Владимир Саришвили

Владимир Саришвили

Четвёртое измерение № 12 (216) от 21 апреля 2012 года

Небесный поплавок

  

Из зелёной тетради
 
* * *
 
Я превращаюсь в зимний закат,
Пепельный зимний закат,
В мире забав, в мире забот,
Смокингов и заплат...
В самый короткий закат за год,
Неотвратимый закат,
Словно ремнями стянувший град,
Сумеркам ранним рад...
Сколько проклюнувшихся цыплят –
В окнах зажжённых ламп...
Тапочки, кофе, бордовый плед...
Ранний зимний закат...
На тротуаре – засохший хлеб.
Город хлебом богат,
Но воробьёв простыл и след,
А потому что суров и слеп
Пепельный зимний закат.
Я возвещаю время отрад
В мире чужих оград,
Длительной ночи вручаю в дар
Твой помертвевший сад...
Я превращаюсь в морозный пар
Возле небесных врат,
Я растворяюсь, зимний закат,
Пепельный зимний закат...
 
Воспоминание
 
Как лишнюю милость, я с горечью вспомню тебя.
Ты – солнечный зайчик, мелькнувший на лунных дорогах...
Не знал я о смерти, как буйвол, который, торя
Борозды, не знал о вине в лакированных рогах.
 
Я время тащил на прокрустово ложе стиха,
Охапки событий и связки чужих отголосков...
Не знал я о смерти. И певчий во мне не стихал.
И был я пчелою – добытчицей мёда и воска...
 
Напрасно. Напрасно ль? Напастью, наплывом надежд,
Призывом, причалом, прибоем, приметой была ты...
Не знал я о смерти. Шёл строго по курсу норд-вест,
В пути сочиняя сонеты, газеллы, баллады.
 
Невнятица речи, воркуя, баюкала нас,
Лепилась мелодия – ля – до – ре – ми – до – ми – ре – до,
Не знал я о смерти. Но вспомнил. И, крохотный Марс,
Одна среди ночи мерцала моя сигарета...
 
Смерть поэмы
 
В ту январскую ночь зачерпнул я воды из колодца
И созвездие Рыб, зябко ёжась, донёс до дверей.
В танце дым табака, словно знахарь, трясётся и вьётся
Над согретой постелью Поэмы последней моей.
 
Ты больна, ты бледна, как жестоко тебя лихорадит,
Как вода холодна, рыбы-звёзды не плещутся в ней...
Я тебя подлечу, доживи до утра, Бога ради,
Ради Бога, живи, утро ночи всегда мудреней.
 
Даже лучшим врачам неизвестны отвары, какими
Я тебя напою, вот они колобродят, кипят...
Твои губы сухи. Холодны твои веки, как иней.
Ты мертва, ты мертва, так бесстрастно живые не спят.
 
Я тебя не предам ничьему сокрушённому взору.
Будет письменный стол пирамидой твоею немой.
Я окно распахнул, повинуясь рассветному зову,
В то январское утро, когда расставался с тобой...
 
Император и художник
 
Нахмурен Александр. Кусая губы,
Рассматривает, щурясь, свой портрет.
И молвит Апеллесу: «Спору нет,
Черты мои, но краски слишком грубы.
 
Что ж, мне пиры и женщины не любы?
Смотрю сурово... Разве я аскет?
Снег в волосах... Будь я и вправду сед,
На что мне конь и боевые трубы?!
 
На что мне мир? Не правда ль, Буцефал?
Но, на дыбы поднявшись, конь заржал,
Приветствуя портрет. Царь рассмеялся.
 
Не совладав с лукавым языком,
Сказал художник: «Лучшим знатоком,
Чем ты, четвероногий оказался...»
 
* * *
 
Ещё не стаял снег. Лежал он, мокрый, гадкий,
Страдал мигренью день и ждал таблеток звёзд.
Копытами коров сотрясся дряхлый мост,
Грыз леденцы пастух, старик, на сласти падкий.
 
Я бросил пир чужой без боли, без оглядки,
Я улизнул, когда бессчётный пили тост,
И, показав себя во весь закатный рост,
Разбуженная тень со мной сыграла в прятки.
 
А ночью снились мне малиновые лица
Разгорячённых и подвыпивших крестьян,
И в платье розовом на выданье девица,
И к чахлому пеньку привязанный баран.
Я долго буду спать. Пускай ещё приснится,
Что я незваный гость чудных заморских стран.
 
* * *
 
Когда слабоумье вечернее
Опутает узами крепкими,
Смягчатся колючие тернии,
Покажутся винами терпкими;
Чаинки, взбодрённые ложечкой,
Подпрыгнут, взметнутся, опустятся,
Свернётся домашнею кошечкой
Крутая мощёная улица;
Когда, детективом насытившись,
Я сон у бессонницы выклянчу
И лампу усталую выключу,
Чернильною рябью засыпавшись,
Расколется сущее надвое,
Застынут предметы бесстрастные,
Болото кругом шоколадное,
И к дьяволу – связи опасные...
 
Жизнь дерева
 
Взбухает завязь, расцветает вязь,
И тенью над пчелиным водопоем
Уже гордятся корни... Как легко им
Избыток влаги впитывать, гордясь...
 
Целебная играет солнца мазь
На листьях. Под причудливым покроем
Не всё ль равно – кого дарить покоем –
Будь хоть святой, хоть Бездны Мрака князь...
 
Так, безразлично, непоколебимо,
Одной кукушкой вещею любимо
И на века от смерти спасено,
 
Смакует лесть пушинок-маргариток
И мая тёмно-розовый напиток,
И августа вечернее вино.
 
Паук
 
В мохнатых лапках нити тоненько звучат.
Он пристально следит за любопытной мушкой.
Той кажется канва изящною игрушкой.
Касание. Рывок. Еда для паучат.
 
«Ешь, ешь, расти большой. Что, крылышки горчат?
А мама где? Опять с клопами под подушкой?
Эх, жирный дуралей... Связался с потаскушкой,
На старости-то лет. Пожил бы для внучат...
 
Забиться бы куда... Хоть в скважину замка...
Качайся, сеть моя, обитель паука,
Качайся на корнях невидимых, воздушных...
 
Я счастье приношу – так люди говорят,
Когда ползу наверх. Вам угодить бы рад,
Да отпрысков боюсь оставить непослушных...
 
Эхо
 
В морщинистых горах, где оргия лучей
В час пополуденной жары достигнет пика,
Я выкрикнул: «Ты чья?», в ответ не слышу крика –
Донёсся равнодушный шепоток: «Ты чей?».
 
Кричу: «Я дней своих усталый казначей,
Мне так уютно здесь, а в городе так дико»;
Смеётся: «Путник, ешь, поспела ежевика,
Здесь праведников нет, но нет и палачей...»
 
Чуть слышно говорю: «Неужто ты живая?
Так выйди из пещер, явись мне во плоти,
Доколе жить тебе, чужое повторяя?»
 
Ответствует она: «Нет, нам не по пути,
Ты погостишь в горах, да и назад, к бумагам,
А ваша суета мне будет саркофагом».
 
Из серой тетради
 

Элегия перед рождением далёкого потомка Джона Донна

Подражание Иосифу Бродскому

 
Что касается смерти, она очевидна, как ночь,
Ну, а жизнь очевидна, как день. Бытие неразрывно.
Уходящие в ночь воду в ступе бросают толочь,
Остальные с утра всё толкут, и струя неизбывна.
Всё уже учтено – сколько должен ты выпить и съесть,
Сколько дыму вдохнуть, кто ты будешь – добряк или сволочь.
Где твой мозг отуманит и купит задёшево лесть,
И когда размягчит его лет вездесущая щёлочь.
Без ошибки подсчитано – сколько ошибок тебе
Предстоит совершить, и цена им назначена точно,
Скольких вытерпеть, скольким придётся тебя потерпеть,
Сколько струек отпустит тебе минеральный источник;
Сколько трубок в руках побывает, и сколько ты слов
Прокричишь и прошепчешь, и кнопки подсчитаны, даже
Те, что ты не нажмёшь, и количество смирных ослов,
Что тюки потелёпают с мирной твоею поклажей.
И тюки, и враги, и шаги, и мучений круги,
И под носом улыбки, что вычертит циркуль незримый,
Саквояжи, собаки твои, сапоги, утюги,
И на щёки актрис для тебя нанесённого грима
Граммы взвешены верно. Измерены тропы твои,
Все былинки на них сочтены, бугорки и пылинки,
«Жигули», «Москвичи», «Запорожцы» и будки ГАИ,
Где тебя остановят, все книги твои и пластинки,
Двери, стулья контор, их сиденья, исправно штаны
На которых тебе протирать, и домашние стулья,
И кофейные чашечки цвета затменья луны;
Мёд в буфете по ложке просчитан, из каждого улья.
Все ступеньки, что скрипнут под модным твоим каблуком,
И верёвки, на коих исподнее будет сушиться,
Паутинки, сплетённые жирным вдовцом-пауком,
Что в чулане под старость решит у тебя поселиться.
Буквы свежих газет, по которым твой взор пробежит,
Визитёры твои и твои к визитёрам визиты,
Сколько дней ты проходишь опрятен, а сколько – небрит,
Сколько карт отобьёшь, сколько будет партнёром отбито...
Всё известно заране – какую застанешь войну,
В ополченье тебя призовут, иль признают негодным,
И в какую ты прыгнешь на пляже по счёту волну,
Для кого ты желанен, кому тебе быть неугодным...
Сколько вишен тобою посаженный сбросит росток,
Сколько вишен сорвёшь, сколько птицы склюют, распевая,
Сколько раз ты поедешь на север, на запад, восток,
И вернёшься на юг, и супруга, известно какая
Дома встретит тебя, чем накормит и спросит о чём,
И кого ототрёшь ты в вечерней подземке плечом...
 
Сколько сыну и дочке шлепков, поцелуев раздашь,
Сколько раз умилишься прозрачною слюнкою внука,
Сколько купишь чего ты, и сколько чего ты продашь,
И в котором часу ожидается с миром разлука –
Всё подсчитано. Твой гробовщик не родился ещё,
Но поспеет минута в минуту и доски сколотит.
И обмоют тебя, и проступит щетина, и щёк
Твоих солнце коснётся, – то солнце в недвижном болоте.
И тебя понесут – десять рук, клубы вздувшихся жил,
Сколько капель солёного пота, и слёз, и винища
Ты заставишь пролить – подсчитали уже. Ты прожил.
И теперь твоё тело – червей долгожданная пища.
За чертой суеты, в мире лучшем увидишь точь-в-точь
То, что снилось тебе в колыбели, но было забыто.
Что касается смерти, она неизбежна, как ночь.
Ну, а жизнь неизбежна как день. С днём рожденья. Финита.
 
* * *
 
Нетрудно – как дёрнуть за нитку паяца,
Попялиться малость, поддать и спаяться,
Попятиться, в ванне помыться, кивнуть,
С замком повозиться, пальтишко напялив,
И с мыслью одной: «Поскорее, подале», –
В подъезде вздохнуть и отправиться в путь...
 
Но проще – как в ящичек бросить паяца,
В постели с тобою понежиться, сдаться
На милость нахлынувшей лени. Потом,
Мизинцем погладив пушок между бёдер,
По фикусам взглядом скользнуть, что из вёдер,
Бумагой обитых, торчат под окном
И ёжатся в солнце февральском пустом.
 
Утро буднего дня
 
В отливе сон. В утробе городской,
Кофейники поставив на конфорки,
Зевают йеху. Бросив веник свой,
Уборщица со сторожем в каморке
Интим фаст-фудом угостились всласть.
Чиновникам сорочки гладят жёны,
И вот уж, ранним солнцем обожжённы,
Идут они чинить да править власть.
 
И мы с тобой, вовлечены в отлив,
Ступаем на гудящий эскалатор...
Вагоны плотью бренною набив
И взгляды под землёй остекленив,
Спешит, спешит голодный люд куда-то.
Ты смотришь на часы. Я молчалив.
 
Стихи разных лет
 

Рыбная ловля на Тбиси

 
Жук был бирюзовым, изумрудным,
Молодым, упругим и беспутным,
Жук имел прекрасные рога.
Жизнь ему казалась дорогою,
И была воистину такою –
Жизнь и в самом деле дорога.
 
Жук ворвался в рябь недавней глади
Озера, где мы, забавы ради,
Порыбачить собрались с утра.
Но мальки приманкою зажрались,
И к полудню мы не сомневались,
Что сегодня к ним судьба щедра.
 
Жук тонул. У нас была закуска.
Иностранец: «Говорить по-руска?»
У меня застенчиво спросил.
Я ответил, выпив: «Мала-мала»
И подумал: «Если б у причала
Я тонул и Господа просил:
 
“Господи, услышь меня, Всевышний,
Неужели я на свете лишний,
И во цвете лет пришёл черёд
Мне расстаться с этим морем, небом,
Садом невозделанным и хлебом,
За который проливаю пот?!”»
 
Я подумал: «Для жука сегодня
Я могу быть милостью Господней,
Радостью Вселенской одарить,
Большею, чем Данте Vita Nova,
Ну, а что вернусь я без улова,
Так не всем же в выигрыше быть...»
 
Жук работал лапками, боролся,
О крючок упавший укололся,
Отнесло теченьем поплавок.
Ну, лови последний шанс. И жук мой
Перед самой рыбьей пастью жуткой
Зацепился, взмыл – и на песок.
 
Жук подсох, очухался. Не веря,
Что ему открылись жизни двери,
Лапками песчинки потолок.
Вполз на ветку, прыгнул, слился с высью...
Господи, в часы прощанья с жизнью
Брось и мне Небесный поплавок...
 
* * *
 
Жизни поток – вереница утрат,
Вечер, немой, как бубенчик в соломе…
Что в этом мире доказано, кроме
Кровли и крови твоей, виноград?
 
Бренны и тщетны усилья оград,
Мирный огонь загорается в доме,
Всё в этом мире запятнано, кроме
Кровли и крови твоей, виноград.
 
Древний, священный исполнен обряд,
Полные чаны, селение в дрёме…
Всё в этом мире забудется, кроме
Кровли и крови твоей, виноград…
 
Автопортрет
 
Один мазок до сходства, до сродства,
Но свет иссяк, и вечер вполз на стёкла.
Последняя декабрьская листва,
Растоптанная в месиво, промокла.
 
И виноградник буйный облетел
Под Рождество, а я и не заметил,
Он так был щедр, так беспощадно светел,
Что вечностью, казалось, овладел.
 
Один мазок… Душа моя, прости.
Темно. Я не успел тебя спасти.