лишь ведомый Futurum.
Потом свернули на Московскую, бежим,
смех, вопли, счастье от процесса физкультуры,
и я несусь, не уступая молодым,
без напряжения, легко парю, как птица,
и упоение моё сродни любви,
кругом прекрасные и молодые лица,
душа поёт романсы Цезаря Кюи!..
Проснулся. Бляха муха, девять!!.. Воскресенье.
Не нужно вскакивать, бежать в «Зелёный дом»,
тягать коробки и пакеты с удобреньем,
землёй и дрянью разной типа рыбий корм.
Последний день сентябрьский вышел на дорожки,
гуляют девушки, опять обнажены:
юбчонки, шортики, под сеточками ножки –
рожденья день родной моей жены.
Весною виделись, комедию ломали:
я загляделся как бы, отвлеклась она.
Ведь друг от дружки два шажочка разделяли!..
Похоже, наш любви Арал иссох до дна.
Ни дат, ни праздников сто лет не отмечали...
Туга’н конэ’н белэ’н*, заочная жена.
---
*Туга’н конэ’н белэ’н (татар.) – «с днём рождения».
В чуланах памяти
Приснилась девочка, фамилия – литовская,
а имя – «редкое», как в фильме у Рязанова,
с меня высокая и бледная, неброская...
Сон подростковый просмотрел под старость заново.
Как независима природа подсознания,
как по-хозяйски ворошит чуланы памяти:
то оживляет вдруг далёкое свидание,
то обдаёт лицо огнём прожжённой скатерти,
то в ступор вводит от испытанного ужаса,
когда сердчишко бьётся голубем попавшимся!..
И забываешь и про смелость и про мужество,
и унижаешься растоптанным и сдавшимся.
Стояла девочка на театральной лестнице
театра старого – ещё не погорелого –
такая тихая и скромная прелестница
в «хэбэ» колготочках, зашитых ниткой белою.
В момент мне стало не до Гаврика, актрисочки,
игравшей в шортах и чулочках Петю, мальчика,
весь акт второй писал любовную записочку...
и не отдал!.. Фрагмент из памяти чуланчика.
Июль, спортлагерь, выясняем отношения:
мой корефан – судья третейский, я и девочка.
Я – бедный мавр венецианский – жажду мщения,
душить набросился изменщицу и стервочку!..
Хватает память злая за душу, не вырваться,
и держит цепко, долго, больно и бессовестно.
На том дознании нам было по четырнадцать,
но на душе осадок прежний – горький, горестный.
Памяти Игоря Алексеева
1. Брожение ума
Морозец. Солнце. Третье марта. Воскресенье.
Февраль теплом весна спровадить попыталась,
не одолела, отступилась, обломалась.
Не за горами, впрочем, новое вторженье –
неотвратимое, победное!.. желанное,
ведь мне три месяца до пенсии осталось.
Всего три месяца!!.. Но боль в руках, усталость,
боюсь, мне в вечность превратят срок долгожданного
освобождения от каторги наёмника,
от унизительной зависимости денежной,
от мерзкой маски исполнительного скромника,
от жизни скаредной, сверхбедной и сверхбережной.
Конечно, пенсия моя – всего лишь минимум,
чтоб жизнь поддерживать в стареющем мечтателе,
что тяготится бытом пошлых обывателей
и грезит миром иллюзорным и невидимым.
Конечно, буду и на пенсии работать,
чтоб наяву осуществить свои мечтания,
но легче жить, когда твой выбор не с отчаянья,
когда ты можешь, смачно плюнув, дверью хлопать.
Морозец. Солнце. Март. В уме процесс брожения,
аж даже выпить стопку водки захотелось.
К тому же в марте моей мамы день рождения...
Я снова чувствую свою осиротелость*.
---
*«Я не горюю, не ропщу» (И. Алексеев)
2. Невозможно
Красавицей?.. Была-а. И яркой, сексуальной,
чудеснейший гибрид поволжских трёх кровей,
манящий красотой бессовестно-брутальной,
почти Софи Лорен, звезда минувших дней,
с натурою дурной, спесивой, сумасбродной,
баркас в потоке чувств без вёсел, без ветрил,
с харизмой колдовской магической природной,
я – с дуру – ошалел и-и... десять лет любил.
Уж двадцать два годка прошли, как мы расстались.
Что общего у нас?.. Наш непутёвый сын…
Фотосвидетельств тьма от жизни той осталась…
Тяжёлые, как гнёт, порою снятся сны.
Сейчас нам пять минут ходьбы до магазина,
где тяжко и в поту свой добываем корм,
но сердцу ничего не шепчет Мнемозина,
ведь чувств поток иссох и невозможен шторм.
И невозможен быт, ни «гостевой», ни общий,
намного мы с тобой, чем кажемся, старей
и далеки, как сквер от деревенской рощи,
как далека Москва от этих фонарей*.
---
*«Таких красивых баб в Саратове штук пять» (И. Алексеев)
3. Одинокие на тротуаре
Когда одиноким бреду тротуаром*,
невольно надеюсь, что встретится кто-то...
культурный, душевный, красивый… не старый!..
в обличии женском... с машиной «Тойотой»...
застрявшей на нашей премерзкой дороге
в ажурных чулках под короткой шубейкой,
легко открывающей ладные ноги
и даже порою бельё чародейки,
живущей своей меркантильной работой,
уставшей от жизни... совсем одинокой!..
мечтающей пылко, что встретится кто-то,
кто сильный и добрый, с душою глубокой
бредёт одиноким, как перст, тротуаром,
и грезящий также, что встретит кого-то
в обличии женском, красивом, не старом...
с машиной «Пежо»!.. Но пойдёт и «Тойота»,
чтоб страстно хозяйку свалить на сиденье
и с жадностью взять без сомнения тени,
и долго пластать, распалясь, с наслажденьем
до полного счастья, до изнеможенья.
---
*«Когда одиноким бреду тротуаром» (И. Алексеев)
Пессимистический сонет
Как тошно... Грустно... Гнусный и унылый
пейзаж сентябрьский за моим окном,
безрадостный, промозглый и постылый,
накрытый вдрызг истёршимся сукном.
Без солнца обостряется унынье –
болезненный хронический процесс...
И Верки с водкой нет уж и в помине.
И Боженька не явит мне чудес.
Давно живу без водок и без верок...
без жён, детей, родителей, друзей,
старею на авось и без примерок,
без славы, без чудес... и без рублей.
Один же чёрт, «земной покров отринув»,
застыну жутким трупом, рот разинув.
Возврата нет
Жизнь снова принялась испытывать меня,
терзать и унижать, в уныние ввергая,
мой дух, мой стоицизм на твёрдость проверяя,
исходом – навсегда всё кончить вмиг – маня.
Казалось бы, легко «шагнуть за горизонт»,
с восторгом ощутив полёта упоенье
сродни нирване и оргазмом наслажденью,
не нужно ждать тепла, брать плащ, не нужен зонт,
и можно не чинить ботинки и носки,
подклеивать кругом облезлые обои...
Не нужно ничего для вечного покоя:
ни денег, ни любви, ни славы, ни тоски.
Жить очень страшно, умирать ещё страшней,
не утолив по жизни бренной вечный голод,
да, без зубов уже, несчастлив и немолод
и с каждым днём жизнь всё трудней, подлей, пошлей,
но!.. некий голос, наш инстинкт, животный страх –
защитный дар природы, выношенной Богом,
нам шепчет, нет «там» ничего, ничто за гробом,
пустая вечность на «библейских небесах»,
процесс без времени и без возврата в мир,
в котором жил, любил, страдал и... наслаждался.
Никто «оттуда» никогда не возвращался
в земную жизнь – театр, как сказал Шекспир.
Таков закон
Вся правда в том, что любовь мертва!..
Как всё живое, жила, скончалась.
Сгорел дотла «персональный Ра»,
воспоминаний зола осталась,
чулочки, фотки... et cetera.
Нет дикой ломки, утихла боль,
проходит всё, как всегда с кончиной,
любовь ушла насовсем в юдоль,
где обретается мертвечина,
где все никто: что король, что голь.
Друг другу стали чужими мы.
Невероятно?.. Но стали. Стали!!
Вся нечисть с Вием – кошмар Хомы –
нас в ужас вгонит сильней едва ли.
В сердцах теперь полюса зимы.
И дышим вроде, мы – не мертвы!..
и тело жаждет любви и ласки!!
Людей так много! – не я, не ты –
чужие песни, чужие сказки,
чужие помыслы и мечты.
Устроит случай свиданье вдруг,
былая память кольнёт тоскою,
не дать заметить дрожащих рук,
не выдать радость слезой скупою –
всё ностальгия!.. и шрамы мук.
Теперь мы – бывшие муж, жена,
на свалке клетка синицы счастья.
Всё бренно: Солнце, Земля, Луна,
синицы даже не в нашей власти –
таков закон на все времена.
Парижский пейзаж Файнела «Через романтику»
Машин нет, света маловато, малолюдна –
с Монмартра улица кривится плавно вниз –
пейзаж из прошлого, причудливый каприз,
как город Гудвина волшебный изумрудный.
Дома старинные – particulier hôtel*,
внизу везде бистро, кафе и рестораны,
в один-другой зайдёшь и будешь пьяным-пьяным
глаза таращить на Родена и Клодель.
В проёме улицы видны крыш параллели
до горизонта – Елисейские поля,
трёхсотметровый шпиль – созданье Эйфеля,
чтоб, за сто lieue** увидев, люди обомлели.
В ультрамариново-вечерне-сизом небе
заката волн отлив – жемчужно-жёлтый свет.
Пьян Модильяни, размечтавшись не о хлебе,
но этой русской горбоносой нет и нет.
Тулуз-Лотрека Амедео здесь не встретил,
тот в «Мулен Руж» давно, на площади Пигаль,
граф-коротышка болен сифилисом... Жаль,
их дар при жизни очень мало, кто заметил.
Отель (не звёздочный), в окне мансарды тьма,
ещё пустует, значит, «спальня Клеопатры».
В Париже море этих «камерных театров»,
где люди в образе бесстыдном, без ума.
Уютный сытый мир счастливых буржуа,
где всё заведено и движется по кругу,
где бас Шаляпина пленит Гранд-Опера...
и живы Фердинанд с Их Светлости супругой.
---
*particulier hôtel – (партикуле отель) – особняк, фр.
**lieue – (льё) – лье, ед. длины, фр.
Жизнь моя, не заблудись в доро...
Годы промелькнули чередой
смен пейзажа, как в окне вагона,
скромных интерьеров и ордой
лиц провинциального перрона,
в мелких перепалках и пустом
времяисчислении, в никчёмном
пошлом прозябанье, обречённом
выгореть в режиме холостом.
Время – беспощадный людоед,
поглощает всё без сожаленья:
жизнь родных, друзей, любимых нет,
нет огня, разжечь любви поленья...
Нет уж сил, зубов, вцепляться чтоб
в глотки респектабельных шакалов!..
И наследства матери не стало,
прожил всё бездарно жалкий жлоб.
Дома не построил... Посадил
в детстве пять берёзок дяди Миши.
Сына?.. не встречал давно, не слышал...
Паниковского не воскресил,
нового ученья не создал,
не обрёл признанья и адептов...
Возмечтал внести в культуру лепту –
новый атом в золотой кристалл.
Никому не нужно, что пишу,
знать никто не хочет, как страдаю,
жизнь идёт, я всё ещё дышу,
годы-километры отмеряю.
Жизнь моя, не заблудись в доро...
Ба-а, уже тупик!?.. Конец дороги.
Сяду на крыльцо, так ноют ноги.
Что тут?.. «По-хо-рон-ное бю-ро».
© Владимир Щербединский, 2013.
© 45-я параллель, 2013.